Антиквар

Такие же шторы на высоком окне собраны у подоконника толстым шелковым шнуром с кистями.

Белье – тонкое, батистовое. Одеяло – теплое, легкое. Не иначе на лебяжьем пуху.

Возле кровати – изящное кресло на гнутых ножках, маленький столик, лампа с расписным, цветного стекла абажуром.

Тщетно силится Иван вспомнить – нет, не бывал он прежде в этой нарядной спальне и не заглядывал даже.

Высокая белая, с золотой виньеткой дверь между тем открывается осторожно.

Чьи-то шаги утопают в мягком ковре.

Легкие шаги, похоже – женские.

И тут же – будто молния полыхнула в памяти – вспомнил Иван.

Закричал.

Крика, однако ж, не слышно – слабый стон разнесся по комнате.

– Душенька, – стонет Иван, – Душенька…

На большее недостает сил – туманится сознание.

Только видит – женское лицо склонилось над ним.

Не Душенькино вовсе – простое, немолодое, усталое.

Но – доброе.

– Очнулся, родимый! – восклицает незнакомый голос. И продолжает громче, окликая кого-то: – Беги, Матреша, к барину. Скажи – ожил художник.

– Душенька…

Иван будто не слышит ничего.

Все – о своем.

– Что, голубчик? Кого зовешь?

– Душенька…

– Бредит, сердечный. Поторопилась я барина звать-то.

Однако – поздно.

Широко распахнулась золоченая дверь.

Другие – тяжелые, уверенные – шаги не смягчил даже толстый ковер.

И голос – низкий, густой – раздался совсем рядом, прямо над постелью больного:

– Пришел в себя?

– Показалось было – пришел. Да, видно, не совсем. Бредит. Все Душеньку какую-то кличет.

– Душеньку?

– Мерещится, поди, кто-то.

– Не мерещится. Девушку балетную вместе с ним экзекуции подвергли. Она не вынесла – умерла, говорят, от первых плетей.

– Ах ты, Господи! Невеста ему была – али как?

– Не знаю, Захаровна. Однако не думаю. Князь за то велел пороть, что вместе их застиг. Портрет актрисы юноша сей вознамерился писать без княжеского дозволения. Карали обоих. Над молодцем, однако, Господь смилостивился – не иначе. На ту пору как я с протекций насчет него явился, художник наш без памяти уж третьи сутки лежал.

– И у нас без малого месяц.

– Ничего. Доктор обещал – выживет.

– Тебе, батюшка, Михайло Петрович, за добро воздастся…

– Не во мне дело. Большой, говорят, талант у нашего подопечного, даже – великий. Потому, полагаю, хранит его судьба.

Помолчав немного, выходит Михаил Петрович Румянцев прочь.

В задумчивости качает головой – странно, однако, оборачивается порой жизнь.

Вот ведь!

Нечаянный разговор случился в петербургском доме, в памятный вечер, когда открывали публичный музей покойного братца Николая Петровича.

Мимолетный.

И время порядочно минуло с той поры. Был ноябрь – теперь уж февраль на дворе.

А вышло так, что художник, о коем вскользь и не сказать, чтобы слишком настойчиво, просил князь Борис, полуживой лежит теперь в доме графа Румянцева, в тульском имении.

И болит о нем душа у Михаила Петровича.

С той поры болит, как приехал по-соседски ходатайствовать о судьбе безвестного живописца к бывшему приятелю Юрию Несвицкому, да повздорил – едва не бросил перчатку.

Обошлось.

Князь Юрий, хоть и пребывал в состоянии, близком к помешательству, – отступил. Отдал художника, даже денег за него брать поначалу не хотел.

После – взял.

Художник между тем был без памяти и так плох после барских плетей, что Михаил Петрович сильно сомневался, что перенесет без малого двести верст пути от орловского Покровского до тульского Румянцева.