Антиквар

– Обидел, барин. Ничего худого не сделал, а правда что обидел. Вроде была я подле него – а вроде и нет. Словно не было меня вовсе. Потому душа его знать меня не желала и не замечала будто. Высоко парила. Там обреталась, куда прочим путь заказан. Да не одна… Натерпелась я страху, как ночами напролет Ванюша с покойницей разговоры разговаривал да портрет с нее писал – как с живой.

– Прискорбно. Надежды, стало быть, не оправдались – рассудок его не прояснился. Полагал я – мир теней, в коем Иван и прежде все пытался укрыться, рассеется там, где солнце светит ярко и небо другое, светлое. Да судьба, видно, полагала иначе. От чего же он умер? Был ведь доктор?

– Как не быть. Сказывал – удар, вследствие чрезвычайного нервного возбуждения. Он последние дни вправду неспокойный был. Днем все ходил, ходил, быстро так – чуть не бегом. То спустится к морю, то, гляжу, уже карабкается на черную скалу – высоко, страшно. Или уйдет по дороге, сам не знает куда и зачем, – а воротится затемно, не вспомнит где был. Весь в пыли, башмаки разбиты. А ночами не спал. И не ложился даже. Перед самой кончиной шесть ночей кряду не приклонил головы, а с зарей уходил прочь. На седьмой день воротился ввечеру, просветлевший вроде, тихий – свечи запалил, встал за мольберт. Опять, значит, ее портрет писать да с ней беседовать. И такая обида меня взяла – накинула платок и пошла прочь. А он и не заметил даже. Пришла к морю. Оно теплое, ласковое. Шепчет, баюкает – песок мелкий, мягкий, как пух. Прилегла. А проснулась – уж рассвело. Чайки кричат. Да тоскливо так, душа рвется. Иду домой – тороплюсь, вроде к нему спешу. А уже знаю: нет больше Вани. К ней ушел. Там и лежал, у мольберта.

– А портрет?

– Который? Он их много рисовал, да ни одного не оставил. Резал, рвал в клочья, а то – жег. А больше не писал ничего. Бывало, правда, задумается – водит карандашом по листу, только ничего не понятно – узоры одни, то ли волны, то ли ветер кружит, снег заметает. А очнется, спохватится – и порвет лист.

– Да, милая. Большая это беда, коли затуманится рассудок. Ну да Господь милосерд – упокоилась несчастная душа с миром. А тебе, Луша, жизнь теперь заново обустраивать.

– Я, ваше сиятельство, домой поеду, в деревню. Молодой граф, как узнал о смерти Василия Лукича, передал, чтоб возвращалась. Пара рук – хоть и вольных – в хозяйстве не помеха.

– И то дело. Езжай, голубушка, даст Бог, еще повстречаешь хорошего человека, детишек народишь…

Промолчала Луша, потупилась, поклонилась низко.

А как подняла глаза – в комнате пусто.

Тихо вышел граф Федор Петрович, аккуратно притворил за собой дверь.

И не расслышал в тот самый миг – за занавеской слабо пискнуло.

И следом, набирая звонкую силу, закричал младенец.

Слабо усмехнулась Луша:

– Детишек… Народила уж, барин. Только поздно – не увидел Ванюша сыночка и не знал даже, что понесла. Теперь – с Божьей помощью – поднять бы. Да в люди вывести. Вот как.

Москва, год 2002-й

Игорь Всеволодович пришел в себя довольно скоро.

Оцепенение спало.

Отлетела странная пелена, заслонившая на некоторое время сознание, не полностью, как в беспамятстве, но ощутимо, заметно приглушив цвета, звуки, эмоции.

Путаясь в ней, Игорь натыкался на предметы, плохо понимал обращенные к нему слова и отвечал невпопад.

Потом все стало на свои места.

Однако ступор – как мысленно определил свое состояние Непомнящий – дело свое сделал.

И – видит Бог! – это было большое, доброе дело.

Самое страшное было позади – шок, ярость, возмущение, отчаяние и ужас, взорвавшиеся в душе, завязли в пыльных складках спасительной апатии.

Не погасли – но утратили сокрушительную силу, которая, случись ей все же вырваться на волю, обернулась бы большой бедой.

Впрочем, даже рассуждая здраво, следовало признать: куда уж большей?

Все побоку – чувства, эмоции – сухой остаток оказался страшнее ночного кошмара.

Погибли ценности – полотна, иконы, серебро, украшения, мебель, посуда – на сумму свыше трех с половиной миллионов долларов.

По самым скромным и приблизительным подсчетам.

Они не сгорели – пожара Игорь Всеволодович подсознательно боялся всегда: особнячок с мезонином, приютивший магазин и хранилище какого-то архива, разумеется, представлял собой архитектурную и, возможно, историческую ценность. Но в силу этого же обстоятельства дышал на ладан. К тому же был деревянным. Ему гореть – от силы минут десять. Потом – пепелище, руины.

Но пожара не было.

Был погром, откровенный, профессиональный – охранная сигнализация даже не пикнула.

И демонстративный – с распоротыми полотнами и фарфором, обращенным в мельчайшие осколки.

Кузнецовские чашки крушили, надо полагать, каблуками кованых ботинок.

Гостиную карельской березы сплеча рубили топором – золотистые щепки валялись повсюду.

И далее – в том же духе.

Сочувствующий милицейский чин настойчиво интересовался похищенным. И был отчасти прав – конечно, прихватили кое-что. Не полные все же дебилы – вещицы имелись в высшей степени достойные.

Черепаховый гребень с бриллиантами и изумрудами – один тянул тысяч на пятьдесят.

А рубиновый гарнитур начала прошлого века!

И пара золотых портсигаров, один со знаменитой сапфировой застежкой – фирменным знаком Фаберже. Разумеется, взяли.

И еще наверняка прихватили кое-что по мелочи.

Но шли не грабить.

А зачем шли – вот ведь уравнение со всеми известными! – было ясно как Божий день.

Однако ж далее ясность заканчивалась.

И начиналась непролазная глушь, а в ней мерзко копошился целый клубок неразрешимых вопросов. Поразмыслив, Игорь Всеволодович, выделил два наиглавнейших, судьбоносных, как говорят теперь публичные люди.

В его ситуации красное словцо обретало совершенно иной, конкретный и даже роковой смысл.

От решения вопросов зависела судьба. Да что там судьба!.. Жизнь. Никак не иначе.

Прежде всего нужно было достать денег.

Страховка – вот ведь когда проникают в сознание западные стандарты! – конечно, пришлась бы кстати. Но страховки не было, потому что стандарты проникли еще недостаточно глубоко, а если и проникли, то не прижились или, привнесенные в родную российскую действительность, оказались не столь безупречными.

Потому страховки не было, а встревоженных владельцев полотен Маковского, Кустодиева, Бенуа, хлебниковского серебра, черепахового гребня – будь он неладен! – портсигара с сапфировой застежкой и прочая, прочая… следовало ожидать с минуты на минуту.