Исповедь падшего

– Мистер Моррэс отдал ее в ремонт и никуда не выходит уже четвертые сутки. В последнее время он совсем не в духе.

– Он всю жизнь не в духе. Для меня это давно перестало быть удивительным.

– Несомненно. Однако позвольте заметить: тогда ваш отец казался мне значительно спокойным в сравнении с его нынешним состоянием.

Теперь я насторожился.

– Мистер Френсис каждое утро, каждый Божий день пребывает в нескончаемой агрессии ко всему и всем, – продолжала женщина. – Причина нам не известна, но он просто в бешенстве от того, что его, должно быть, мучает. Даже сон не исцеляет его разум. Мистер Моррэс проиграл уже три дела в суде! Это почти непростительно для адвоката с блестящей репутацией! Его стали одолевать головные боли и частые головокружения. Полагаю, сей недуг – кара Господня за все его деяния, гнев и гордыню. Доктор прописал вашему отцу успокоительные капли, сон и постельный режим, по крайней мере, на неделю. Поэтому тихо здесь бывает только, когда мистер Моррэс отдыхает в своей комнате. Как только проснется, горе нам всем!

Причина его недомоганий и истерик мне стала ясна сразу. Бесполезно пытаться сделать сталь из дерева или бриллиант из рубина. Глупец тот, кто хочет переделать человека, используя собственные убеждения и принципы. Принимать человека таким, какой он есть, не ограничивая его личность рамками собственных прихотей и взглядов, – вот это и есть та самая подлинная любовь без единой доли эгоизма.

Но Френсис Моррэс стоял слишком далеко от данного понятия, а посему я перестал считать его своим отцом, утратив всякую надежду получить его любовь, и он, вероятно, уже перестал считать меня сыном, которого, впрочем, никогда и не любил.

Собирая оставшиеся вещи, я не чувствовал себя неблагодарным и не ощущал вину. Свой уход я считал совершенно справедливым. Жаль, что он свершался только теперь.

Мои глаза в спешке «перебрасывали» взгляд с одной вещи на другую, а мысли мгновенно помогали понять: нужно мне это или нет. Взяв в руку уже готовую к отъезду сумку, я вышел из комнаты, но, сделав всего один шаг за порог, замедлился и обернулся. На стене, прямо напротив кровати, все также неизменно висела самая ненавистная мне вещь – список правил и наказаний. С неистовым удовольствием я подбежал к нему и сделал то, что очень желал сделать давным-давно: разорвал с улыбкой на лице. Помятые клочки я демонстративно бросил на пол, как знак победы над своим закоренелым страхом – самой главной слабостью.

– Я уезжаю, Бетти, навсегда! – с восторгом сообщил я.

– Как? Куда? А как же колледж? – в обескураженности женщина закидала меня вопросами, но после, не дожидаясь ответа, огорченно присела на стул и закачала головой. – Мне понятно, почему вы уходите или, скорее, бежите прочь. Ваш отец… – она посмотрела на меня, и в ее зеленых глазах заблестела ненависть, а из уст что-то пыталось вырваться наружу. – Гореть ему в аду!

– Не волнуйтесь так, прошу! – я опустился на корточки и с нежностью взял ее сухие от воды и порошка руки.

– Куда вы теперь подадитесь?

– Бетти, почему вы теперь обращаетесь ко мне на «Вы»? – я улыбнулся, с любопытством заглядывая ей в глаза.

– Не смею говорить иначе. Вы стали таким взрослым, Мартин!

– Взрослым? Но меня не было дома всего семь месяцев!

– Для меня – целая вечность! И раз вы приняли самостоятельное решение, не уведомив мистера Моррэса, я не ошибаюсь: Вы и правда возмужали!

Даже Бетти ощутила ту перемену, которая произошла во мне, а значит, это не было простой выдумкой. Я действительно стал другим, самим собой.

– Я оставил колледж. Впредь буду сам решать, какой дорогой идти. И она нашлась! Через четверть часа я уезжаю в Нью-Йорк вместе с другом. Уверен, там меня ждет более лучшая жизнь – долгожданные приключения! И теперь я не одинок. Все будет хорошо, Бетти! О Вас я всегда буду помнить! – моя улыбка заставила женщину улыбнуться в ответ, хотя ее глаза все еще выражали глубокую печаль.

Я попросил няню не провожать меня до дверей. Не знаю почему, но данная традиция прощания всегда наводила на меня грустные мысли. Я обнял Бетти прямо в кухне и сказал: «До свидания». Эта фраза звучит куда приятнее, выражая желание увидеться снова, пусть даже нескоро, но все-таки… Тем временем как «прощайте» звучит так безнадежно и угнетающе, как точка в конце предложения.

Мне хотелось покинуть дом тихо, незаметно, сбежать, словно ночной вор, пробравшийся в чужую обитель. И я был уже в паре шагов от входной двери, когда судьба предпочла усложнить простоту момента: отец проснулся. Проходя мимо моей комнаты, дверь которой я бездумно оставил открытой нараспашку, он, конечно же, заглянул туда и заметил безжалостно истерзанный и порванный на мелкие кусочки список, написанный им самим.

– Мартин! – дом содрогнулся от крика.

Я обернулся, хотя теперь жалею, что вообще задержался в коридоре. Стоило не обратить внимания, открыть дверь и просто уйти – быстро и навсегда! Однако все произошло иначе.

Мы встретились взглядами. Какой же абсурд! Человек, который должен быть моим другом – тем единственным и главным, который смог бы заменить мне всех прочих, самый родной, – являлся моим врагом. Это до боли ужасное чувство! Недопустимая ненависть в наших сердцах испепеляла и мучила, подталкивая обоих положить всему конец. Что может быть хуже, чем испытать ненависть собственного отца? И это при том, что мать давно на небесах, а о других родственниках нет даже известий. Это травма, глубочайшая рана, и, вспоминая обо всем теперь, спустя почти двенадцать лет, я убедился: она не затянулась. Никогда не затянется!

Я внимательно посмотрел на отца. Никогда прежде мне не доводилось видеть его таким неухоженным, совсем другим: волосы были не причесаны, длинноватая, густая щетина указывала на то, что он не брился уже несколько дней, чего раньше не случалось. Вместо привычного для всех безупречного костюма, который он носил даже дома, на нем была темно-синяя пижама, а сам отец выглядел уставшим и разбитым. Он был измучен. Зачастую люди сами делают себя несчастным, превращая жизнь в сплошную пытку.

В своем кулаке Френсис Моррэс что-то болезненно сжимал. Приглядевшись, я увидел: то были те самые клочки бумаги.

– Что это значит? – он сошел с лестницы и, вытянув руку вперед, медленно разжал ладонь, бросив их на пол.

– Это означает конец, – спокойно ответил я. – Прости, отец, но мне нужно уйти ради нас обоих. Ты губишь меня, а я никогда не оправдаю твоих надежд, и это, очевидно, губит тебя. В нас течет одна кровь, однако мы словно обратные стороны магнита. Нас разводит, отталкивает друг от друга. Нет смысла сопротивляться. Забудь, что у тебя есть сын, а я забуду о тебе. И это все, чего я хочу. Смирись с этим!

– То, что ты учудил в колледже, непростительно! Ты опозорил меня, опозорил наше имя! Теперь все знают: сын Френсиса Моррэса – позорище и неудачник! – проигнорировав мои слова, выдал он.

– Даже если и так, мне все равно!

– Не смей поворачиваться ко мне спиной, щенок! – в гневе заорал он, но голос его подрагивал, возможно, от некой внутренней слабости. – Ты немедленно сядешь и объяснишь свое поведение, а вечером вернешься в колледж! Это приказ!

Все слуги, те немногие, кого отец еще не успел уволить, притихли, подобно боязливым мышам, покорно углубившись в работу.

– Отец, ты болен, – в моих глазах промелькнула крупица жалости.

Я надел шляпу, которую мне подарил на рождество Дэн, и уж было коснулся двери, как вдруг меня остановила тяжелая рука Френсиса Моррэса.

– Ты никуда не уйдешь! – он схватил меня за плечо и отшвырнул обратно, в центр коридора.

Моя сумка осталась у двери, а также свалившаяся с головы шляпа. Я рассерженно посмотрел на отца и, едва сумев сдержать поток ненавистных фраз, так и рвавшихся «слететь» с губ, молча поправил пальто.

– А теперь – марш в гостиную! Нас ждет долгий разъяснительный разговор! Второго позора я не допущу! – он двигался ко мне, грозя указательным пальцем и вынуждая пятиться назад. – Либо ты извинишься прямо сейчас и исправишь ситуацию, либо я тебя уничтожу! Клянусь!

– Я больше не боюсь тебя! Уйди с дороги!

Хищник, попробовав однажды человеческую плоть, уже не захочет есть то, чем питался раньше. И натура людей не столь отличительна. Если человеку доведется узнать о существовании чего-то более лучшего, увидеть хотя бы раз и лично ощутить всю прелесть нового, он уже никогда не сможет пребывать в прежнем смирении и покое! Желание обрести это с силой равной одержимости захватывает разум и сердце в безвыходный плен. Человек, обреченный столь отчаянной мечтой, не пожелает жить, как прежде, смирившись со своей судьбой.

Со смелым вызовом в глазах я попытался пройти к выходу, но отец не позволил это сделать. Он снова схватил меня за пальто, словно щенка за загривок, и тут мое затянувшееся терпение дало сбой. Я вышел из себя!

Его руки, подобно клешням, крепко вцепились в пальто.

– Ты никуда не уйдешь! – кричал он.

– А это мы еще посмотрим!

Злость придает сил всякому, кто нуждается в победе. Сделав резкий рывок, я освободился, услышав звук рвущегося пальто, а после, не дав отцу даже нескольких секунд на раздумья для следующего шага, я со всей мощью ударил его кулаком прямо в грудь. Будто сухое старое дерево, он не смог устоять на ногах, отшатнулся и упал, ударившись виском о ступеньку лестницы. Я услышал короткий глухой звук, а после наступила тишина.

Мне понадобилась минута, чтобы прийти в себя, отдышаться и осознать произошедшее. Мой удар стал реакцией на провокацию, своего рода, рефлекс, поддавшись которому я надеялся всего лишь преподнести отцу урок, остановить его, показать, что теперь и сам обладаю достаточной силой для сопротивления. Однако результат вышел куда более радикальный.

– Отец!.. – я окликнул его, медленно подходя ближе.

Его глаза оставались закрытыми, реакции на мой голос он не подавал и совсем не шевелился. Наклонившись и приложив два пальца к пульсу на шее отца, я не обнаружил даже малейшего колебания. Его сердце остановилось, как будто кто-то нажал на кнопку «стоп». Но люди не машины, и, к сожалению, рычага очередного запуска у них нет. Все стало ясно без врачебного вердикта: Френсис Моррэс был мертв.

Глава седьмая. Иллюзия невиновности

Смерть. Что мне было о ней известно? Совсем ничего. Да, моей матушки не было в живых. Ее тело лежало глубоко в земле, а душа «поселилась» на одном из тысяч облаков. Но даже это знание не помогло мне познать смерть. Я никогда не видел маму живой, а потому не считал ее мертвой. Для меня она всегда была бестелесной, невидимой, но при этом существующей. Иных вариантов я просто не признавал.

Вероятно, вам это покажется знакомым: смерть кажется нереальной, простой выдумкой ровно до той поры, пока не доведется столкнуться с ней лицом к лицу, узреть ее мрачный облик. Многие не воспринимают ее всерьез, наивно полагая, будто смогут жить вечно. Но эта глупая нелепость мгновенно исчезает с первой потерей.