Ловушка времени

– А где же цифры и стрелки?

– Ан и цифири не видишь? То-то и оно, что иноземец! Аз, Веди, Глаголь… Русский ты, аль нет? Буквенной цифири не разумеешь? Часомерье сие ещё до до царского указа смастерили. Ты на светило зри: оно лучом на «Зело» указывает – стало быть, седьмой час идёт. А буде на «Земля» – восьмой зачинается.

И в ту же секунду часы продемонстрировали себя: их огромный циферблат (оказалось, что его всё же можно было так назвать), быстро и легко крутанулся так, что под солнечным лучом оказалась та звезда, что находилась между буквами «Зело» и «Земля», то есть между шестым и седьмым часом (в то время цифры обозначались буквами же, только с волнистой линией сверху).

– Вот мы и стали ближе к полудню, – улыбнулся Михайло.

– То есть, здесь вращается циферблат?! А стрелок не надо! – удивился я.

– Истинно. Все 17 часов ворочает, а на утренней заре дворовый человек их на «Аз» сызнова повернёт.

– Все 17? В сутках, по твоему, 17 часов?

– Знамо, денных – 17. А ночные часы доброму человеку считать не надобно.

– Ночные? Так-так… От зари до зари, стало быть, часы время измеряют? А ночью никому до них дела нет.

– Истинно. Видел я немецкий часник на Спасской башне в тот же год, как сей себе выменял. Я в тот год домой ехал. Лютый год был, ох, лютый! А часник немецкий-то, эх, диковинный – 12 цифирей на нём, и стрелки движутся.

– Только 12?

– 12 дневных, а ночью сии цифири ночными становятся. Царь велел время мерить одинако днём и ночью, будто оно равное. Ох, и чудной немецкий обычай! Да разве день с ночью когда равняется надолго? На Сороки да на Рябинников – два дня во весь год день с ночью одинаки!

– Понимаю, – задумался я. Не так уж тёмен был русский народ до реформатора Петра Великого: другие повседневные задачи стояли перед людьми, вот и не было нужды ни в ночном времяисчислении, ни в часовом единообразии. Получается, что в южных губерниях, где световой день длиннее, время отсчитывалось несколько иначе, чем в северных… Как же они договаривались?.. Впрочем, ни поездов, ни уж тем более другого скорого транспорта тогда не было и в помине, и ориентирование по восходу и закату по дороге из города в город продолжало оставаться актуальным и безошибочным.

– Тиша, поди сюда! – крикнул между тем хозяин.

К нему поспешно подбежал слуга с огромной корзиной в руках, где лежали одежда и обувь. Вообще, Тихон каким-то непостижимым образом всегда оказывался рядом с барином.

– На что ты несёшь батюшкины сапоги? Не зима ведь сейчас?

– Потому они есмь большие, – держал ответ слуга.

– Не разумеешь ты, дурень, что в этих сапогах Александр Петрович сварится в жар этакий!

– Не сыскал я чёботы вайдовые, батюшка барин… всюду…

– Экий не радейный! – перебил его барин. – Аще довлеет достать, что барин велит, так приказание исполни, а не тащи всё, что глаза узрели!

– Как Бог свят, нету их в сундуке малом, – не сдавался Тихон.

– А в большом или в аспидном поглядеть тебе и в разум не вошло?

– Нету и в аспидном.

– А в большом?

– Разве что в большом поглядеть, – почесал затылок мужик, – Да ведь он большой – затворять тяжко… А сапоги сии уж верно в пору будут Александру Петровичу… По что сундук отворять? Его после затворить – не затворишь…

– Ох, пустомеля да лежень! – корил его барин. – Ступай да ладом исполни наказ мой! Да ногавицы взял ли? Да в сушило сходи грибов вешанных прихвати! Вели Матроне щей сварить!

Слуга лениво удалялся к сараю, что-то бурча себе под нос.

– Верно, твои англицкие слуги порасторопнее будут, – улыбнулся Михайло Васильевич, – Тихон до обедни точно варёный ходит, а после оживает – ранило его в битве: своя же пушка уложила мужика, что рядом стоял (дело обыкновенное), а Тихона с ног сшибло да головою о камень ударило – два дня не узнавал никого, а после вернулась к нему душа. Слава Господу, вернул мне Тишу. С малолетства ведь при мне. Вот после трапезы его узришь – не узнаешь: поворотлив будет! А теперь, друг мой, должно мне снова на сенокос ехать да смотреть, дабы крестьяне косили равно и пропуску не чинили, да копны убирали в стога да в скирды. К обеду ворочусь. А ты покуда прими одёжу у Тихона.

И крикнув слуге, чтобы тот нёс мои вещи в горницу на примерку, барин отвязал лошадей от близ стоящего столба и достаточно проворно вскочил в колымагу.

– А ну, пошли! – крикнул он запряжённой двойке и поехал со двора.

Я направился в горницу.

С целью сохранения прохлады жарким днём все окна в доме были закрыты.

Войдя в свою комнату, заметил я, что оконные стёкла были не полностью прозрачны, да и не стёкла это были вовсе, а что-то вроде… слюды! Сама оконница была сделана из металлической сетки, пересечения полос которой образовывали ромбы. Вот в эти отверстия и были плотно вставлены ромбовидные кусочки полупрозрачной слюды. Открывалось такое окно скольжением вверх, благодаря раме с подъемной кареткой. Медленно поднимая и опуская раму, я заметил специальные подпорки сверху, на которых она закреплялась в поднятом состоянии.

– Вот так да! – удивился я вслух. – Однако технология! Но неужели же ещё нет стекла в России?!

– Господин Александр Петрович, вот изволь принять платье, – на пороге показался Тихон с большой охапкой одежды в руках и с мешком её же за плечами. – Изволь платье мерить да чёботы. Отыскал чёботы, отыскал.

Слуга медленно и аккуратно снял с сундука тюфяки и начал раскладывать добро на них и на скамье: длинные льняные и атласные рубахи (воротники, рукава и подолы которых были расшиты узорами), штаны, платье голубое и платье зелёное, платье червонное (видимо, парадное) и штаны червонные, длинный серебристый парчовый пиджак с длиннющими рукавами и серебряными пуговицами, ещё пара таких же пиджаков из бархата тёмно-синего цвета, пара светлых ботинок из мягкой кожи, пара тёмных и сафьяновые сапоги опять же червонного цвета.

– Ферязь сия ещё покойного батюшки-барина Василия Митрича, – указал благоговейно крестьянин на парчовый пиджак, – единожды лишь надёванная на именины. Да кушаки вот ещё тебе к платью.

Он осторожно приоткрыл один из сундуков и достал три кушака разных цветов.

– Да в сундуке ещё рубахи лежат льняные, кафтан аспидный, ногавицы… Всё тут, барин. Изволь надеть.

Первым делом я решил примерить обувь и вновь обратил внимание, что оба ботинка были пошиты одинаково: без различий на правый левый. Но какие же они были мягкие! Вероятно, в процессе носки они постепенно должны были «сесть» по ноге.

Светлые чёботы оказались малы, но зато тёмные – точно для меня шиты! Сафьяновые сапоги также подошли по размеру.

– Большая у тебя нога, барин… Коты тебе, должно, в пору будут, – сказал Тихон и задумался, уставившись на сундуки. – Тута!

Он снова приподнял крышку одного из них и, порывшись, достал ещё пару мягких чёрных ботинок. Они, действительно, оказались мне как раз.

Затем я надевал штаны со шнуром на поясе, ногавицы, рубахи. Что-то было мне узко, что-то – в самый раз. Рубашки были длинной чуть выше колен, и при том Тихон не уставал вздыхать о том, что мне всё коротко, так я велик.

Когда дело дошло до платьев, кафтанов и ферязи, я попросил слугу объяснить мне, что с чем носится.

– Сие дело нехитрое, – обрадовался Тихон, – прежде исподнее, как ты в нём есть сейчас, али атласная сорока, после зипун али кафтан. А ты, барин, сей кафтан надень парчовый с козырем.

Он протянул мне тёмно-синий кафтан с высоким и широким стоячим воротником (козырем), богато расшитым белым и чёрным жемчугом.

– Богатый кафтан, – восхищался Тихон. – Подожди, ещё кушак повяжу.

– Посмотреть бы на себя, – по правде говоря, я не мог себя представить в древнерусском одеянии, расшитом каменьями и позолотой.

– Изволь, Александр Петрович, в горнице покойной матушки-барыни зерцало есмь великое. Погляди на себя. Изволь.