Антиквар

Орловская губерния, год 1919-й

Все было кончено в пятницу, 19 декабря 1919 года.

Последним, нечеловеческим усилием (а вернее, именно что человеческим, ибо расплачиваться пришлось кровью и жизнью) ударный корниловский полк прорвал окружение красных. Части добровольческой армии вырвались из осажденного Орла.

Утром в город вошли большевики – две сильно потрепанные, уставшие и злые кавдивизии. С ними – эстонцы и латышские стрелки. Им тоже изрядно досталось накануне от дроздовцев.

Потому город готовился к худшему.

И стало ясно, впервые, возможно, за годы кровавой смуты – конец.

Еще закипали в окрестностях короткие бои – отчаянно, но безрассудно бил по красным флангам Май-Маевский.

Еще под Ливнами обескровленная марковская дивизия сдерживала натиск сразу двух армий противника.

Фатальный итог, однако, был предрешен.

Большевики по-хозяйски устраивались в городе.

Полагали, что окончательно, но все же остерегались и побаивались даже.

Конные отряды неустанно рыскали в окрестностях. И не приведи Бог оказаться на их пути – суд был скорым, а расправа страшной.

В январе, осмелев и пообвыкнув, отряды стали отходить от городских окраин все дальше. Оказалось, не вся земля окрест обращена в плацдарм, выжжена, вытоптана, изуродована воронками. Уцелели заповедные уголки, а в них – деревушки и даже села. Тихие, не пуганные еще как следует – но пугливые, покорные.

Командование, впрочем, быстро смекнуло, что к чему, – отряды укрепили надежными товарищами из политотдела дивизии и губернской ЧК.

И вот уж январь на исходе.

День холодный, но яркий и безветренный, оттого и мороз не пробирал до костей – пощипывал слегка обветренную кожу, румянил щеки.

Небольшой – девять всадников – отряд ленивой рысцой миновал опушку леса.

Впереди искрилось так, что больно смотреть, заснеженное поле.

За ним, будто большие приземистые грибы, не ко времени повылезавшие из земли, жмутся запорошенные снегом избы. Тянутся к небу едва различимые в ослепительной белизне струйки дыма. Топят печи – значит, жива деревушка, скрипит, копошится потихоньку.

– Покровское… – Молодой красноармеец привстал в стременах, щурясь, прикрыл глаза ладошкой.

– А говорил – усадьба…

– Есть усадьба. Отсель не видать. За деревней, слышь, – река, за рекой – пригорок, а на нем, как положено, барский дом.

– Кому – положено? – Уполномоченному политотдела соглашательское «положено» резануло слух.

– Ясно кому – хозяину.

– Нет больше хозяев, Красавченко. Трудовой народ – ты, вот, к примеру…

– Слышь, комиссар, кончай агитацию! Здесь все идейные. Отря-я-яд, рысью!

Коренастый рыжеватый мужичок на горячем, злом жеребце редкой бронзовой масти церемониться, похоже, не привык. Но привык командовать – уверенно и зычно. И первым легко перешел на прибавленную рысь. Конь размашисто влетел на спящее поле, разбудил, растревожил, разворошил копытами нетронутый, чистый покров.

Отряд рванул следом – снег взметнулся из-под копыт, клубясь, заметался над землей. Окутал всадников плотным искрящимся облаком.

Двое отстали.

– Суров командир? – Ян Лапиньш из губернской ЧК не скрывал иронии.

– Он – прирожденный вояка. Видел бы, что творит в бою! Это золотой запас нашей армии, погоди – станет маршалом.

– У нас нет маршалов.

– Так будут. Наши, красные маршалы.

– Такие необразованные?

– Мы все учились понемногу…

– О, Пушкин! Ты-то точно учился. Кстати – где?

– А везде… И отовсюду вылетал с треском. Из гимназии отчислен за чтение запрещенной литературы, добился экстерна, получил аттестат, потом, разумеется, – университет. Вышибли – марксистские чтения, кружок, партийная работа… И начались настоящие университеты – крепость, каторга. Медвежий, скажу я тебе, угол – это Карымское, под Читой. Побег, разумеется…

– Эмиграция, революция…

– Верно. Как у всех.

– Действительно, классический путь. Из благополучных дворянских детей – в профессиональные революционеры.

– Путь действительно классический. Только не мой. Я, батенька, из крестьян.

– Но – Раковский?

– Фамилия? Так это случай, а вернее – барская блажь. Прадед мой, крепостной графа Шереметева, талантливый художник был – такой, знаешь самородок, соль земли. Тогда это модно было – крепостные театры, балеты, живописцы. Граф, однако, человек был с амбициями – доморощенный талант пользовать не желал, отправил холопа учиться в Петербург, а после – шлифовать мастерство в Италию. А фамилию велел изменить. Чтобы для господского слуха привычнее. Стал Васька Раков – Василием Раковским. Только не надолго. В Питере, как водится, подхватил чахотку, и – finita la comedia – не спасло даже итальянское солнце, умер.

– А семья?

– Прабабка домой вернулась, чуть не босая, в лохмотьях и с младенцем. Без денег, разумеется, и даже без документов – пропали в дороге. А дед мой – представь! – родился в Италии, уже после смерти прадеда.

– И стал художником?

– Нет. Однако ж к крестьянскому труду оказался непригоден. Мальчишкой помогал учителю в сельской школе, а после сам ступил на эту стезю. Выучился на подачки благотворителей. А дальше – по цепочке, как водится. Отец, матушка…

– Учительствуют?

– Представь, по сей день. И – сестра. Ну а я взял, да и нарушил традицию.

– Не жалеешь, товарищ Раковский?