Волбешная нчоь

– Вот как?

– Ну… Это еще называется ков… ковчар…

Я не понял его, он, кажется, и сам себя не понимал. Я хотел прибить ковчыар хвостом, почему-то передумал. И увидел, как стальной корабль качнулся на волне, и оттуда вышел человек, и выпустил в небо белого голубя.

Даже странно…

Даже странно. Только что готовы были убить друг друга – испепелить, уничтожить – уже сидим, тихо, мирно, жуем что-то, припасенное на ужин, каждый – свое, пьем воду, вот на чем сошлись – оба не можем жить без воды.

Хорошо хоть воды предостаточно – не придется убивать друг друга за последний глоток.

Сидим – наедине с пустыней, со звездами, сложенными в непривычные узоры. Шевелится сонная пустыня, укладывается на ночлег, зализывает раны, наколотые хитромудрыми что-то-там-добывающими установками.

Даже странно.

А что в этом мире вообще не странно.

Смотрим друг на друга – не слишком холодно, не слишком пристально, как раз так, чтобы не обидеть.

Показываю на чашу в руке.

– Вода. Во-да.

Тычет в чашу, называет как-то по своему. Спохватываюсь…

– Нет… это чаша. Ча-ша…

Неуклюже повторяет за мной. Называет по-своему – неловко, смешно, что за язык у них…

Что вообще за тварь, сотворит же такое вселенная – будто посмеялась над нами над всеми. Нет, всякое, конечно, я видел, и разумный туман на мертвых болотах, и снежные души, и говорящую рыбу, которая горела в огне, но не сгорала… но такое… то и дело косо смотрю на него – да правда ли, да может ли такое быть…

А ведь чуть не убили друг друга…

Я умирал.

Умирал – когда падал на мертвую землю под мертвыми звездами. Еще пытался удержаться, еще хватался – за пустоту, еще переключал какие-то регистры и датчики, еще барахтался, чуть не захлебываясь собственной кровью. Чужая земля приняла меня – как принимала всех, холодно, равнодушно, дрогнула пустыня, разбежались прочь перепуганные песчинки.

Там-то я и увидел его.

Нет, сначала не его – сначала город на горизонте, вернее, то, что показалось мне городом, и даже не городом – злой насмешкой над городом, пародией, будто кто-то, никогда не видевший города, выстроил это…

Это… стальные башни, скелеты, остовы, снующие вверх-вниз… маленькие домики, – скользящие туда-сюда. Приземистые укрытия, оскаленные огнями…

Зачем я шел туда… не знаю, сработал какой-то вековой зов предков, что бы ни случилось, идти к жилью, к огню, к очагу – через дебри, через пустыни, через холод космоса…

Там-то я…

Нет, сначала он… он увидел меня первым, он, непонятный, чужой, жуткий…

Несколько минут мы смотрели друг на друга.

А потом случилось страшное – когда он отбросил часть себя. Ту часть, которая убивала издалека.

Не мое дело…

Сам знаю – не мое дело, нечего мне на это смотреть, а все-таки – смотрю. А что еще делать, на что еще смотреть, старый мой мир рассыпался в прах, не выдержал тяжести самого себя, новый мир еще не получился, рано ему еще быть, новому миру. Скитаюсь по галактикам, спотыкаюсь о звезды, ищу – может, сгодится что-нибудь для моего мира, какая-нибудь вселенская шестереночка, космический винтик…

Так что, что мне еще делать… смотреть… и видеть…

Смотрю – как он сидит перед электрической машиной, ритуал у него такой – сидеть перед электрической машиной, день-деньской, смотреть в сияющий экран, ласкать машину – тоненько, бережно, кончиками пальцев, и при этом вижу – не любит он ее, не любит… Будто сам не знает, зачем сидит, протирает усталые глаза, и снова ласкает кончиками пальцев – тч-тч-тч, щелк-щелк-щелк…

Встает. Уходит… Ну зачем ты встал, зачем ты ушел, зачем бросил свою машину – вот так, передо мной. Плохо ты знаешь народ аюми, нам только оставь что-нибудь, просочимся, проникнем – до последнего атома…

Приближаюсь.

Заглядываю.

Смотрю – еще не понимаю, еще только-только неумело складываю знаки в слова, в мысли, в… нет, не дано мне слышать языки, еще пращур бил по ауре – буквами, буквами, кричал, да проще жар солнца заморозить, чем тебя выучить…

Вздрагиваю.

Начинаю понимать – как-то неожиданно для самого себя…

Ласточка моя ненаглядная!

Веришь, нет, хоть сейчас бы все бросил, полетел бы к тебе, вот так, через миры, через звезды, да безо всяких кораблей, кто их выдумал, корабли эти, а так бы, замахал руками и полетел. Да какое там…

Начальник меня в три шкуры гнет… Черт, что написал… в три погибели гнет, три шкуры дерет, пока нормуль ему не сделаю, не отпустит.

Ничего, заживем… ты меня только дождись… дом куплю, как хотел, да что дом, я теперь себе виллу на лазурном берегу могу позволить. Чтобы дети наши там играли… я им каждому по яхте куплю…

Ты, главное, дождись, ты на других не смотри, оно понятно, другие-то вот они, руку протянула, и вот они все к тебе слетаются, а я далеко. А ты все-таки жди… какие-то полтора года в масштабах космоса – вообще, тьфу, и какие-то два световых года – тоже…

Твой Миталька.

Сокол ты мой ясный!

Хорош летать, все перья уже себе поистер, вернешься лысый. Что ты там не видел в своих звездах, каких еще гуманоидов не переловил… золотые горы мне обещаешь, реки, полные вина – не нужно мне ни хрена, мне ты нужен. Ты меня уже десять лет сказками кормишь, вернусь, вернусь, то есть, не ты меня, начальник тебя… пошли его куда подальше… Сам где-нибудь в Швейцарии прохлаждается, тебя на небо забросил… Плюнь ты на него, как на нечистую силу, и домой иди… А не то сама пойду вот так, за тобой, по звездам.

Твоя Шурочка

Вселенная вспыхивает ненавистью. Такой сильной, жгучей – даже не сразу понимаю, откуда, перебираю в уме всех врагов, начиная с первозданного хаоса. И смотрю – и не верю, что вот этот, непонятный, хрупкий, может источать столько злобы…

Не бойся, не бойся, я не обижу твои слова на экране, я не сделаю больно этим буквам. Нет, злится, прямо вижу, как шевелится в нем злоба, и хочет сказать мне что-то – и не может, боится обидеть меня.

Садится за электрическую машину.

Растекаюсь по полу – слезной лужей, он кладет на меня озябшие ноги, чтобы согреться…