Отречение

Его, конечно, расстреляют, да он и заслуживает расстрела, но не это удержало Юозаса от явки с повинной.

Прикрыв веки, он увидел перед собой Олега Ивановича – усмехающегося, чуть прищурившего глаза.

«У нас везде свои люди, и в КГБ тоже», – говорил он молодым националистам, изображая минуту откровенности, и теперь Юозас понимал, что это не было пустым бахвальством, только раньше он считал, что, говоря «у нас», куратор имел в виду «Саюдис».

Вряд ли подобную операцию удалось бы провернуть без помощи советских спецслужб, хотя бы потому, что два сгоревших поезда никогда прежде не встречались на этом участке. В ту роковую ночь один из них опаздывал, а другой шёл раньше графика. Значит, всё было согласовано, и в заговоре должны были участвовать, как минимум, железнодорожники, даже если их обманули, как и Юозаса, и они не представляли себе всего плана, но всё равно никто из них не сообщил в органы, или их покрывали. Скорее, второе, и даже больше, чем согласованный сбой графика движения, в этом убеждали сообщения СМИ в первые же сутки, что диверсия исключена, что речь идёт о халатности при строительстве и уже есть первые подозреваемые. Они не могли установить всё это так быстро, практически когда ещё на месте работали пожарные и спасатели. Если, конечно, не готовились заранее.

Рядовой боевик, Юозас мог только догадываться о плотности сети, которой опутали Советский Союз западные спецслужбы.

В Литве ему появляться нельзя, это очевидно. Скорее всего, уже никогда. Да и вообще выходить на связь с родными. Не говоря о более серьёзных силах, предателя моментально вычислит разведка «Саюдиса» – в том, что он уже стал таковым для бывших соратников, не было никаких сомнений после того, как он, во-первых, не явился по вызову, а во-вторых, самовольно без разрешения покинул конспиративную квартиру.

Юозас до конца не уяснил для себя, какова же в реальности схема взаимодействия организации с хозяевами, но было вполне достаточно и того, что между ними налажен обмен информацией.

А это значит, что он больше не увидит ни мать, ни Марту…

Юозас погладил руками мягкую траву. Где-то далеко за рекой мерно работал трактор. Ему вдруг живо вспомнилось детство, вот он идёт с отцом по полю, зреет хлеб, наливаются золотистые колосья. Вот отец поднимает его, маленького, на руки, показывает ему комбайн, большой и жёлтый, с буквами «Ростсельмаш» – это была первая надпись, которую маленький Юозас прочитал по-русски, в семье говорили на литовском и газеты выписывали на литовском… Это потом, когда он подрос, уже в городе, после развода родителей, взрослые дяди объяснили ему, что русские – это оккупанты… Потом «Саюдис», молодёжное крыло… Потом… Нет, нет, не надо сейчас об этом, о поездах, о «Саюдисе» не надо, это всё равно о поездах, не надо, ему и так всю жизнь о них помнить, пускай хотя бы на несколько минут будет поле, такое же, как там, за Пахрой, колосья и комбайн, парное молоко, отец и мать, и руки отца, которые растили хлеб, мозолистые и надёжные, такие же большие и крепкие, как у него сейчас…

Только бы родители не узнали, что случилось на самом деле. Нет, нет, лучше просто пропасть без вести и не смотреть в глаза ни матери, ни отцу. И Марте тоже. Прощаясь с ней в последний раз, он сказал, что уезжает на время, что вернётся через два-три месяца, максимум полгода, что он вернётся, и она обещала ждать. Пускай не ждёт, да она и не будет. Пускай выходит замуж. Жаль, что он не простился с родными… да нет, та жизнь всё равно кончена.

«Убийца!» – беззвучно кричали травы, листья и плывущие по небу облака.

Юозас сжал пальцами виски.

Куда же он мог идти или ехать, куда направить свою физическую оболочку?

Где его будут искать?

В первую очередь после Прибалтики, скорее всего, в Москве и её окрестностях.

Надо уезжать.

Но куда?

Первая мысль – на север, на вахту, может быть, там его не найдут враги. Хотя они не глупее его…

Так или иначе, он попытается выжить. Хотя бы попытается. Выжить и, может быть, когда-нибудь рассказать людям правду.

Может быть.

* * *

На стадионе во дворе дома гоняли мяч старшие мальчишки. Артём легко спрыгнул с голубого ограждения с надписью «Спорт – это здоровье!» и рванул к светофору.

Он выбежал навстречу сестре, вырвав свою ручонку из ладони сидевшей на скамейке соседки Татьяны с третьего этажа, кассирши из продуктового магазина, едва завидел переходивших дорогу подружек Аню и Юлю, обеих в синих форменных костюмах старшеклассниц, возвращавшихся сиреневым днём с последнего экзамена за восьмой класс.

– Анька! – крикнул он через светофор. – Давай к подъезду! У вас обыск на квартире!

Старшие ребята, забыв о футбольных воротах, повернули головы в сторону перекрёстка – во дворе явно происходило что-то необычное.

Татьяна стояла у подъезда, держа в руке свёрнутый журнал «Огонёк». Из-за специфики своей работы, слушая разговоры в очередях, она всегда была в курсе всех слухов и сплетен, как политических, так и касающихся только жителей квартала.

Из сбивчивых объяснений соседей девушки поняли, что милиция пришла в квартиру Ермишиных с утра, когда дома была только Матрёна Петровна, которая и открыла им дверь, и устроили обыск, и связано это было с катастрофой поездов в Башкирии, о которой несколько дней подряд писали газеты.

– И что же теперь делать-то? – шокированная Аня в растерянности опустилась на деревянную лавочку у подъезда, с которой только что встала Татьяна с третьего этажа. Её тонкие руки со следами не приветствовавшегося комсомольской организацией школы маникюра бессильно упали на колени, обтянутые синей форменной юбкой.

– Может, разберутся… – оробев, предположила Юля, с тревогой глядя на брата и столпившихся вокруг него мальчишек, уже учившихся в школе, которые ни за что не стали бы общаться с детсадовцем Тёмкой, если бы не потрясающая новость – обыск в соседней квартире! – которая сразу сделала его героем дня и предметом интереса даже ребят из пятых-шестых классов.

– Конечно! – подхватила кассирша Татьяна. – Слава богу, не тридцать седьмой год на дворе! А перестройка и гласность! Кто ж им позволит просто так невиновных…

Дверь подъезда распахнулась, и на улицу вышел участковый, а за ним двое офицеров милиции и несколько человек в штатском.

– Не волнуйтесь, граждане! – сказал участковый, проходя к милицейской машине и как будто ожидая, что граждане будут волноваться.

На мгновение оцепенение охватило собравшихся.

Первой очнулась Татьяна, бросившаяся вслед милицейской машине.

– Да как вы смеете!.. Сейчас не тридцать седьмой год!.. Сатрапы!..

– Позор-то какой, – произнесла, словно выдавила, вышедшая на улицу Матрёна Петровна, глядя сквозь собравшихся людей.

Осознавая серьёзность момента, замолчали дети – и Артём, и девушки, и все остальные.

Потому что за спиной мальчишек стоял отец Юли – Николай Зайцев, вернувшийся со смены со своего зеленоградского завода. Никто не заметил, как он появился – все были слишком увлечены обсуждением происходящего.

– А ну расходимся все, – властно сказал, словно приказал, притихшим ребятам Николай, – кто на стадион – шагом марш на стадион, а остальные по домам. Нечего здесь толпиться, – будто не замечая девчонок, он подошёл к пожилой женщине, комкая в руке носовой платок, и сразу сменил тон на стеснительный, – Матрёна Петровна, если Вам в чём-то понадобится наша помощь – всегда обращайтесь, не стесняйтесь…

– Спасибо, – скрипуче и суховато ответила Матрёна, – слава богу, пока ещё сама работаю и ни в чём не нуждаюсь.

На площадке у подъезда установилась странная и недобрая тишина.

Глава четвёртая

«Сейчас не тридцать седьмой год», – голос соседки, резанувший слух Матрёны, так и застыл у неё в ушах.

Да что она знает…

Тридцать седьмой год навсегда остался зарубкой на сердце Матрёны.

Год, когда она впервые встретилась с Виктором.

Она была тогда ещё совсем девчонкой, пионеркой с двумя закрученными баранками косичками с коричневыми бантами, игравшей с подружками в большом дворе, куда выходили окна их коммунальной квартиры, и мать, работница фабрики «Красная заря», могла наблюдать из окна за дочкой.

Дворовые собаки погнались за маленьким белым котёнком с серыми пятнами, и Матрёнка схватила с земли ветку.

– Кыш! Я кому сказала, кыш!

Собаки зло залаяли, и девочка замахнулась на них веткой.