Александр Блок. Биографический очерк

Ничего не страшно, боятся здесь только кухарки. Казалось бы, можно всего бояться, но ничего страшного нет, необыкновенно величественна вольность, военные автомобили с красными флагами, солдатские шинели с красными бантами, Зимний дворец с красным флагом на крыше. Выгорели дотла Литовский замок и Окружной суд, бросается в глаза вся красота их фасадов, вылизанных огнем, вся мерзость, безобразившая их внутри, выгорела. Ходишь по городу, как во сне. Дума вся занесена снегом, перед ней извозчики, солдаты, автомобиль с военным шофером провез какую-то старуху с костылями (полагаю, Вырубову – в крепость). Вчера я забрел к Мережковским, которые приняли меня очень хорошо и ласково, так что я почувствовал себя человеком (а не парием, как привык чувствовать себя на фронте). Обедал у них, они мне рассказали многое, так что картина переворота для меня более или менее ясна: нечто сверхъестественное, восхитительное…

Решительно не знаю, что делать с собой. Отпуск у меня до субботы Фоминой (на законном основании), но я бы охотно не возвращался в дружину, если бы нашел здесь подходящее дело. Со вчерашнего дня мои поросшие мохом мозги зашевелились, но придумать я еще ничего не могу, только чувствую, что все можно…

Сейчас мне позвонил Идельсон. Оказывается, он через день после меня совсем уехал из дружины, получив вызов от Муравьева, и назначен секретарем Верховной Следственной Комиссии. Будут заседать в Зимнем дворце. Приглашает меня, не хочу ли я быть одним из редакторов (это значит, сидеть в Зимнем дворце и быть в курсе всех дел). Подумаю. Сейчас (говорит Идельсон) – вся Литейная и весь Невский запружены народом, матросы играют марш Шопена. Гробы красные, в ту минуту, когда их опускают в могилу на Марсовом поле, производится салют с крепости (путем нажатия электрической кнопки). Сейчас пойду на улицу – смотреть, как расходятся».

30 марта: «Мама, вчера я записал себе билет на 9 апреля и надеюсь приехать к тебе 10-го. Люба приехала давно и живет здесь…

Немирович-Данченко прислал телеграмму, приглашает меня в половине Фоминой недели. От тебя я поеду к ним, хотя это время совпадает с окончанием моего отпуска. Это не особенно приятно, потому что своим отпуском я до некоторой степени подвожу других».

Со свойственной ему скромностью Ал. Ал. пишет: «Не думаю, чтобы я был годен вообще на какую-нибудь службу…» и далее: «Я «одичал», отвык как следует думать» и т. д. И работа его в дружине, и дальнейшая деятельность показали, насколько он был «годен к службе»; такие добросовестные, исполнительные и талантливые работники, как он, очень редки, и потому служба его всегда и везде очень ценилась, но только ему-то уж очень она была несвойственна и потому слишком дорого ему доставалась… В конце письма приписка: «Поздравляю тебя с праздником, который в первый раз будет без жандармов».

2 апреля: «Мама, в этом году Пасха проходит так безболезненно, как никогда. Оказывается теперь только, что насилие самодержавия чувствовалось всюду, даже там, где нельзя было предполагать. Ночью вчера я был у Исаакиевского собора. Народу было гораздо меньше, чем всегда, порядок очень большой. Всех, кого могли, впустили в церковь, а остальные свободно толпились на площади, не было ни жандармских лошадей, создающих панику, ни тучи великосветских автомобилей, не дающих ходить. Иллюминации почти нигде не было, с крепости был обычный салют и со всех концов города раздавалась стрельба из ружей и револьверов – стреляли в воздух в знак праздника. Всякий автомобиль останавливается теперь на перекрестках и мостах солдатскими пикетами, которые проверяют документы, в чем есть свой революционный шик. Флаги везде только красные, «подонки общества»[217 - Это выражение Блока знали только самые близкие люди; он называл «подонками общества» то, что принято было обыкновенно называть «сливками общества»: преимущественно богатую буржуазию, золотую молодежь и пр.] присмирели всюду, что радует меня даже слишком – до злорадства.

Третьего дня Немирович-Данченко пригласил нас с Добужинским обедать вместе у Донона, но самому ему неожиданно пришлось уехать… так что мы с Добужинским очутились у Донона вдвоем. Туда же зашли случайно из Зимнего дворца Ал. Бенуа и Грабарь, и мы очень мило пообедали вчетвером; сзади нас сидел великий князь Николай Михайлович – одиноко за столом (бывший человек: он давно мечтал об участии в революции и был замешан в убийстве Распутина)[218 - Игорь Эммануилович Грабарь (1871–1960) – художник и искусствовед; великий князь Николай Михайлович (1859–1919) более всего был известен своей коллекционерской и искусствоведческой деятельностью.]. Подошел к нему молодой паж (тоже «бывший», а ныне – «воспитанник школы для сирот павших воинов»)…

Все, с кем говоришь и видишься, по-разному озабочены событиями, так что воспринимаю их безоблачно только я один, вышвырнутый из жизни войной. Когда приглядишься, вероятно, над многим придется призадуматься…

Сегодня яркий весенний день. У меня стоит корзина мелких красных роз от Любовь Александровны…

Сейчас принесли мне большую корзинку ландышей – неизвестно откуда».

Ал. Ал. приехал к матери всего на несколько дней. Для нее, разумеется, это было праздником. В санатории она до некоторой степени поправилась, революцию переживала с радостным и умиленным волнением. Между прочим, познакомилась с К. С. Станиславским и М. П. Лилиной, которые подолгу жили в санатории, где лечился их сын. С Конст. Серг. встретился и Блок. 15 апреля он пишет уже из Москвы:

«Мама, 13-го я прослушал в театре I акт и 2 картины II-го. Все, за исключением частностей, совершенно верно, и все волнуются (хороший признак). Вишневскому надо дать (взамен) несколько новых слов, Массалитинову надо еще немного разрастись, Качалов превосходен, Лужский на верном пути, Гзовская показала только бледный рисунок, паж и Алиса оставляют желать лучшего…

Вчера (14-го) утром меня вызвал Терещенко. Мы завтракали с ним в «Праге». Он такой же милый, как был, без голоса, говорит, что все время читает только мои стихи. Просил позвонить к нему в Петербурге… Смотрел 1 ? акта «У Царских Врат» (Художественный театр). Какая Лилина тонкая актриса!..

В театре все время заседают. Может уйти Немирович и почти наверно – Гзовская.

Уверенности в том, что пьеса пойдет на будущий год, у меня нет». В конце письма приписка: «Все-таки мне нельзя отказать в некоторой прозорливости и в том, что я чувствую современность. То, что происходит, – происходит в духе моей тревоги. Недаром же министр финансов[219 - Терещенко.], отправляясь на первое собрание С<овета> Р<абочих> и С<олдатских> Д<епутатов>, открыл наугад мою книгу и нашел слова: «Свергни, о свергни»[220 - Из стихотворения «Еще прекрасно серое небо…» (1905).]. Отчего же до сих пор никто мне еще не верит (и ты в том числе), что мировая война есть вздор (просто, полный знак равенства; или еще: «немецкая пошлость»). Когда-нибудь и это поймут. Я это говорю не только потому, что сам гнию в этом вздоре».

17 апреля «…Гзовская почти наверно уходит; что и когда будет с пьесой, не знаю. Отчасти я рад тому, что мой нынешний приезд оказался, в сущности, напрасным, потому что меня все еще почти нет, я утратил остроту восприятий и впечатлений, как инструмент, разбит. В театре, конечно, тоже все отвлечены чрезвычайными обстоятельствами и заняты «политикой». Если история будет продолжать свои чрезвычайные игры, то, пожалуй, все люди отобьются от дела и культура погибнет окончательно, что и будет возмездием, мож. быть, справедливым, за «гуманизм» прошлого века. За уродливое пристрастие к «малым делам» история мстит истерическим нагромождением событий и фактов, безобразное количество фактов только оглушительно, всегда антимузыкально, т. е. бессмысленно…

В сущности, действительно, очень большой художник – только Станиславский… он действительно любит искусство, потому что сам – искусство. Между пр., ему «Роза и Крест» совершенно непонятна и не нужна; по-моему, он притворяется (хитрит с самим собой), хваля пьесу. Он бы на ней только измучил себя». Последнее письмо из Москвы с вокзала совсем мрачное.

«…Мне нужно побыть одному и помолчать, – пишет Ал. Ал. – В Москве эти дни неприятно – отчаянный ветер и временами снег, снег, снег… мало что трогает, кроме снега. Впрочем, я валандался по уборным и коридорам, говорил с разными театральными людьми. Всем тяжело. Пусть, пусть еще повоюет Европа, несчастная, истасканная кокотка: вся мудрость мира протечет сквозь ее испачканные войной и политикой пальцы, – и придут другие, и поведут ее, «куда она не хочет». Желтые, что ли (?)».

19 апреля 1917. Петербург: «Мама, я приехал вчера… Ехал со всем комфортом в 1 классе на чистой постели, весь день говорил много и плохо по-французски с франц. инженером, отчего немного устал. Этот типичный буржуа увязался было за мной, но я улизнул от него и пришел пешком домой, чемодан мой донес солдатик, которого напоили и накормили. Невский без лошадей и повозок, как Венеция, был запружен народом весь, благодаря отсутствию полиции, был большой порядок, всюду говорили речи, у Александра III (Трубецкого)[221 - Памятник Александру III на Знаменской площади (ныне площадь Восстания) работы скульптора П. Трубецкого.] сначала, говорят, была в руке метла, но я не видел, ее уже убрали… Написал Катонину[222 - Начальнику дружины.]. Вообще, пишу письма и молчу…

А Люба уехала накануне моего приезда».

Письмо от 25 апреля невеселое. Блока удручает неопределенность его положения. В письме есть такая фраза: «Так. образом, все, по обыкновению, безысходно… Всего этого я от тебя не скрываю, потому что так тебе же лучше, да ты, кроме того, умна и недолго способна тешиться побрякушками политического и другого свойства»…

27 апреля Блок получил от помощника начальника дружины телеграмму: «Срочно телеграфируйте время приезда в дружину или желание быть откомандированным». Он сейчас же ответил: «Срок пятнадцатое мая, прошу откомандировать, если поздно»[223 - В письме к матери от 27 апреля 1917 г. текст этой телеграммы (подлинник неизвестен) выглядит по-другому: «Срока указать не могу, прошу откомандировать если надо» (Письма к родным, т. II, с. 351).]. Таким образом, он решил не возвращаться в дружину. Положение его не определилось до 8 мая.

Глава тринадцатая

Тем временем Люб. Дм. поступила в труппу, игравшую в Пскове летний сезон. Она несколько раз приезжала оттуда к Ал. Ал. и очень звала его к себе, так как город ей особенно нравился своей художественной стариной, но Ал. Ал. туда не собрался, хотя очень этого хотел.

6 мая он пишет матери: «Я пойду к Идельсону, который сегодня звонил мне и вторично предлагал занять место редактора сырого (стенографического) матерьяла Чрезвычайной Следственной Комиссии, т. е. обрабатывать в литературной форме показания подсудимых. Так как за это платят большие деньги, работать можно, кажется, и дома (хотя работы много), я, может быть, и пойду на этот компромисс, хотя времени (и главное должного состояния) для моего дела у меня, очевидно, не будет».

7 мая: «Сидел у Идельсона, который осветил мне деятельность Комиссии, о которой я тебе писал, после чего мы с ним поехали в Зимний дворец, где я познакомился с председателем (Муравьевым). Кроме первого редактора (Неведомского), будут еще два: Л. Я. Гуревич [6 - Любовь Яковлевна Гуревич (1866–1940) – писательница, литературный и театральный критик, историк театра. См.: ЛН, кн. 3, с. 58; Л. Я. Гуревич. Из воспоминаний о Блоке. – Там же, с. 839–849; И. Г. Ямпольский. Александр Блок и Л. Я. Гуревич. – Блоковский сборник, [вып. V], с. 59–73. Неведомский (настоящее имя и фамилия Михаил Петрович Миклашевский, 1866–1943) – писатель и публицист; Николай Константинович Муравьев (1870–1936) – юрист, председатель Чрезвычайной следственной комиссии. О работе Блока в Чрезвычайной следственной комиссии см.: Н. Пирумова, К. Шацилло. «Демократия опоясана бурей». – «Наука и жизнь», 1970, № 10, с. 48–51; Б. Ф. Ливчак. Чрезвычайная следственная комиссия Временного правительства глазами А. А. Блока – «Вопросы истории», 1977, № 2, с. 111–123.] и я. Завтра же я получу работу, которую возьму на дом, и должен исполнять ее в строгой тайне, пока результаты ее не станут известны Временному правительству.

Так как я буду иметь возможность присутствовать и на допросах (о чем уже говорил с Муравьевым), дело представляется мне пока интересным.

Мы бегло обошли Зимний дворец, который почти весь занят солдатским лазаретом. Со стен смотрят утомительно известные Боровиковские, вечно виденные в жизненных снах мраморы и яшмы. Версальские масштабы опять поразили меня своей ненужностью. Действительно сильное впечатление произвел на меня тронный зал, хотя материя со ступеней трона содрана и самый трон убран, потому что солдаты хотели его сломать. В этой гигантской комнате с двойным светом поразительно то, что оба ряда окон упираются в соседние стены того же дворца, и все это гигантское и пышное сооружение спрятано в самой середине дворцовой громады. Здесь царь принимал первую думу, и мало ли что тут было…

Петербург сегодня очень величественен. Идет снег, иногда густой; природа, как всегда, подтверждает странность положения вещей.

На днях я читал в газетах, что Морозов (П. О.), Сакулин[224 - Петр Осипович Морозов (1854–1920) – литературовед и историк театра. О его взаимоотношениях с Блоком см.: ЛН, т. 92, кн. 3, с. 105. Павел Никитич Сакулин (1868–1930) – литературовед.] и я выбраны в литературную комиссию, которая заменит Театр. – лит. комитет Александрийского театра».

8 мая: «Сегодня я дважды был в Зимнем дворце и сделался редактором. Муравьев пошлет телеграмму Лодыженскому (т. е., главному моему начальству в Минске), а так как он на правах товарища министра юстиции, то я надеюсь, что меня откомандируют. Не знаю, надолго ли, попробую. Сейчас взял себе Маклакова и прошу потом Вырубову, а в пятницу хочу присутствовать на допросе Горемыкина [7 - Приводим список тех членов правящей верхушки России, о которых Блок говорит в этом письме и в дальнейшем: Николай Алексеевич Маклаков (1870–1918) – министр внутренних дел и шеф жандармов (1912–1915); Анна Александровна Вырубова (1884 – после 1928) – фрейлина и друг царицы, поклонница Г. Распутина; Иван Логгинович Горемыкин (1839–1917) – председатель совета министров (в 1906 и 1914–1916 гг.); Владимир Николаевич Воейков (1868-?) – дворцовый комендант, доверенное лицо Николая II; Иван Федорович Манасевич-Мануйлов (1869–1918) – журналист, чиновник департамента полиции, был замешан во многие аферы; Степан Петрович Белецкий (1873–1918) – директор департамента полиции, товарищ министра внутренних дел в 1912–1915 гг.; Александр Васильевич Герасимов (1861-?) – генерал жандармского корпуса, начальник Петербургского охранного отделения до 1909 г.; Владимир Федорович Джунковский (1865-?) – генерал, товарищ министра внутренних дел, командир корпуса жандармов (1913–1915); Михаил Михайлович Андронников (1875–1919) – политический авантюрист, близкий к Распутину; Александр Александрович Макапов (1857–1919) – министр внутренних дел и шеф жандармов (1911–1912), министр юстиции (1916); Константин Дмитриевич Кафафов (1863-?) – вице-директор департамента полиции в 1912–1917 гг.; Евгений Константинович Климович (1871-?) – директор департамента полиции в 1916 г.; Александр Дмитриевич Протопопов (1866–1918) – министр внутренних дел и шеф жандармов (1916); Матвей Николаевич Собещанский (1855-?) – жандармский полковник; Борис Владимирович Штюрмер (1848–1917) – премьер-министр и министр внутренних дел в 1916 г.; Александр Иванович Дубровин (1885-?) – врач, основатель черносотенного «Союза русского народа»; Екатерина Викторовна Сухомлинова (1882-?) – жена В. А. Сухомлинова, военного министра, арестованного в 1916 г. по обвинению в государственной измене; Павел Григорьевич Курлов (1860–1923) – командир корпуса жандармов, товарищ министра внутренних дел; Сергей Евлампиевич Виссарионов (1867–1918) – вице-директор департамента полиции в 1912 г.; Александр Иванович Спиридович (1873-?) – жандармский генерал; Максим Иванович Трусевич (1863-?) – сенатор, прокурор; Сергей Ефимович Крыжановский (1861-?) – сенатор, член Государственного совета; Алексей Николаевич Хвостов (1872–1918) – министр внутренних дел в 1915 г., он назывался Хвостовым-племянником в отличие от Александра Алексеевича Хвостова (1857-?), министра юстиции и министра внутренних дел в 1916 г.; Анатолий Анатольевич Нератов (1863-?) – товарищ министра внутренних дел; Николай Евгеньевич Марков (1866-?) – член Государственной думы, лидер крайне правых.]. Жалованье мое будет 600 рублей в месяц. Сейчас читал собственноручную записку Николая II к Воейкову о том, что он требует, чтобы газеты перестали писать «о покойном Р.». Почерк довольно женский – слабый; писано в декабре. Его же – телеграмму, чтобы прекратить дело Манасевича-Мануйлова. Скучный господин».

12 мая 1917 года: «Мама, я уже совершенно погружен в новую деятельность, которая имеет очень много разных сторон; во всяком случае, это очень трудно и очень ответственно, так что мозги мои напряжены до чрезвычайности. Три дня я очень усиленно работал над Маклаковым, кончил все, кроме внешней отделки.

Сейчас у меня уже Вырубова. Сегодня я с утра толокся в Зимнем дворце, где было много встреч и разговоров, а в 1 час дня поехал с Муравьевым в автомобиле в крепость, где в течение 5 с лишним часов, с небольшим перерывом, присутствовал на допросе директора департамента полиции Белецкого, которого тоже возьму себе. Сообщать содержание всего этого я не имею права, но о впечатлениях говорить все-таки могу. Я ходил по коридорам среди камер, в одну из них заходил. Мимо меня прошел генерал Герасимов, знаменитый провокатор, желтолицый, без погон, смущенно поклонился. Допрос происходил в комнате, где допрашивали декабристов; серый день, серые рамы окон, за окном веточка; Белецкий в поношенном пиджаке, умный, хитрый, чрезвычайно много и охотно говорит глухим быстрым голосом. Оборотень немного, острые глаза, разбегающиеся брови на желтом лице. Допрашивает Муравьев, сен. Иванов, акад. член Гос. Совета Ольденбург и Щеголев [8 - Сергей Валентинович Иванов (1852–1925) – сенатор, юрист; Сергей Федорович Ольденбург (1863–1934) – академик, востоковед, министр народного просвещения Временного правительства, автор статьи о Блоке («Начала», 1921, № 1); сводка данных о его отношениях с Блоком см.: ЛН, т. 92, кн. 3, с. 110–111; см. также Е. Г. Воловников. «Поэтому говорю только – большое спасибо» (С. Ф. Ольденбург и А. А. Блок). – Сергей Федорович Ольденбург. М., 1986, с. 113–119; Павел Елисеевич Щеголев (1877–1931) – историк русского освободительного движения, пушкинист (сводка данных об отношениях с Блоком см.: ЛН, т. 92, кн. 3, с. 141), его жена Валентина Андреевна (1878–1931) была близко знакома с Блоком (см.: Е. Ю. Литвин, С. С. Гречишкин. Блок и В. А. Щеголева. – ЛН, т. 92, кн. 3, с. 850–856).]; молчат – Родичев, четыре стенографистки, комендант крепости (добродушный скуластый шт. – капитан), секретарь, редакторы (Неведомский, пришедший под конец, и я). Белецкий сидит на стуле прямо передо мной за круглым столиком, с которым постепенно подъезжает к председательскому столу; перед ним – зеркало, а сзади него – сидит на стуле солдатик в шинели с ружьем; сначала у солдатика страшно внимательно растопырены брови, потом он устает и дремлет, опершись на ружье, только штык торчит.

Не менее трудно, чем работа, присутствие среди юристов, притом юристов «боевых», на которых сейчас смотрит вся страна, потому они очень наэлектризованы сами, сильное лучеиспускание (Муравьев). В понедельник я буду на продолжении допроса Белецкого.

Маклаков, может быть, еще талантливее Белецкого, оба умны. Но Маклаков – барин, они с Джунковским – дворяне, белоручки, а эти (Белецкий, Герасимов, мн. др.) – чернорабочие, себе на уме, грязные, это – вся гигантская лаборатория самодержавия, ушаты помоев, нечистот, всякой грязи, колоссальная помойка».

В том же письме сведения насчет постановки «Розы и Креста»:

«…Гзовская написала, что окончательно ушла – в Малый театр. Добужинский звонил, что в Х<удожественном> Т<еатре> идет усиленная работа над Розой и Крестом; надо на днях, до его отъезда в Москву (опять для Р. и К.), зайти к нему посмотреть его работу, почти законченную».

18 мая: «…А у меня все время «большие дни», т. е. я продолжаю погружаться в историю этого бесконечного рода русских Ругон-Маккаров, или Карамазовых, что ли. Этот увлекательный роман с тысячью действующих лиц и фантастических комбинаций, в духе более всего Достоевского (которого Мережковский так неожиданно верно назвал «пророком русской революции»), называется историей русского самодержавия XX века.

В субботу я присутствовал на приеме «прессы», которую Комиссия осведомляла о своих работах… В понедельник во дворце допрашивали Горемыкина, барственную развалину; глаза у старика смотрят в смерть, а он все еще лжет своим мягким, заплетающимся, грассирующим языком; набежит на лицо тень улыбки – смесь стариковского добродушия (дети, семья, дом, усталость) и железного лукавства (венецианская фреска, порфирная колонна, ступени трона, государственное рулевое колесо), – и опять глаза уставятся в смерть. – После этого мы опять ездили в крепость, опять слушали Белецкого. Вчера в третий раз Белецкий в крепости растекался в разоблачениях тайн того искусства, магом которого он был, так что и в понедельник мы будем опять его слушать, он уже надоел немного, до того услужлив и словоохотлив. Зато в перерыве Муравьев взял меня, под предлогом секретарствования, в камеры. Пошли в гости – сначала к Воейкову (я сейчас буду работать над ним); это – ничтожное довольно существо, не похож на бывшего командира гусарского полка, но показания его крайне интересны; потом зашли к кн. Андроникову; это – мерзость, сальная морда, пухлый животик, новый пиджачок (все они повторяют одинаково: «ах, этот Андроников, который ко всем приставал»). Князь угодливо подпрыгнул – затворить форточку; но до форточки каземата не допрыгнешь. Прямо из Достоевского[225 - «Между прочим, большую библию на столе я заметил только у Андроникова»; (Сноска Блока]. – Потом пришли к Вырубовой (я только что сдал ее допрос); эта блаженная потаскушка и дура сидела со своими костылями на кровати. Ей 32 года, она могла бы быть даже красивой, но есть в ней что-то ужасное… Пришли к Макарову (министр внутренних дел) – умный чиновник. – Потом к Кафафову (директор департамента полиции); этот несчастный восточный человек с бараньим профилем дрожит и плачет, что сойдет с ума: глупо и жалко. – Потом к Климовичу (директор департамента полиции), очень умный, пронзительный жандармский молодой генерал, очень смелый, глубочайший скептик. Все это вместе производит сильное впечатление».

Далее Ал. Ал. пишет о том, что начальство дружины просит отменить просьбу об его откомандировании, не желая лишаться «ценных сотрудников» («это про меня», – удивляется Ал. Ал.). Но Муравьев ответил на телеграмму письмом, что Блоку поручена очень ответственная работа… И потому он настаивает на его откомандировании… В конце концов Муравьев, разумеется, перетянул, и Ал. Ал. остался в Комиссии. В конце письма: «Gnadige Frau Alexandra Romanow[226 - Милостивейшая государыня Александра Романова (нем.).] получила наивное немецкое письмо с приглашением погостить в каком-то замке в Германии. Конечно, письмо это получили мы, а не она.

Читал я некоторые распутинские документы; весьма густая порнография.

Добужинский звонил, говорил, что работа идет усиленным темпом. В театр (Худ.) поступила Тиме, есть вероятность, что Изору дадут ей или Кореневой»[227 - Елизавета Ивановна Тиме (1888–1968) и Лидия Михайловна Коренева (1885–1982) – актрисы.].

22 мая: «У меня очень много неизгладимых впечатлений за все эти дни. Особенное – от Протопопова (в камере)…

Когда-нибудь людей перестанут судить, каковы бы они ни были. В горе и унижении к людям возвращаются детские черты.

Видел я у Добужинского эскизы «Розы и Креста». Очень красиво, боюсь, что четвертое действие слишком пышно».

26 мая: «Я «сораспинаюсь со всеми», как кто-то у А. Белого. Действительно, очень, очень тяжело. Вчера царскосельский комендант рассказывал подробно все, что делает сейчас царская семья. И это тяжело. Вообще, все правы – и кадеты правы, и Горький с «двумя душами»[228 - Имеется в виду статья Горького «Две души» («Летопись», 1915, декабрь).] прав, и в большевизме есть страшная правда. Ничего впереди не вижу, хотя оптимизм теряю не всегда. Все, все они, «старые» и «новые», сидят в нас самих; во мне по крайней мере. Я же – вишу в воздухе; ни земли сейчас нет, ни неба. При всем том Петербург опять необыкновенно красив».

30 мая: «Вчера во дворце после мрачных лиц «бывших людей», истерических сцен в камерах приятно было слушать Чхеидзе, которого допрашивали в качестве свидетеля… Во время допроса вошел Керенский: в толстой военной куртке без погон, быстрой походкой, желто-бледный, но гораздо более крепкий, чем я думал. Главное – глаза, как будто несмотрящие, но зоркие и – ореол славы. Он посидел 5 минут, поболтал, поздоровался, простился и ушел.

Кажется, я не писал тебе, что на днях утром я обходил с Муравьевым камеры… Поразило меня одно чудовище, которое я встречал много раз на улицах, с этим лицом у меня было связано разное несколько лет. Оказалось, что это Собещанский, жандармский офицер, присутствовавший при казнях. В камере теперь – это жалкая больная обезьяна.

Очень мерзок старик Штюрмер. Поганые глаза у Дубровина. М-mе Сухомлинову я бы повесил, хотя смертная казнь и отменена. Довольно гадок Курлов. Остальные гораздо лучше… Было несколько сцен тяжелых…