Осень в розыске

Есть и более курьезные моменты – так, например, первые же фразы – … – можно перевести и как Эванс сидел в кафе и ждал рукопись, в смысле, человека с рукописью, так и – Эванс сидел в кафе и ждал рукопись, то есть, непосредственно ждал, когда в кафе войдет рукопись, обмахиваясь сама собой от жары, извинится за опоздание и усядется за столик. Этот курьез на самом деле влечет за собой серьезные последствия – ведь дальше в одной из глав упоминается, что рукопись ушла от Тайлера, и никто не понимает, как трактовать эту фразу – или что кто-то в очередной раз украл рукопись, или что рукопись пожелала выбрать себе другого владельца.

Немалую проблему составляет тот момент, что слово… можно перевести и как «представляю интересы кого-то» и как «являюсь кем-то», поэтому до конца неясно, признается ли Фейн, что на самом деле работает на Тайлера, или Фейн на самом деле и есть Тайлер. Поэтому Фейну на полном серьезе отказывали в существовании, говорили, что он не может появляться в сюжете после признания. Особенно в этой версии усердствовал Эванс, видимо, мстил за свое не то убийство, не то непонятно что.

С Тайлером связана и еще одна проблема – фраза …, первую часть которой можно перевести и как усы, и как крылья, – его усы отличались особой пышностью. Тайлер же уверяет, что речь идет о крыльях, а значит, он может летать. Странно, что Фейн изо всех сил доказывает, что в предложении упоминаются усы – ведь если бы там говорилось про крылья, то Фейн, будучи Тайлером, мог бы летать. Впрочем, крылья уже сыграли с Тайлером злую шутку – мы имеем в виду фразу из двадцать седьмой главы «в половине седьмого Тайлер вылетел в Ла-Сиеста». Разумеется, Тайлеру пришлось махать крыльями от Санта-де-Пальма до Ла-Сиеста, а учитывая немалое расстояние над океаном и упоминание «тяжеловесного багажа» можно догадаться, что Тайлер не долетел до места назначения, и его истлевшие кости покоятся где-то на дне океанических глубин.

Есть версия, что рукопись попросту играет со своими охотниками, стравливает их между собой, вводит в заблуждение – ведь без этого не было бы самой истории, а значит, самой рукописи. Впрочем, эта версия, как и все остальные, остается лишь версией, – и есть опасение, что рукопись никогда не раскроет всех своих тайн…

Вкустрицы под дождем

Как всегда по утрам подхожу к зеркалу, чтобы побриться – хотя что может быть нелепее, чем подходить к зеркалу, чтобы побриться, когда у меня нет лица. В который раз по привычке смотрю на расплывчатую пустоту в зеркале, пытаюсь увидеть хоть какие-то черты, хотя бы глаза, нос, рот – ничего не вижу, как и всегда.

Сегодня тот самый день, напоминаю я себе, сегодня тот самый день – мне даже не приходится заглядывать в ежедневник, чтобы вспомнить.

Сегодня меня убьют.

Хочется надеть что-нибудь парадное, все-таки не каждый день меня убивают – выискиваю парадный костюм, тут бы и правда не мешало бы побриться, интересно только, как это сделать, когда нет лица. Пощелкиваю пальцами, подманиваю к себе телефон, он нехотя-нехотя перебирается по жердочкам…

– Алло… да… я хотел бы арендовать домик в Дримвилле… да, на один день… думаю, в два этажа подойдет… с манс… гхм… – смотрю на погоду за окном, вроде бы тепло, – да, пожалуй с мансардой. Большое спасибо, да, да…

Кажется, по ту сторону телефона на меня смотрят как на психа, ну еще бы, сегодня меня должны убить, а я заказываю домик в маленькой деревушке, где каменные дома кутаются в плющ и жмутся друг к другу вдоль извилистых дорог… впрочем, могут смотреть, как хотят, ведь нигде не оговорено, что я делал в это утро, поэтому я вправе заниматься чем хочу…

– Алло… Вкустрицы под дождем? Я хотел бы заказать продуктов на неделю… нет, вы не ослышались… да, на неделю… жаркое, пожалуйста… седло барашка… рагу, да… сливовый пудинг, да… крамбл… чай, чай, да, обязательно… стамппот… раребит… что значит, не знаете? Ну, ничего страшного… да… большое спасибо… Дримвилль, улица Осенняя дом десять…

Я понимаю, что они обо мне думают, он еще не знает, что его убьют, он еще строит какие-то нелепые планы.

Я не должен знать, что меня убьют.

Отпускаю телефон, бросаю ему горсть зерна, смотрю, как телефон жадно клюет, пожалуй, раскормил я его, это плохо. Ловлю себя на том, что делаю все по привычке, на автомате, что у меня уже не трясутся руки, как в первый раз, когда еще не знал, чем все это обернется.

В половине одиннадцатого спускаюсь в обеденный зал Винтер-холла, приобнимаю Линн, спрашиваю, что она хочет надеть на нашу свадьбу. Я уже знаю, что ответит Линн, что скорее наденет погребальный саван, чем свадебное платье, я уже знаю, что Линн резко оттолкнет мои руки, и в это время войдет Артур. Я недолюбливаю Артура, потому что у него есть лицо, а вот мы с Линн такой чести не удостоились…

Смотрю на часы, до моей смерти остается двадцать минут. Я даже не слышу, что говорит Артур, до того момента, как он указывает на меня…

…напрягаюсь, как спортсмен перед стартом…

– …это вы сделали, вы…

Срываюсь с места, со звоном и грохотом распахиваю дверь, или, кажется, это называется французским окном, бегу в заросли чего-то там, мокрые от дождя, слышу топот ног за спиной, хлопки выстрелов, номер десять, где этот дом номер десять, почему за девятым сразу одиннадцатый, это что, это специально, что ли, а нет, черт, это же нечетная сторона, а с другой стороны… двадцать второй, чер-р-рт… и сразу же десятый, вот так, ну и городок…

В изнеможении останавливаюсь у калитки, за которой почти сразу начинается крыльцо. Артур и остальные оторопело смотрят на меня, почему я не бегу, почему я не лежу мертвый, – стреляют, раз, другой, третий, пуль нет, перестрелка кончилась на предыдущей странице, они и не заметили.

– Но… – Артур ищет слова, не находит, – но как…

– Очень просто… – тихонько усмехаюсь, – вспомните сами… Артур выстрелил, и стремительный бег сменился тишиной дождливого утра… Все кончено, сказал Артур, опуская оружие…

– Ну да…

– Ну, так скажите, уважаемый, где здесь хоть слово о том, что я умер?

– Э-э-э…

– …а ведь ни слова… Так что не обессудьте, уважаемый… приятного вам дня…

Откланиваюсь, ухожу за калитку, в дом, а ведь правда уютный домик, холодновато немножко, но это сейчас, пока не кончился дождь и не показалось солнце, а ближе к вечеру будет просто отлично, особенно в мансарде, где я уже обустроил спальню, а дальше время замкнется само на себя, потому что дальше автор ничего не написал…

Отсюда я вижу Линн и Артура, я не слышу, что он говорит, я знаю – теперь между нами нет преград – а Линн должна слегка покраснеть, вот она краснеет, почему у меня все буквально переворачивается внутри, когда она краснеет. Отступает на шаг, толкает калитку, идет по дорожке к моему (нашему) дому, кивает Артуру, ну вы же сами понимаете, там только написано, что вы сказали, что ничего не помешает нам быть вместе, а я покраснела, и все, понимаете, все, так что я могу идти, всего хорошего, приятного вам дня…

Правда о треножнике

…откуда я знаю, что это правда…

Оторопело смотрю на экран, на фотографии боевых марсианских треножников, на охваченный пламенем город, смотрю, как будто вижу все это первый раз в жизни, спрашиваю себя:

– Откуда я знаю, что это правда?

Никто не отвечает, потому что я спросил только самого себя – осторожно показываю экран моему соседу в скоростном поезде, несущемся над городом, спрашиваю:

– Это правда?

Сосед оказывается соседкой, миловидной девушкой, оторопело смотрит на меня, как психа, так же оторопело кивает.

– А… а откуда вы знаете, что это правда?

– Мужчина, я замужем.

– Да нет, вы… откуда вы знаете, что это правда?

Понимаю, что ей нечего ответить, что им всем нечего ответить, что она отсаживается от меня не потому, что замужем, и не почему-то еще, а потому, что она не знает, откуда она знает, что…

…черт понес меня сюда, черт, черт, черт, и никто больше. Пробираюсь через лес, который даже язык не поворачивается назвать лесом, – он даже не непролазный, он сплошной, неразрывный – понимаю, что нет там никакого хранилища, и не было никогда, и меня обманули, вернее, я сам себя обманул, поверил невесть во что…

…и даже не верю себе, когда вижу стену хранилища, этого не может быть, так не бывает, это мираж, иллюзия, обман, – трогаю влажную стену, поросшую мхом, брезгливо отдергиваю руку. Поднимаюсь по полуразрушенным ступеням, готовым обвалиться под моими ногами, оглядываю то, что когда-то было книгами – через корешки пробивается зеленая поросль, тянется к тусклому солнцу.

Ищу, сам не знаю, что, наконец, нащупываю том, который, как кажется, может помочь мне, открываю, листаю, – том больно кусает меня за палец, вырывается, вспархивает куда-то под своды хранилища, где его не поймать – но я все-таки успеваю заметить боевые треножники и пылающий город.

Значит, это правда, говорю я себе.

Значит…

Настороженно смотрю на книгу, а точно ли ы говоришь мне правду, а не рассказываешь ли ты мне дивную сказку далеких времен…

Перепуганные, переполошенные книги бросаются на меня всем скопом, клюют, хлопают страницами, отбиваюсь от бесчисленных стай, выскакиваю на лестницу, которая проваливается-таки под моими ногами, лечу в какие-то бездны, поросшие непролазным лесом…

– …две тысячи, – говорит проводник.

Вздрагиваю. Понимаю, что он вытянет из меня все до копейки, и даже больше, что он может делать все, что ему вздумается, и я отдам ему все, все, просто чтобы выбраться из этой бескрайней пустыни. Уже понимаю, что я здесь ничего не найду, что здесь ничего нет, только я и проводник, и неизвестно, кто из нас вернется домой…

– …здесь, – кивает проводник.