Не прощаюсь с тобой

Остался только этот человек. С его усталостью, его одинокостью, сквозившей во всей его фигуре, с его отделённостью от всего мира.

Странная, необъяснимая связь возникла вдруг между нами. Казалось: он пойдёт сейчас – и я пойду за ним, как нитка за иголкой…

Сколько я так простояла, глядя на него, мгновение – или вечность? Не знаю…

Вдруг он нервно передёрнул плечами и – резко оглянулся.

В упор – вопросительно и раздражённо – глянули на меня чёрные, подведённые тенью усталости глаза. Бледное, не тронутое загаром лицо, тёмная чёлка до бровей…

Его трудно было не узнать: весь город оклеен его афишами… Леонид Енгибаров! Знаменитый Леонид Енгибаров – король манежа! – стоял в двух шагах…

Он слегка усмехнулся, устало и словно досадуя на восторженное изумление, с каким я взирала на него. Повернулся и торопливо зашагал к цирку. Он уходил в толпу, не сливаясь с нею, я стояла и смотрела ему вслед…

* * *

А через несколько дней я ликовала, достав билет на вечернее представление…

В старом цирке на берегу моря царил тот же запах, что во всех цирках на свете. И представление было то же, что всегда и везде: львы и собачки, гимнасты и наездники, жонглёры и фокусники. Старая, как мир, программа, неизменно, из века в век, вызывающая у публики искренний детский восторг…

Каждый артист щедро одаривался цветами и аплодисментами, каждого по многу раз вызывали из-за кулис…

И всё же представление это было совершенно необычным. Потому что между номерами на манеже появлялся Енгибаров.

Я видела его раньше только в кино. Фильм «Путь на арену» с его участием с бешеным успехом пронёсся по экранам страны. И была там одна мелодия… Она до сих пор звучит порой по радио. А то идёшь по улице, и вдруг услышишь: кто-то насвистывает её – «Мне и верится, и не верится – то, что ты с меня не сводишь глаз…»

Но в цирке я видела Енгибарова впервые. Да и многие из сидящих в этом зале, наверное, тоже.

Он выходил на манеж – и цирк стихал…

Нет, это не была тишина восхищения. Это была тишина удивления и даже разочарования… Где же хохмач, который будет сегодня смешить нас до упаду? Где красный нос картошкой, и растрёпанные патлы, и широченные штанины, в которых можно спрятать ещё одного хохмача?..

Енгибаров не был похож на клоуна. Вызывающе не был похож на клоуна!

Простенький костюм, в котором можно пройтись по набережной, и никто не оглянется: жёлтая, в чёрно-красную полоску, футболка и чёрные узкие брюки на одной лямочке. Да тёмно-синяя косынка в белый горошек на шее. Да башмаки, великоватые, с задранными носами.

Вот только эта лямочка да башмаки смотрелись чудаковато.

В некоторых клоунадах в костюм вносились дополнения. Чёрный пиджак. Чёрная шляпа. Чёрный дырявый зонт.

Работал Енгибаров без грима. Его бледное, оттенённое чёрными волосами лицо, будто нарисованное тушью, было настолько выразительно, что не нуждалось в гриме.

И странным образом уживались на этом лице грустные глаза и детская, озорная улыбка…

На алом ковре манежа – строгая, графически завершённая фигура Енгибарова звучала романтическим диссонансом!

Да, да, именно звучала! Каждый его шаг, каждый жест сильных и выразительных рук, каждое движение – звучало законченной музыкальной фразой, было полно значения и смысла… Слова были излишни, – и потому он не произносил на манеже ни слова.

За весь спектакль – ни слова.

Но молчание его было красноречивее всяких слов…

Вот он выбегает со скрипкой в руках. Видимая канва номера проста, незамысловата: клоун хочет сыграть на скрипке. Но где же смычок? Быть может, в кармане? Или под башмаком?.. Идёт уморительная возня с нотным листом, скрипкой и смычком – и лист, и скрипка, и смычок словно бы в весёлом заговоре против клоуна: ему никак не удаётся приладить всё к месту…

Ну, наконец-то! Всё на своих местах и можно бы начать. Чего же клоун теперь медлит? На его лице смущение и растерянность… Да он, кажется, просто не умеет играть! Неловким движением касается он струн, и… скрипка взрывается в его руках! Разваливается на жалкие обломки…

Ну, вот… Доигрался! А сыграть-то так и не удалось…

Прижав сломанную скрипку к груди, клоун уходит с манежа. И тихая, щемяще-грустная мелодия звучит как заключительный аккорд этой далеко не смешной клоунады…

Каждый из сидящих в зале чувствовал себя как бы застигнутым врасплох. Зал, казалось, недоумённо вопрошал: «А где же обещанный весельчак клоун?» Енгибаров выпадал из циркового праздника. Как попало в круговерть карнавала это лицо без маски? Оно тревожило, брало за душу…

А ведь это не просто скрипка! – подумалось мне. Это – Несбывшееся! Оно позвало человека – и он рванулся к нему. Он скрывает свою неуверенность за комическими пассажами: пусть думают, что он не всерьёз, пусть! А сам мысленно просит Скрипку, заклинает её, чтобы отозвалась, заговорила… А вдруг и на самом деле отзовётся? Вдруг случится такое чудо?

Но чуда не случилось. Скрипка не запела…

Смеха в зале не было. Не было и аплодисментов.

Клоун Леонид Енгибаров так весь вечер и работал – в недоумённой тишине зала. В это трудно поверить сегодня: что когда-то публика не принимала его. Но так было: она его не принимала! Курортная, жаждущая лёгких, волнующих развлечений публика. Интеллектуальный клоун – это было выше её запросов. Она его не заказывала! Он чего-то хотел от неё, от неё – разморённой солнцем, безделием, виноградом «дамские пальчики», жирными чебуреками и капающим между пальцами мороженым…

Кажется, он хотел, чтоб они думали. Но это уж слишком! Не за этим же они ехали к морю в бархатный сезон!

Реденькие, жидкие хлопки провожали клоуна за кулисы…

Я отбила себе ладони, стараясь заглушить тишину зала. Тишину непонимания. На меня удивлённо оглядывались.

Выходит, он выступает для меня одной?.. От этой дерзкой мысли я даже похолодела. Сидела в раскалённом, душном амфитеатре и дрожала мелкой дрожью…

На коленях у меня лежали герберы – букет разноцветных ромашек, цветиков-семицветиков… Продавщица сказала: «Их дарят на счастье».

Уже пошло второе отделение, а я ещё не набралась решимости.

…Каждая реприза Енгибарова была небольшим музыкальным произведением. Он играл собой, на себе… Каждым своим движением, каждым жестом и взглядом он излучал музыку.

И во мне всё звучало в ответ на неё, и сами складывались строки: «Я шла чуть поодаль, сзади… Я шла, не дыша, как в вечность… За музыкой Вашего взгляда и тихим звучанием плеч. Я слышала: Вы звучали! Улыбкой своей, походкой… Казалось мне: даже молчанием…»

А ведь на самом деле всё было по-настоящему смешно!

Клоун чувствовал душу вещей и умел приоткрыть её. Каждый предмет в его руках делался говорящим, многоликим – будь то метла, шляпа, микрофон, скрипка или три зонтика… Нет, это был не просто реквизит клоуна. Вещи стали его чуткими, отзывчивыми партнёрами. На них-то он и переложил свою, неизбежную для комика, функцию – веселить…

И они это делали превосходно! Микрофон превращался в надутого выскочку, уверенного, что человек без него не может произнести ни слова, – и был смешон в своём наивном зазнайстве.

Башмаки клоуна были каждый со своим характером. Когда он делал стойку на руках, то правый башмак, исполнительный и аккуратный, всегда держался навытяжку, в то время когда левый, презирающий и попирающий всякую дисциплину, вёл себя в высшей степени вызывающе: болтался меланхолично, уставив нос в землю… И правый башмак каждый раз подправлял и подтягивал своего расхлябанного братца.

Метла в руках Енгибарова превращалась то в винтовку, то в хоккейную клюшку, то в обезумевшую гитару, оглохшую от собственного рёва… И в этом, последнем образе, она приобретала остро-сатирическое звучание, направленное против породителей лже-музыки, против апостолов безвкусицы и какофонии.

А три зонтика… Три маленьких друга, безмолвные, но всё понимающие, они летали в его руках как будто сами, без его помощи, они веселили и поддерживали, как умеют поддержать только самые верные товарищи…

Тогда, осенью у моря, мне показалось, что ближе, чем они, никого у него нет… Только они – три маленьких друга, которые не предадут, не солгут, не отвернутся.