Крестный отец

Хейген улыбнулся. Нечасто он разрешал себе ответить дону шуткой, но сейчас не удержался.

– Вы спрашиваете, сицилиец ли он? – Дон довольно покивал в знак того, что оценил лестный смысл остроты и согласен с ней. – Нет, – сказал Хейген.

И все. Дон раздумывал недолго. Уже в среду он вызвал Хейгена к себе после ленча и отдал нужные распоряжения. Остаток рабочего дня Хейген провел, выполняя их в состоянии, близком к телячьему восторгу. Он ни минуты не сомневался, что дон решил задачу и Вольц завтра же утром позвонит и объявит, что главную роль в его новом фильме о войне получает Джонни Фонтейн…

Зазвонил телефон – но нет, то был голос Америго Бонасеры. Голос, срывающийся от избытка благодарности. Пусть Хейген передаст дону, что похоронщик – его друг до гробовой доски. Пусть только дон скажет слово – он, Америго Бонасера, все исполнит. Он жизнь отдаст за Крестного отца, да благословит его бог. Хейген обещал, что передаст.

«Дейли ньюс» не пожалела отвести центральный разворот на фотографии Джерри Вагнера и Кевина Мунана после избиения. Опытный фотограф постарался: в бесформенных грудах на тротуаре не осталось почти ничего человеческого. Каким-то чудом, писала «Дейли ньюс», оба остались в живых, но неизвестно, сколько месяцев пролежат в больнице и сколько пластических операций им придется перенести. Хейген записал себе – сказать Клеменце, чтобы как-то отметил Поли Гатто. Похоже, что малый знает свое дело.

Работа спорилась; Хейген просидел над бумагами три часа, сводя воедино бухгалтерские отчеты о прибылях компании по продаже недвижимости, компании по импорту оливкового масла, строительной фирмы, принадлежащих дону. До сих пор дела там шли ни шатко ни валко, но война кончилась, и отныне каждое из трех предприятий должно было стать богатым источником доходов. Хейген стал уже забывать про Джонни Фонтейна и его проблемы, когда секретарша сказала, что звонят из Калифорнии. Ощущая вдоль спины холодок предвкушения, Хейген взял трубку.

– Хейген слушает.

Голос, ворвавшийся в телефон, был неузнаваем от ненависти, от неистовой злобы.

– Сволочь вонючая! – визжал Вольц. – Всех вас упрячу за решетку! Последний грош отдам, а вас сгною в тюрьме! Я этого Джонни Фонтейна на всю жизнь оскоплю, слышишь ты, падаль итальянская?

Хейген ласково сказал:

– Я полунемец-полуирландец.

Наступило долгое молчание, потом в телефоне звякнуло – Вольц бросил трубку. Хейген усмехнулся. Ни единым словом Вольц не задел самого дона Корлеоне. Талант не остался без признания.

…Джек Вольц всегда спал один. На его кровати легко поместились бы десять человек, а спальня с успехом годилась, чтобы снимать в ней сцену бала, – и все-таки, с тех пор как умерла его первая жена, он вот уже десять лет спал один. Это не значит, что он обходился без женщин. Он был, несмотря на свои годы, еще полон жизни, но возбудить его теперь могли лишь совсем юные девочки, а сил и охоты ему хватало всего часа на два под вечер.

В этот четверг он почему-то проснулся рано. Светало, но над огромной спальней, словно туман над лугом, еще стлался сумрак. Далеко, в ногах необъятной кровати, виднелся какой-то предмет знакомых очертаний, и Вольц грузно приподнялся на локтях, чтобы получше разглядеть его. По форме предмет напоминал лошадиную голову. Еще не очнувшись, спросонья, Вольц потянулся и зажег свет на ночном столике.

То, что он увидел, сокрушило его, словно приступ внезапного недуга. Словно его ударили в грудь тяжелой кувалдой. Сердце остановилось, потом бешено заскакало – и Вольца вырвало прямо на роскошный ковер.

На спинке кровати, в лепешке запекшейся крови, была укреплена вороная, шелковистая голова знаменитого жеребца Хартума. Белыми нитями торчали сухожилия. На морде лежала пена; крупные, как яблоки, с золотым отблеском глаза налились тусклой, мертвой кровью, точно плод гнилью. Вольца обуял животный ужас – от ужаса он стал не своим голосом звать слуг, от ужаса позвонил Хейгену и разразился неистовыми угрозами. Он так бесновался, что не на шутку всполошившийся дворецкий вызвал к нему его личного врача и помощника с киностудии. Но к тому времени, как они приехали, Вольц уже овладел собой.

Он был глубоко потрясен. Кем же надо быть, чтобы обезглавить коня ценой в шестьсот тысяч долларов? Без всяких предупреждений. Без единой попытки сторговаться и избежать этой крайности. Полная беспощадность, полное пренебрежение ко всем и всяческим ценностям выдавали человека, который не чтит иных законов, кроме собственной воли, – иных богов, кроме себя самого. И обладает при этом такой силой и изобретательностью, что никакая охрана ему не препятствие. Ибо к тому времени уже выяснилось, что жеребца сначала накачали снотворным, а потом не спеша отрубили ему топором треугольную тяжелую голову. Ночные сторожа божились, что ничего не слыхали. Вольц не верил. Вздор, им можно развязать языки. Их подкупили, и можно выведать, кто с ними расплачивался.

Вольц был человек неглупый, только в высшей степени самоуверенный. Он заблуждался, полагая, что превосходит силой дона Корлеоне. Чтобы разуверить его, просто требовались доказательства. На этот раз он все понял правильно. Что как он ни богат, как ни вхож к президенту Соединенных Штатов, как ни дружен с директором ФБР, но некая серая личность, чье дело – ввозить из Италии оливковое масло, устроит так, что его убьют. Возьмут и убьют! Потому что он не дает Джонни Фонтейну сняться в той роли, какая ему нравится. Это было невероятно. Люди не имеют права так поступать! В мире что-то нарушилось, если люди так поступают. Это безумие. Это значит, что ты не волен распоряжаться по-своему ни собственными деньгами, ни предприятием, принадлежащим тебе, ни властью, которая тебе дана. Это в сто раз хуже всякого коммунизма. Этого невозможно допустить…

Врач дал ему успокоительную таблетку, она помогла Вольцу унять свои нервы и собраться с мыслями. Больше всего его ошеломило, с какой небрежной легкостью этот Корлеоне погубил коня, прославленного на весь мир, стоящего шестьсот тысяч долларов. Шестьсот тысяч! А ведь это только первый шаг. Вольц содрогнулся. Он подумал о той жизни, которую себе создал. Он богат. К его услугам самые обворожительные женщины в мире, стоит лишь поманить их пальцем и обещать контракт. Его приглашают на свои приемы короли и королевы. У него есть все, чем власть и деньги способны украсить человеческое существование. Надо сойти с ума, чтобы поставить такую жизнь на карту ради пустой прихоти. Ах, добраться бы до этого Корлеоне! Интересно, что полагается по закону за убийство лошади?.. Он дико захохотал; врач и слуги уставились на него с испугом. Потом ему пришло в голову другое. Ведь, пожалуй, из-за того, что какой-то наглец посрамил его своей дерзкой выходкой, ему грозит опасность стать посмешищем всей Калифорнии. Это решило дело. Это – и еще мысль, что, может быть, они и не убьют его. Может быть, у них есть в запасе что-нибудь пострашнее, поизощренней.

Вольц начал отдавать приказания. Он привел в действие аппарат своих приближенных. Со слуг и с доктора, под страхом навлечь на себя вечную немилость Вольца, взяли клятву хранить молчание. Прессе сообщили, что знаменитый рысак Хартум стал жертвой болезни, от которой его не уберегли, когда везли из Европы. Останки были тайно преданы земле в поместье Вольца.

Через шесть часов режиссер-постановщик позвонил Джонни Фонтейну и сказал ему, чтобы с понедельника приступал к работе.

В тот вечер Хейген пришел к дону Корлеоне, чтобы подготовить его к завтрашней, очень важной встрече с Виргилием Солоццо. Дон Корлеоне призвал и старшего сына – Санни Корлеоне стоял, лениво прихлебывая виски. Его тяжелое лицо осунулось от усталости. «Все трудится над невестиной подружкой, – подумал Хейген. – Мало мне было забот».

Дон Корлеоне, пыхтя сигарой «Ди Нобили», расположился в кресле. Коробка этих сигар, благодаря стараниям Хейгена, присутствовала в кабинете неизменно. Он пробовал перевести дона на гаванские, но дон утверждал, что от гаванских у него саднит в горле.

– Все ли нам известно, что требуется? – спросил дон Корлеоне.

Хейген раскрыл папку со своими записями. Ничего компрометирующего – лишь одному ему понятные заметки, чтобы не упустить существенных деталей.

– Солоццо придет просить нашей помощи, – сказал Хейген. – Он будет просить у семьи Корлеоне по крайней мере миллион долларов и обещание в какой-то мере обеспечить защиту от закона. А нам взамен предложит участие в деле, в каких размерах – пока неизвестно. За Солоццо стоит семейство Татталья, они, может статься, тоже в доле. Дело это – наркотики. У Солоццо есть связи в Турции – там выращивают мак. Оттуда Солоццо переправляет его на Сицилию. Это несложно. На Сицилии мак перерабатывают в героин. Для страховки можно изготовлять и всего лишь морфий. Похоже, впрочем, что производить героин на Сицилии совершенно безопасно. Единственная сложность – ввозить наркотики сюда и распространять их. А также – начальные издержки. Миллион долларов наличными под ногами не валяется.

Хейген заметил, что дон Корлеоне поморщился, – он не терпел лирики в деловых разговорах. Том Хейген заторопился дальше:

– Солоццо прозвали Турком. По двум причинам. Первая – он долгое время жил в Турции, и, по слухам, у него там жена и дети. Вторая – говорят, чуть что, хватается за нож, во всяком случае, хватался, когда был молод. Но только в интересах дела и, в общем, когда его действительно ущемят. Ума ему не занимать, и кланяться он никому не будет. Он – человек с прошлым, дважды сидел в тюрьме, раз в Италии, раз в Штатах, властям известен как торговец наркотиками. Для нас, в случае чего, это плюс. Поскольку его считают главарем, да при таком прошлом, – ему никогда не выступать свидетелем на суде: кто обеспечит ему неприкосновенность? Кроме того, у него здесь, в Америке, есть жена и трое детей, он хороший семьянин. Отсидит любой срок и не выдаст, если будет уверен, что они живут безбедно.

Дон Корлеоне попыхтел сигарой, спросил:

– Сантино, ты что думаешь?

Хейген предвидел, что ответит Санни. Санни наскучило смотреть на мир из отцовских рук. Ему хотелось самостоятельно вести крупное дело. Вроде того, какое собирается предложить Солоццо.

Санни отхлебнул из стакана.

– Белый порошок – это большие деньги, – сказал он. – Но и опасность большая. Можно загреметь в тюрьму лет на двадцать. Я бы сказал, если держаться в стороне от самих операций, взять на себя только защиту и финансирование, то, пожалуй, неплохая идея.

Хейген одобрительно взглянул на него. Хорошо сыграл. Подчеркнул очевидные преимущества – в его положении это самый правильный ход.

Дон Корлеоне снова пыхнул сигарой.

– А твое мнение, Том?

Хейген настроился говорить с предельной откровенностью. Он уже понял, что дон Корлеоне откажет Солоццо. И хуже всего, думал Хейген, что это один из немногих случаев на его памяти, когда дон Корлеоне предусмотрел не все. Он не заглядывает в будущее.

– Давай, Том, – подбодрил его дон Корлеоне. – Даже consigliori-сицилиец не всегда соглашается с хозяином.

Все трое рассмеялись.

– Я думаю, вам следует принять предложение, – сказал Хейген. – Причины очевидны. И главная – вот в чем. Наркотики обещают больше прибыли, чем любое другое дело. Если мы откажемся, возьмутся другие, хотя бы семейство Татталья. При том доходе, который они получат, у них будет все больше влияния и в политике, и в полицейском аппарате. Перевес в силе окажется на их стороне. В дальнейшем они начнут наступать нам на пятки, прибирать к рукам то, чем теперь владеем мы. Это как в мировой политике – раз у одной страны есть оружие, значит, и другая вооружается. Если они окрепнут в финансовом отношении, они станут для нас угрозой. Мы держим в руках игорные дома и профсоюзы, и на сегодня это самое стоящее. Но завтрашний день – за наркотиками. Я считаю, войти в дело необходимо, иначе мы рискуем потерять все, что у нас есть. Не сейчас – но лет через десять неизбежно потеряем.

Казалось, это произвело на дона Корлеоне впечатление. Он запыхтел сигарой и уронил негромко:

– А это, конечно, самое важное.

Он вздохнул и встал на ноги.

– Так в котором часу у нас завтра встреча с этим неверным?

– В десять утра, – с надеждой ответил Хейген. Вдруг дон все-таки решится.

– Будьте оба при этом разговоре, – сказал дон.

Он выпрямился и тронул за руку сына.

– Сантино, выспись хоть нынче – ты на черта похож. Пожалей себя, не век тебе быть молодым.

Ободренный этим проявлением родительской заботы, Санни задал вопрос, на который не отважился Хейген:

– Пап, так что ты ответишь?