Садовый вишнь

Вот и отличненько… Трехстоку свою получишь, не волнуйся даже… а если бы ты мою Китти вернул, я бы не поскупился…

…сон получается какой-то корявый, нелепый – нет, так-то все сны корявые и нелепые, но этот сон как-то не по-сонному нелепый, а по нелепому нелепыц, нужно в какой-то город идти, там кого-то спасать, – нет, слишком правильно, добавляю абсурда, все равно получается что-то не то…

И все-таки…

…и все-таки это сон, неуклюжий, нескладный – но сон…

– …это… это еще что? – сонолов смотрит на меня, потом на сон, снова на меня – так, что я уже понимаю, добром это не кончится.

– Сон…

– Какой, к черту, сон, где вы такие сны видели?

– Ну… какой получился…

– Вы совсем с катушек съехали или как? Н-да-а, конец света не за горами…

– Так вот то-то и оно, что не за горами, надо ненастоящие сны делать!

– И-ии, не вздумай даже, еще чего выдумал! Кощунство какое…

Понимаю, что они все скорее умрут от бессонницы, чем будут смотреть ненастоящие сны, и что скоро я останусь один в мире, где все перебили друг друга в битвах за остатки снов – останусь наедине со своими самодельными снами, чтобы их смотреть…

Башня спешит…

…башня спешит, башня торопится, башня спотыкается на ходу, чуть не падает, вот черт, сейчас растянулась бы во весь рост, хороша бы была башня, хороша… Башня хочет посмотреть на часы, которые на ней самой, не может, как башня посмотрит на саму себя? Наконец, догадывается взять зеркало, глянуть на часы, – ничего не понимает, часы-то отраженные, башня и так по стрелкам плохо знает, как время понимать, а тут еще и в зеркале…

Дрязг – зеркало разлетается на осколки, вот чер-р-т…

Башня бежит, спотыкается, па… нет, не падает, хватается за дерево, уф, удержалась, а то бы сейчас грохнулась, – хотя вроде бывают такие башни, которые падают, и все никак не могут упасть. Башня ощупывает стрелки – они совсем рядом, полночь – последним прыжком бросается на площадь, ровнехонько посередине, где ей и положено быть. Сторож набрасывает на башню уздечку, тпр-ру, стоять, – тащит на площадь, стреноживает. Башня презрительно фыркает, она бы и сама дошла, ишь, какой…

Полночь.

Башня замирает на площади.

…в сквере у фонтана сражаются тигрыцари, как сражались они тысячу лет назад. В парке у ратуши сражаются игрыцари, как сражались пятьсот лет назад. На площади, где башня, сражаются литаврыцари, как сражались двести лет назад, и даже в реке ведут бой жабрыцари, как миллионы лет назад.

Туристы восхищаются, вот здорово сделали голограммы, как настоящие, а смотрите, я насквозь прошел, да отвали ты, дай сфотать…

Сторож доволен, сторож хорошо делает свою работу, – у него все на месте, и башни, и изящные ограды, и старинные дома, и скверы, и статуи, и фонтаны, и ратуши, и крепости, и замки, и дворцы, и башня на пло… стоп, а была ли вообще башня на площади? А была ли вообще площадь? А был ли вообще сторож, а? А город? Сторож пытается вспомнить, что вообще было, и было ли – ничего не вспоминается. Сторож пытается что-то записывать, через тысячу лет находит подхваченные ветром записи, пытается прочитать, понимает, что не помнит язык тысячелетней давности… И все-таки не может успокоиться, не может ответить на вопрос, – а была ли башня, и почему такое чувство, что не было на площади никакой башни, и самой площади…

…ты слышишь меня, замок?

Я называю тебя замком, хотя ни черта ты не замок, ты сам знаешь, что ты и близко не замок, ну так и быть, назову тебя замком, да хоть дворцом, хоть твердыней твердынь… Слышь ты, Лувр, Версаль, Нойшванштайн, какие еще бывают, не знаю… И даже не притворяйся, что не слышишь меня – можешь сколько угодно изгибать лестницы, насылать свои наваждения, запутывать себя в бесконечный лабиринт, пытаться меня уничтожить – имей в виду, дом, пока я здесь, пока я с тобой, они там снаружи ничего с тобой не сделают, понимаешь? Как только ты уничтожишь меня, их там уже ничего не остановит… ты слышишь, дом? Ты слышишь рев бульдозеров и шум машин? Ты слышишь, дом?

…я не хочу…

Я говорю себе – я не хочу – но что это даст, что это изменит, как будто кто-то хочет, как будто кто-то не знает, что я не хочу, как будто кого-то вообще волнует, хочу я или не хочу.

И все-таки я не хочу – я смотрю на нацеленную на меня стрелу, и понимаю, что не хочу, я смотрю на Белую Королеву, стоящую напротив меня, и понимаю, что сейчас свершится неминуемое. Зачем я оглядываю остатки своего войска, зачем они отводят глаза, кто-то даже презрительно вздергивает нос, сама виновата, себя подставила, и нас подставила, и кто ты теперь…

Но я не хочу…

Я не хочу…

…кричу – безмолвно, беззвучно, вслух нельзя – не-хо-чу…

Вздрагивает тетива.

Стрела несется мне навстречу, рассекает шахматные клетки, ближе, ближе…

Не…

Хо…

…делаю шаг назад – честное слово, я не думаю, куда именно отступаю назад, я спохватываюсь, когда уже оступаюсь и…

…падаю…

…падаю…

…падаю…

…с доски.

…кувыркаюсь на что-то твердое, я и не знала, что тут тоже что-то есть под ногами, доска, почему-то не расчерченная, нет, расчерченная, но все клетки белые – с трудом поднимаюсь на но… нет, нет у меня никаких ног, просто, поднимаюсь, бегу – что-то подсказывает, бежать, бежать, бежать, пока не поймали, пока не убили, пока не – миллионы всяких пока не, так что – бежать, бежать, бежать, смотреть на часы, откуда они у меня, должно быть, от Белого Кролика. Надо успеть до полуночи, говорю я себе, где она, эта площадь, найти бы её ещё в лабиринте улиц…

Голограммы, говорят власти.

Голограммы, говорит сторож.

Голограммы, говорят туристы.

Смотрят на призрачные силуэты игрыцарей, тигрыцарей, жабрыцарей, литаврыцарей, говорят – голограмма.

Кто-то хочет спросить, где прибор, передающий голограмму, кто-то одергивает сам себя, не спрашивает.

Смотрят на игрыцарей, которые не отображаются на фото…

Башня осторожно оглядывается, не заметил ли кто… что? Просто, не заметил ли кто. Присматривается к домам на площади, ей все-таки с ними жить, надо перекинуться парой слов…

Башня присматривается, башня не хочет замечать очертания ладьи в доме напротив и черты коня в конном памятнике, и очертания слона в старом замке…

Молчат.

Стараются не замечать.

…пешка торопливо примеряет на себя черепичную крышу и ступени крыльца, узкие окна и балкончики, – так никто не заметит. Сейчас бы заткнуть уши, только нет у пешки никаких ушей, что бы заткнуть, чтоб не слышать этого, который мечется по лабиринтам лестниц, залов, коридоров, пытается уйти от собственных воспоминаний, не может, – потому что его уже нет, он сам воспоминание, он перестал быть пятьсот лет назад…