Крестный отец

Вороватое выражение на костистом лице проступило ясней, губы умирающего тронула циничная усмешка.

– А, так вы с ним договорились?

Ответ прозвучал жестко, холодно:

– Ты богохульствуешь. Смирись.

Аббандандо откинулся на подушки. Лихорадочный блеск надежды в его глазах померк. В палату вошла сестра и буднично, привычно принялась выставлять посетителей за дверь. Дон поднялся, но Аббандандо протянул к нему руку.

– Останься, Крестный отец, – сказал он. – Побудь со мной, помоги мне встретить смерть. Вдруг старушка увидит, что подле меня сидишь ты, струхнет да и отвяжется. А не то замолвишь за меня словцо, нажмешь на нужные пружины. А? – Умирающий подмигнул, теперь он определенно валял дурака, подшучивая над доном. – Как-никак, вы с ней в кровном родстве. – И, словно бы испугавшись, что дон может обидеться, схватил его за руку. – Останься, дай мне руку. Мы оставим с носом старую блудню, как столько раз оставляли других. Крестный, не отступайся от меня.

Дон подал знак, чтобы их оставили вдвоем. Все вышли. Дон Корлеоне взял в свои широкие ладони иссохшую руку Дженко Аббандандо. Ласково, твердо он говорил старому другу слова утешения, дожидаясь пришествия смерти. Как будто он и впрямь был властен вырвать жизнь Дженко Аббандандо из лап этого самого коварного и подлого из всех врагов человеческих.

Для Конни Корлеоне день свадьбы завершился благополучно. Карло Рицци выполнил свои супружеские обязанности исправно и со знанием дела, чему немало способствовал интерес к содержимому женина кошеля с подношениями стоимостью свыше двадцати тысяч долларов. Между тем молодая проявила куда больше готовности расстаться с девичеством, нежели с сумкой. Ради обладания этой последней новобрачному пришлось поставить Конни синяк под глазом.

Люси Манчини вернулась домой и ждала, когда ей позвонит Санни, – конечно же, он поспешит назначить ей свиданье. Кончилось тем, что она позвонила сама, ответил женский голос, и она повесила трубку. Откуда ей было знать, что в те роковые полчаса, когда они с Санни уединились, о них уже судили и рядили и уже расползся слушок, что Санни сыскал себе новую жертву. «Употребил» подружку родной сестры.

Америго Бонасере привиделся той ночью страшный сон. Ему приснилось, будто дон Корлеоне в спецодежде и форменной фуражке, в больших рабочих рукавицах сгружает к дверям его похоронного бюро изрешеченные пулями трупы, покрикивая: «Запомни, Америго, никому ни слова, да чтоб похоронить без промедления!» Он стонал и ворочался так долго, что жене пришлось растолкать его.

– И что за человек, прости господи, – ворчала она недовольно. – Только после свадьбы кошмарами мается…

Кей Адамс отвозили в нью-йоркскую гостиницу Поли Гатто и Клеменца.

Машину – шикарную, большую – вел Гатто. Клеменца поместился на заднем сиденье, а Кей усадили на переднее, рядом с водителем. Обнаружилось, что оба ее провожатых – невероятно колоритные фигуры. Объяснялись они на бруклинском жаргоне, существующем не столько в жизни, сколько на киноэкране, и вели себя по отношению к ней с подчеркнутой галантностью. Покуда катили в город, Кей непринужденно болтала то с тем, то с другим и диву давалась, как уважительно, с какой неподдельной приязнью они отзываются о Майкле. Зачем же ему понадобилось вселять в нее убеждение, будто он посторонний, чужак в мире своего отца? А вот Клеменца уверяет ее своим одышливым горловым тенорком, будто «сам» считает Майкла самым удачным из своих сыновей и определенно рассчитывает, что после него не кто иной, как Майкл, возглавит семейное дело.

– И что же это за дело? – с невинным видом спросила Кей.

Поли Гатто бросил быстрый взгляд в ее сторону и резко крутанул баранку. Клеменца с заднего сиденья отозвался удивленным голосом:

– Как, разве Майк вам не говорил? Мистер Корлеоне – самый крупный в Америке поставщик оливкового масла из Италии. Теперь война позади, дела пойдут, только держись. Башковитый парень вроде Майка очень даже пригодится.

Когда подъехали к гостинице, Клеменца пожелал непременно проводить ее до столика портье. Она попробовала воспротивиться, и он с подкупающей простотой объяснил:

– Хозяин велел довести вас до самых дверей в целости и сохранности. Я обязан.

Она получила ключ от номера; Клеменца довел ее до лифта, подождал, пока она в него сядет. Кей с улыбкой помахала ему на прощание и приятно удивилась, когда он ответил ей теплой улыбкой. Хорошо, что она не видела, как он опять подошел к портье и спросил:

– Под каким именем она у вас записана?

Портье смерил Клеменцу холодным взглядом. Клеменца щелчком отправил на ту сторону стола зеленый бумажный шарик, который катал в ладонях, – и портье, ловко поймав его, мгновенно ответил:

– Мистер Майкл Корлеоне с супругой.

В машине Поли Гатто сказал:

– Ничего девочка.

Клеменца проворчал:

– Девочка! С Майком путается. – «Если только уже не женаты честь по чести», – прибавил он мысленно. – Ты утречком заезжай за мной пораньше. У Хейгена к нам поручение, надо браться безотлагательно.

Вышло так, что лишь в воскресенье поздно вечером Том Хейген наконец простился с женой и поехал в аэропорт. С бумажкой, дающей право приобретать вне очереди бронированные билеты (знак благодарности от одного из штабных генералов Пентагона), он без труда сел на первый же самолет, вылетающий в Лос-Анджелес.

За плечами был трудный день, но он принес Тому Хейгену удачу. В три часа ночи умер Дженко Аббандандо, и дон Корлеоне, возвратясь из больницы, сообщил, что официально назначает Хейгена своим новым советником, consigliori. Это, помимо всего прочего, означало, что отныне Хейген богат, – о том, как он отныне могуществен, говорить не приходилось.

Дон нарушил давний и уважаемый обычай. Испокон веку повелось, что только чистокровный сицилиец мог стать consigliori, и то обстоятельство, что Хейген вырос и воспитывался в семье дона, ничего тут не меняло. Тут кровь решала дело. Лишь коренному сицилийцу, с молоком матери всосавшему требования omerta, закона о молчании, круговой поруки, можно было вверить должность советника, ключевую позицию в империи любого дона.

Во главе семейного клана Корлеоне стоял дон, он направлял всю деятельность семейства, определял его политику. Три прослойки, три буфера отделяли дона от тех, кто осуществлял его волю, непосредственно исполнял его приказания. Таким образом, ни один след не мог привести на вершину. При единственном условии. Если не предаст consigliori. В то воскресенье дон Корлеоне отдал с утра подробные распоряжения, как поступить с двумя юнцами, которые покалечили дочь Америго Бонасеры. Но отдавал он эти распоряжения Тому Хейгену, с глазу на глаз. Днем Хейген – тоже наедине, без свидетелей, – передал эти наставления Клеменце. Клеменца в свою очередь велел Поли Гатто привести приказ в исполнение. Поли Гатто оставалось подобрать нужных людей и в точности выполнить то, что ему велели. Ни Поли Гатто, ни его люди не будут знать, чем вызвано это поручение, от кого оно первоначально исходит. Чтобы установить, что к нему причастен дон, ненадежным должно оказаться каждое звено в этой цепочке – такого никогда еще не случалось, но где гарантия, что такое не случится? Впрочем, и на этот случай средство было предусмотрено. Одно звено, ключевое, должно исчезнуть.

Кроме того, consigliori был действительно тем, что обозначает это слово. То есть советником дона, первым его помощником, второю головой. А также – самым верным соратником и самым близким другом. Это он во время важных деловых поездок вел машину дона, он отлучался с совещания за свежими сигарами для дона, за кофе и бутербродами. Ему было известно все или почти все то же, что знал дон, все до последней ячейки в структуре власти. Лишь он, единственный на свете, имел возможность при желании сокрушить дона. Но случая, чтобы consigliori предал своего дона, – такого случая еще не бывало, по крайней мере на памяти хотя бы одного из влиятельных сицилийских кланов, обосновавшихся в Америке. Это был вариант без будущего. С другой стороны, всякий consigliori знал, что служба верой и правдой принесет ему богатство, власть и почет. А стрясется беда, о благополучии жены его и детей будут заботиться не хуже, чем если б он сам был жив-здоров и на свободе. Но это – при службе верой и правдой.

Бывали дела, в которых советнику приходилось выступать от имени дона более открыто и все же следить, чтобы он оставался в тени. Как раз по такому делу Хейген летел сейчас в Калифорнию. Он сознавал, что от того, как он справится с этим поручением, в большой мере зависит его дальнейшая судьба в должности consigliori. С деловой точки зрения вопрос о том, получит ли Джонни Фонтейн заветную роль в новом фильме или не получит, – сущая мелочь для семейства. Куда важнее, скажем, такой вопрос, как встреча с Виргилием Солоццо, которую Хейген назначил на эту пятницу. Но Хейген знал, что в глазах дона оба вопроса равноценны, а для хорошего consigliori этим сказано все.

Мелко дрожал корпус самолета – эта дрожь передавалась Хейгену, уже и без того взбудораженному, и, чтобы успокоить нервы, он спросил у стюардессы мартини. Перед отъездом он получил у дона и Джонни исчерпывающие сведения о том, что представляет собой кинопродюсер Джек Вольц. Из всего сказанного Джонни Хейген заключил, что убедить Джека Вольца ему не удастся ни в коем случае. А между тем дон выполнит то, что обещал Джонни, – в этом Хейген не сомневался ни секунды. Значит, его задача – установить связь с Вольцем и начать переговоры.

Хейген откинул спинку кресла и попробовал сосредоточиться. Итак, что он узнал про Джека Вольца? Этот человек входит в число трех крупнейших кинопродюсеров Голливуда, у него своя студия, с ним связаны контрактами десятки ведущих киноактеров. Он член Консультативного совета по военной информации при президенте Соединенных Штатов, возглавляет в нем отдел кинематографии, то есть, проще говоря, помогает печь картины, прославляющие войну. Бывал зван на обеды в Белом доме. Принимал у себя в Голливуде Эдгара Гувера. Звучит внушительно, да так ли это на поверку? Лишь официальные отношения, не более того. Личного влияния в политических кругах у Вольца никакого, главным образом потому, что он исповедует крайне реакционные убеждения, – а отчасти потому, что одержим манией величия, обожает распоряжаться своей властью, как ему заблагорассудится, не считаясь с тем, что наживает себе при этом полчища врагов.

Хейген вздохнул. Нет, пробовать столковаться с Джеком Вольцем – гиблое дело. Он открыл портфель; сейчас бы самое время заняться неизбежной писаниной, но он слишком устал. Он спросил себе еще один мартини и задумался о себе, о своей жизни. Он ни о чем не жалел – напротив, ему чертовски повезло. Неважно, какие причины заставили его десять лет назад избрать для себя этот путь, – важно то, что для него это оказался верный путь. Он добился успеха, он счастлив в разумных для взрослого человека пределах, ему интересно живется.

Том Хейген в тридцать пять лет был высок ростом, сухопар, коротко острижен – словом, ничем с виду не примечателен. Он был юрист по образованию и, получив диплом, три года работал по специальности, но теперь содержание его работы было меньше всего связано с ввозом оливкового масла – легальным бизнесом семейства Корлеоне…

А в одиннадцать лет у Тома завелся дружок, его ровесник – Санни Корлеоне. Мать Хейгена лишилась зрения, а когда сыну пошел одиннадцатый год, умерла. Отец, и всегда-то любитель выпить, после этого спился вконец. Он был плотник, работящий человек, за всю жизнь не совершил нечестного поступка. Но своим пьянством он сгубил семью, а вскоре после этого и самого себя. Том Хейген остался сиротой, шлялся по улицам и спал в подворотнях. Его младшую сестренку отдали на воспитание в чужие руки – ну а неблагодарными одиннадцатилетними беспризорниками, которые удирают от дам-благотворительниц, американское общество в 1920 году не занималось. К тому же у Хейгена стали тоже гноиться глаза. Соседи шушукались, что мальчишка небось подцепил болезнь у матери, а раз так, то и от него можно заразиться. Люди его сторонились. Санни Корлеоне от всего своего одиннадцатилетнего, еще не огрубевшего сердца пожалел друга, привел его к себе и властно потребовал, чтобы его приняли в дом. Тома Хейгена накормили горячими спагетти с густой, маслянистой томатной подливкой – ее вкус запомнился ему на всю жизнь – и уложили спать на раскладушке.

Без расспросов, без дальних слов, как нельзя более естественно дон Корлеоне позволил беспризорнику остаться у него в семье. Он самолично сводил мальчишку к врачу, и Тому Хейгену вылечили глаза. Он послал Тома в колледж, а после – на юридическое отделение университета. При этом он выступал по отношению к приемышу скорее в роли опекуна, а не отца. Он никогда не проявлял к нему нежных чувств – однако, как ни странно, считался с Хейгеном больше, чем с родными сыновьями, и ни в чем не навязывал ему своей воли. Так, по юридической части Хейген пошел после колледжа по собственному выбору. Он слышал раз, как дон Корлеоне говорил:

– Один законник с портфелем в руках награбит больше, чем сто невежд – с автоматами.

Между тем Санни и Фредди по окончании средней школы, к великому неудовольствию дона Корлеоне, выразили твердое желание пойти по родительским стопам. Только Майкл поступил в университет, но на другой же день после объявления войны с Японией ушел добровольцем в морскую пехоту.

Получив адвокатский диплом, Хейген женился на молоденькой итальянке, чьи родители обосновались в штате Нью-Джерси, – и зажил своим домом. Его жена тоже окончила университет, что по тем временам было редкостью для девушки из ее среды. После свадьбы – а свадьбу, понятно, справляли у дона Корлеоне – дон выразил готовность поддержать Хейгена в любом начинании, какое бы тот теперь ни предпринял: обставить его адвокатскую контору и направлять к нему клиентов, а нет – основать для него собственное дело по продаже недвижимого имущества. Хейген в ответ почтительно склонил голову.

– Я хотел бы работать у вас.

Дон удивился, но было видно, что он доволен.

– Ты знаешь, какие я веду дела?

Хейген утвердительно кивнул. Нет, он в ту пору еще не знал по-настоящему, как велико могущество дона. По-настоящему он этого не знал еще целых десять лет, покуда не принял на себя обязанности consigliori, когда заболел Дженко Аббандандо. И все же он утвердительно кивнул тогда и твердо встретил взгляд дона Корлеоне.

– Я хотел бы у вас работать так же, как работают ваши сыновья, – сказал Хейген.

Иначе говоря – с безоговорочной преданностью, безоговорочным признанием верховной родительской власти дона. И дон, впервые с того дня, как Хейген переступил порог его дома, выказал своему приемышу отцовскую ласку – недаром о его умении понять человека уже тогда слагались легенды. Он быстро притянул Хейгена к себе, обнял и после этого обращался с ним почти как с родным сыном, хоть изредка и напоминал ему – или себе, как знать:

– Том, никогда не забывай своих родителей.

Да разве Хейген мог забыть? Его мать, рохля, да еще и с придурью, от общей вялости не обнаруживала ни малейшего чувства к детям, хотя бы ради вида. Отца Хейген не переносил. Самое страшное, что мать перед смертью ослепла: Том воспринял свою глазную болезнь как удар зловещей судьбы. Он был уверен, что тоже лишится зрения. Потом умер отец, и что-то странным образом надломилось в одиннадцатилетнем мозгу Тома Хейгена. Точно загнанный зверек, он шастал по улицам в ожидании своей погибели до того достопамятного дня, когда на него, спящего, наткнулся в углу подъезда Санни и привел к себе домой. Но из года в год потом его преследовал ночами один и тот же страшный сон – что он ослеп, как его мать, и вырос, и бродит слепцом с протянутой рукой, выстукивая дорогу палкой, а следом плетутся его слепенькие дети и просят милостыню, дробно стуча по тротуару своими короткими палками. Он вскакивал, и в этот первый миг полуяви-полусна лицо дона Корлеоне всплывало перед ним – и на душе у него становилось спокойно…

Дон потребовал, чтобы первые три года он занимался не только делами семьи Корлеоне, но и обычной частной практикой. Впоследствии опыт, приобретенный таким образом, оказался поистине бесценен; кроме того, за это время у Хейгена исчезли последние сомнения, стоит ли ему работать у дона Корлеоне. Потом он еще два года проходил выучку, служа в известнейшей фирме адвокатов-криминалистов, где у дона имелись кой-какие связи. Занимаясь уголовным правом, он проявил, по общему признанию, незаурядные способности. И когда окончательно перешел на службу к дону Корлеоне, тот после, за все шесть лет, ни разу не нашел причины к нему придраться.