Три женщины в городском пейзаже

Отец и женщина подошли к вагону. Женщины обнялись, мужчины смущенно пожали ей руку. И Лида поняла – папину женщину любят. Сжалось сердце, и стало обидно за маму…

Женщина посмотрела на отца, словно ждала разрешения, и наконец подошла к Лиде. Она сняла очки, и Лида увидела ее глаза – огромные, распахнутые, невероятного голубого, яркого, как июльское небо, цвета.

Протянув Лиде маленькую, изящную, с полукруглыми, красивыми, ухоженными ногтями руку, она улыбнулась:

– Здравствуй, Лидочка! Я Тася.

И Лида почувствовала, как у нее загорелись щеки.

С какой любовью отец смотрел на эту Тасю! Какая нежность читалась в его взгляде! А как Тася смотрит на отца – мама на него так никогда не смотрела. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Отец и Тася держались за руки – ей-богу, как дети. И Лида впервые улыбнулась.

Какое это было замечательное время! Эту поездку она запомнила на всю жизнь. Счастье, одно сплошное счастье – вот что было тем летом.

С Тасей они подружилась. Да и как могло быть наоборот? Тася была замечательной.

Нет, в подружки или в наперсницы она не лезла – никаких подмигиваний, лихого панибратства, объятий, заискивания, желания понравиться. Просто от нее шло такое человеческое тепло, что Лида не переставала удивляться: а так бывает? Как легко и просто было с Тасей! Как никогда не было с мамой.

Возвращались тридцатого августа. В поезде Лида хлюпала носом – как же ей не хотелось расставаться с этими чудесными, веселыми и теплыми людьми! Как быстро кончается счастье. Не расцепляя рук, отец и Тася молчали – им предстояла разлука.

На перроне Тася прижала Лиду к себе.

– Жду тебя в воскресенье, приедешь?

Хлюпнув носом, Лида кивнула и уткнулась ей в шею.

Мама вернулась из Ялты накануне и была радостной, возбужденной, счастливой – отдых оказался сказочным:

– Море теплейшее, еда замечательная, экскурсий море. Объездили весь полуостров, в общем, я в полном восторге.

– Ну и славно, – улыбнулся отец, – рад за тебя. И выглядишь, кстати, прекрасно!

Мама и вправду была сказочно хороша – загорелая, с горящими зеленющими глазами, похудевшая, помолодевшая. За ужином она рассказывала о своем замечательном отпуске, а отец был хмур и задумчив, словно принимал какое-то решение.

Нахмурившись, мать его окликнула:

– Валя! Ты где? Все еще в Карелии? – И, повернувшись к Лиде, спросила: – Ну? А как вы? Всем довольны?

Мельком взглянув на отца, Лида что-то затараторила.

– Ясно, – оборвала ее мать. – Спасибо за ужин. – И, резко встав из-за стола, пошла к себе.

– Вот так, – растерянно пробормотал отец, – такая вот жизнь.

И Лида заплакала.

С Сережей они познакомились на третьем курсе, он учился на физическом факультете. Поженились сразу после диплома. Думать и размышлять было нечего – всем было понятно: это любовь. Лида летала на крыльях.

Через пару месяцев после свадьбы, когда счастливые молодожены обживали маленькую комнатку в коммуналке, которую им уступила Сережина бабушка, отцу стало плохо.

Мать тут же положила его к себе. Приходила вереница врачей, лучших светил, собранных ею со всей Москвы. Делали какие-то процедуры, уколы, обследования, но по расстроенному лицу матери и по виду отца Лида понимала, что хорошего мало.

В те дни почти ежедневно она ездила к Тасе. На нее было страшно смотреть – за несколько дней веселая, моложавая оптимистка Тася превратилась в старуху. Как неживая, заледеневшая, с абсолютно прямой спиной и сцепленными в замок руками, с застывшим, устремленным в стену взглядом, Тася сидела на самом краю дивана и слушала Лиду.

– Как же так? Лидочка? – бормотала она. – Как же так? Какая чудовищная несправедливость, Лидуша! Но самое страшное другое – я не могу быть с ним рядом. Нет, это, конечно, не самое страшное, что я несу, – тут же смущенно поправлялась она, – но, Лида, что делать? Как быть? Это же неправильно, так несправедливо! Да, – без конца повторяла она. – Чудовищно несправедливо. Мы же вместе всю жизнь, Лида. Столько лет! И вот сейчас, когда Валя… я не могу быть рядом с ним.

В квартире было тепло, но они почему-то мерзли и кутались в старые кофты и шарфы и бесконечно пили горячий чай, а за окном, изматывая душу, нещадно выла вьюга. Лида с Тасей вспоминали и говорили, говорили обо всем. Ненадолго отвлекались, даже смеялись, но тут же спохватывались и начинали плакать, а Тася повторяла снова и снова:

– Как же так, Лидуша? Как же так? Неужели я ничего не могу сделать?

Успокаивая ее, Лида рассказывала, что уход за отцом прекрасный и, безусловно, делается все возможное и даже больше, что мать подняла всю Москву:

– Тасенька, ты же понимаешь, у нее такие возможности. И тебя я понимаю и уверена – слышишь, уверена! – единственное, что бы хотел папа, – это видеть тебя. Но так сложилось, такие ужасные обстоятельства, и ничего поделать нельзя, вот в чем весь ужас. Надо жить и надеяться на лучшее, а по-другому никак. И дай бог, Тасенька, дай бог, слышишь, все образуется. Потому что надежда умирает последней.

А Тася, как заведенная, как безумная, твердила, что все понимает: и про уход, и про лучших врачей.

– Но, Лида, я твердо знаю, просто уверена: если бы я была рядом, то я бы смогла! Лидуша, – спохватывалась она, – давай я сварю Валечке гороховый суп. Господи, какая я идиотка! Ты говоришь, что он плохо ест, а я, дура, не сообразила. Гороховый супчик! Его любимый, с копченой рулькой. Вот увидишь – уж супчика Валя поест!

«Бедная, наивная Тася, – засыпая, думала Лида. – Какое счастье, что ты его не видишь! Не видишь, во что превратился твой замечательный Валя. Не видишь, как он страдает, с каким трудом проглатывает ложку бульона или две ложки сладкой воды. Какой там гороховый супчик с копченостями!»

Обнявшись, измученные и обессиленные, они засыпали на диване, и не было никого на свете ближе, чем эти две женщины, почти утонувшие в своем общем, огромном, безбрежном горе. Рано утром, когда Тася еще спала, приезжал Сережа и увозил Лиду домой.

С матерью Лида виделась только в больнице – и то мимолетом, мимоходом. Мать всегда была занята, давая указания, носилась по коридорам, и, завидя ее, все прижимались к стенке: с Ольгой Ивановной вообще шутки плохи, а тут такое дело – в восьмой, одиночной, «блатной» палате лежит ее умирающий муж.

У матери Лида ничего не спрашивала – боялась. Боялась услышать страшную правду. Но по всему ее виду Лиде было понятно, что все очень плохо.

В последние дни Лида из больницы не выходила.

Отец все время спал, мать объясняла это воздействием лекарств. «Ну и забытье, Лида. И слава богу».

– Иди поспи, – коротко бросала она, – на тебя страшно смотреть.

Лида тащилась в ее кабинет, ложилась на диван, мать укрывала ее одеялом, поправляла подушку и приносила горячий сладкий чай и какой-нибудь бутерброд. Потом она присаживалась на край дивана, гладила Лиду по голове, но тут же вскакивала:

– Ну все, мне пора. А ты поспи, Лида. Иначе не выдержишь.

За день до своего ухода отец взял Лиду за руку и, не открывая глаз, прошептал:

– Лидка, Тася, ты помнишь? Не оставляй ее, очень тебя прошу!

– Папа, папочка! Ну что ты? Ты же прекрасно знаешь, что Тася… – И Лида не могла сдержать слез.

Он ушел, когда измученная бессонницей Лида уснула в кабинете матери. Уснула тут же, как провалилась. Проснулась от собственного крика – как будто кто-то толкнул в бок острой пикой. Лида увидела мать и тут же все поняла. Та кивнула. И в эту минуту Лида увидела, как она постарела – за каких-то пару месяцев статная, гордая и уверенная красавица превратилась в пожилую женщину – седые пряди в черных волосах, морщины вдоль рта, потухшие, усталые глаза, дрожащие руки. Закрыв лицо руками, мама заплакала.

Выходит, любила?

Вечером раздался звонок – Эллочка, жена Бориса, отцовского друга.

После слез и соболезнований Элла осторожно спросила: