Ах, эта проза Жизни!

Ах, эта проза жизни!
Марита Мовина-Майорова

«Ах, эта проза Жизни!» – вторая книга серии «О том о сем».В ней автор продолжает рассказ о перипетиях человеческих судеб, борьбе человека за своё место в этом мире, о любви и предательстве, мечтах и их воплощении…В книге даётся анонс готовящихся к изданию и публикации романов автора – в виде небольших отрывков из них.Иллюстрирована рисунками автора.Первая книга этой серии – «О, эта проза Жизни!» – была успешно представлена на Международной Московской книжной выставке-ярмарке – 2018.

Ах, эта проза жизни!

Марита Мовина-Майорова

Редактор Марита Владимировна Майорова (Мовина)

Иллюстратор Марита Владимировна Майорова (Мовина)

© Марита Мовина-Майорова, 2019

© Марита Владимировна Майорова (Мовина), иллюстрации, 2019

ISBN 978-5-4496-6669-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Прививка от звёздности. От первого лица…

Любовный гороскоп? (Рождественская история)

«Небу-у-дь такой своево-о-о-ольной… Небу-у-удь… Небу-у-дь такой незави-и-и-симой… Небу-у-дь… Небу-у-дь такой любозна-а-ательной… Небу… Пропадё-ё-ё-шь… Оставайся на ме-е-сте… Нестреми-и-ись… Смири-и-и-сь… Судьба-а-а-а… Пропадё-ё-ёшь… Пропадё-ё-ё-шь…»

Шипение и угрожающие голоса в этом шипении сливались в один устрашающий, протяжный и шершавый, сухой свист. Он и усыплял, и пробивал нервной дрожью все клеточки моего тела, делая это «усыпление» – и пробуждением, и одновременно – погружением в… глубины АДА! Да! Именно Тёмного холодного Ада.

Но я не хотела туда!!! Именно сейчас, именно в этот момент своей жизни, я не-хо-те-ла-ту-да! Чуть раньше… может быть… или – чуть позже… возможно.

Но не сейчас!

А шёпот-шипение, ставший участливо-вкрадчивым, продолжился:

«Пропадё-ё-ё-шь… Но мы помо-о-жем тебе. Мы – твои друзья-я. Только забудь себя-я-я. Отверни-и-и-сь… от… себя… Оста-а-а-вь…»

Мне стоило большого труда разомкнуть одеревеневшие от жестокого холода губы моего лица, холода, сковавшего их и превратившего в ненужные жёсткие скобки, сквозь которые я только и могла пока дышать. Потому что ноздри носа моего лица тоже слиплись от холода, и нос ощущался мной только как кусок оледеневшей плоти. И больно саднил.

Но всё же я справилась, насильственно разомкнув губы, и глубоко вздохнула, и в это же мгновение глаза моего лица открылись…

Надо мной склонились три… старухи.

Какие же они были страшные!

Лица, – одно в одно – как у тройняшек, и одинаково ужасны: по-кощеевски вытянутые и худые – не лица – почти черепа; под абсолютно белыми, словно нарисованными жирной широкой кистью бровями, выделяющимися на высушенной исжелто-коричневой коже и выступающе-нависающими над остальной частью их лиц – ввалившиеся глазницы, из глубины которых пронзительно глядят маленькие глазки, зловеще сверкая чёрными зрачкам; носы – крючковатые, неимоверно длинные, хищно зависшие над почти совсем беззубыми, разинутыми в ехидной улыбке ртами с одним-единственным, белым-белым, огромным торчащим вперёд клыком (у двоих – сверху, у одной – снизу); тощие подбородки, длинные и загнутые кверху, выдающиеся далеко вперёд в виде выдолбленной из коричневого дерева ладьи, спорящие в своей длине и огромности с самим носом! одежды – рваная мешковина, из-под которой торчат босые, грязные, с потрескавшейся кожей, коричневые ступни; сами одежды подпоясаны кручёной потрёпанной пеньковой верёвкой, за которую у каждой заткнуто сухое помело на длинной палке, глядя на которое понимаешь, что эти старухи – ведьмы, и что они только что прилетели и снова вот-вот улетят, унося с собой и тебя!…

Глаза моего лица сами по себе закрылись, и губы перестали жить, не вдыхая воздух и не возвращая его вовне.

Я услышала скрип – так засмеялись старухи.

И снова в уши мне поползли усыпляющие и одновременно устрашающие фразы: с-с-с-с-с-сь…! ш-ш-ш-ш-ш…! Сами по себе эти фразы не были страшными – подумаешь! – «не будь такой своевольной! не стремись! пропадёшь!» Но интонация! Интонация этих фраз! Это было предупреждение. И оно устрашало!

Фразы ползли и ползли, внедряясь в сознание, и с каждым мгновением я всё больше ощущала холод, всё сильнее деревенели губы, всё невыносимей становилась боль в том месте, где вместо носа у меня была оледеневшая плоть.

В этот момент я совершенно явственно услышала их хихиканье:

«Сдала-а-ась! Хи-хи! Отрекла-а-ась… от себя! Хи-хи-хи! На-а-а-ша теперь он-а-а. Тёпленькую возьмё-ё-м!»

И я вдруг осознала, что если сию же минуту не сброшу с себя это… видение?… то непременно погибну! Просто умру!

И я решилась!

– Да пошли вы! – закричала я во весь голос. – Тени! Прошлого тени вы! Я вас не боюсь! И вы мне не друзья! И я не оставлю вам себя!

***

Она проснулась среди ночи, как это часто бывало в последнее время.

Ей некуда было торопиться и спешить утром, ей не надо было бежать на работу. Ей не надо было соблюдать режим дня и ночи, ей не надо было больше подчиняться общепринятому. Потому что она так захотела жить, и так жила. Она могла спать или не спать ночью, и спать или не спать днем. Она могла размышлять о чем хотела по ночам, а днём – не размышлять, а бездумно смотреть телевизор. Она могла решить с вечера, что на следующий день будет делать то-то и то-то, а утром проснуться и решить, что этого она сегодня делать не будет, или не будет делать сегодня вообще ничего. А после обеда снова решить, что все-таки сделает то, что решила сделать вчера – и сделать это. Она могла отключить телефон на целый день, или даже на несколько дней, и заниматься только вязанием или чтением. Или писать стихи. Или слушать музыку. Потом включить телефон и обзвонить всех своих знакомых и друзей. Всех. За один раз. Она могла ездить несколько дней подряд гулять в парк или центр города. А потом неделю не выходить из дома, даже если в холодильнике уже было пусто.

Словом, она жила так, как хотела, каждый конкретный момент времени. И вся эта такая «бесплановая» ее жизнь, как это ни странно, поступательно и верно двигала ее в направлении того будущего, которое она хотела иметь и сейчас создавала себе. Именно таким образом. Это был невидимый для постороннего взгляда процесс. Но для посвященных он был видим и понятен.

…И вот она проснулась среди ночи и начала вспоминать, как теперь уже – вчера – днем, ездила на книжный рынок, как писала на почте поздравительные новогодние открытки, потом ходила по магазинам, разглядывая игрушечных обезьян… У нее в детстве не было больших мягких игрушек. Кроме небольшого плюшевого медвежонка.

«Пусть такая игрушка будет у меня сейчас, – решила она, – и это будет именно обезьяна».

Вот и поехала её искать.

Толпы снующих в поисках подарков людей. Горы всякой всячины в витринах магазинов. Но за всем этим видимым многообразием не было никакого разнообразия – как будто все эти магазины и отделы магазинов снабжались одним единственным складом. Даже игрушечные обезьяны везде были, практически, одинаковыми. Она знала, какую хотела найти для себя. Но именно такую, вчера не нашла.

«Вчера не нашла, зато сегодня обязательно найду, – подумала она. – Сидит где-нибудь на прилавке моя Обезьяна и ждёт меня. Никак невозможно обмануть её ожидания!»

А наступающий новый год будет годом именно Голубой (Зелёной) Обезьяны – об этом она узнала на том же книжном рынке. Зеленая Обезьяна…

«Пусть будет Зелёная… Голубая…»

Она расслаблено улыбнулась и снова уснула…

***

…Надо мной звёздное небо.

Такое звёздное, что даже луна на нём, по-видимому, с трудом отвоевала себе местечко, поскольку от неё остался только малюсенький тонюсенький жёлтенький – тёпленький – серпик. А звёзды сияют серебристо и холодно, как лампа дневного – холодного – света.

Но странно – мне уже не холодно! Как раз наоборот – по телу разливается приятное тепло, отчего тело совсем расслабляется, нос дышит, как ему и положено, а губы! губы – я чувствую это – губы расплываются в блаженной улыбке!

…Послышался звук арфы, и в этом звуке я «увидела» тонкие нежные пальчики, перебирающие её струны.

«Как хорошо-о-о. Как мило. Мне тепло. И эта музыка…»