Ведро, тряпка и немного криминала

Так вот, сейчас я направляюсь к Галькиному дому. Подруга живёт… жила неподалёку от школы, но совсем в другой стороне, так что идти нужно прилично. Мне доводилось бывать у неё дома (как, впрочем, и ей у меня) – впрочем, обычно мы встречались на нейтральной территории. У меня тогда был муж-алкоголик, а у Галины… тоже парочка факторов.

Добредаю до её дома, попутно размышляя о такой ерунде, которую даже пересказывать стыдно – ну чушь и бред! – захожу в подъезд (натуральный клон нашего, отличается только маркой разбросанных окурков) и поднимаюсь на четвёртый этаж. О, тут, кстати, чище – как говорится, редкий бомж долетит до середины Днепра…

Звоню в дверь, после чего некоторое время прислушиваюсь к тяжёлым шагам. Бух! Бух! Бух! Они становятся всё громче и громче, всё ближе и ближе (благо, акустика тут хорошая), и вот, наконец, дверь распахивается и на пороге появляется Она. Основная причина, из-за которой я не люблю ходить к Гальке – её незабвенная мамаша. В высоту она больше, чем я, в ширину, думаю, тоже… больше, чем я в высоту. Волосы вечно сожжены перекисью водорода, губы намазюканы фиолетовой помадой, голубые глаза подведены (чем бы вы думали?) голубым. При этом Галина мама традиционно одевается в грязно-серое, тёмно-бурое и коричневое, периодически разбавляя ансамбль фиолетовым и малиновым. В данном случае «грязно» – это метафора, потому, что Василиса Петровна (имя-то какое!) ужасная чистюля. Подозреваю, что убираться Галина начала даже раньше, чем читать и писать.

А потом подросла и стала уборщицей. Очевидно, чтобы навыки не пропали.

– Какого «цензура» припёрлась? – дружелюбно интересуется Галькина мама. Да-да, именно это у нас называется «дружелюбно». В её исполнении это ещё не худший вариант.

Раньше дражайшая Василиса считала, что на её Галечку плохо влияет присутствие подруги-уголовницы: якобы я толкаю её в пучину порока (да ну, у меня бы точно не вышло её куда-нибудь затолкать – хотя бы из-за несоответствия масс). Не думаю, что пожилая мамаша до сих пор так считает. Сейчас она, чего доброго, уверилась в том, что Галина погибла из-за меня. А я едва ли смогу её разубедить. Разубеждение агрессивно настроенных родственниц бегемота – как-то не мой конёк.

– Давай говори, зачем притащилась, – заметно, что ей не слишком-то нравится моё общество. И это взаимно.

Смущённо переминаюсь с ноги на ногу – не знаю, что и сказать. «Простите, мне нужно пошарить в личных вещах вашей дочери?». Ну, или так: «Галину убили, теперь я должна сделать обыск». Эх, было бы хорошо, но я надеюсь обойтись без жертв – то есть не стать одной из них. Вытягиваю шею и украдкой разглядываю Василису. Ничего такого тяжёлого при ней вроде нет, значит, прибить меня не прибьёт. Максимум руками разорвёт…

Опускаю глаза и бормочу:

– Нам нужно поговорить, – хотя бы в квартиру попасть, а там сориентируюсь по ситуации.

Василиса припечатывает меня мрачным взглядом припухших глазок (ощущаю укол жалости – видимо, женщина долго плакала) и, посторонившись, бухтит:

– Чего на похороны не пришла? Подруга, называется.

– В больнице лежала.

Прохожу в маленькую, чистую – почти стерильную – прихожую, обхожу огромную тумбу, набитую обувью, и, маневрируя между детскими санками (и зачем они ей, маленьких детей у них нет) и грозно тарахтящим холодильником, пробираюсь в зал. Хоромы у Василисы трёхкомнатные, но комнаты очень маленькие, куда меньше моей. Они очень светлые и даже уютные, зато коридор до такой степени забит всяческим барахлом, что я удивляюсь, как Галькина мама ухитряется там пролезать. И вот ведь что странно – весь это хлам громоздится там аккуратными стопками (неужто она их по линейке выравнивает?), всё чисто, красиво и смотрится очень пристойно. А у меня и вещей не так много, но всё равно – перманентный бардак.

– Можешь не разуваться, всё равно полы мыть, – бухтит женщина, аккуратно переступая на удивление маленькими ножками (размер тридцать семь/тридцать восемь, не больше).

Как странно. Раньше, насколько мне помнится, её ножищи казались довольно внушительными. Может, это оптический обман, например, из-за тех бледно-зелёных шлепок? На самой Василисе, кстати, красуется новый болотно-зелёный халат. Она в нём похожа не то на какой-то маленький холмик, не то на очень большую лягушку. Хм, может, по ночам Галькина мама сбрасывает кожу и превращается в красавицу? А что, интересная мысль, к тому же имя вполне подходит. Вот было бы здорово, если бы вместо противной тётки здесь оказалась фотомодель! Пусть даже и престарелая.

– Давай быстрей, – торопит Василиса Петровна. Не терпится, видимо, выставить.

Приоткрываю рот, чтобы начать фантазировать… и с ужасом понимаю, что в голове не осталось ни одной дельной мысли! Так, плещется бред какой-то, в него и нормальный-то человек не поверит, тем более агрессивно настроенная (и от этого более подозрительная) пожилая женщина. Хм, может, просто рассказать ей правду? Она же мать, женщина… надеюсь, поймёт.

– Василиса Петровна, тут такое дело…

Устав стоять, присаживаюсь на старое кресло – за что удостаиваюсь возмущённого взгляда – и начинаю максимально подробно излагать добытую информацию.

Ну как, подробно – кое-где я, конечно, шифруюсь. Едва ли убитая горем Василиса поверит в то, что её обожаемая дочурка пыталась промышлять шантажом… да и другие острые темы тоже стараюсь обходить. Не помогает ни грамма – не успеваю дойти до второго трупа (а именно, дворника), как Галькина мама ни с того ни с сего повышает голос и начинает ругаться. ««Цензура» алкашка», «тварь долбаная», «уродка безмозглая» и прочее, прочее, далеко не приличное… ну, блин, а меня-то за что? Неужто я ухитрилась ляпнуть что-то не то? Но что?!

– Что, «цензура», не могла сразу «Скорую» вызвать, попёрлась куда-то, подруга ещё называется! «Цензура» «цензурская» эгоистка!..

Ага, вот оно что! Похоже, что Василиса уверена – причина смерти её кровинушки кроется в моей нерасторопности.

– Но я ведь… но я…

Чувствую, что краснею (о, это несложно определить – к щекам приливает кровь и кожа будто горит), но всё же не оставляю попыток объяснить пожилой женщине, что тем гадским утром Галина уже была мертва как минимум восемь часов (мне это Хучик потом сказал). Так что нам даже не стоило суетиться – подруге уже нельзя было помочь.

Ага, толку ноль. С каждой минутой, с каждым воплем Василиса Петровна заводится всё сильнее, на вашу покорную слугу выливается поток нецензурной брани, под конец я записываю идею хоть как-нибудь оправдаться в разряд утопичных и просто сижу, жду, пока пронесёт…

И тут звонит телефон.

Мне его Хучик вручил в больнице. Отсутствие у меня телефона он обнаружил ещё когда меня ранили – когда задал резонный вопрос «почему бы не вызвать «Скорую» вместо того, чтобы ползать по улицам с ножевым ранением» и получил логичный ответ «его две недели назад пропил бывший муж, и я жду зарплаты, чтобы купить новый». Ну кто же знал, что именно в это время у нас начнутся убийства! В обычное время мне практически никто не звонит, я думала так пока походить. В объяснении, кстати, я указала «городской», он у меня имеется в основном для переговоров с родителями.

В общем, Фёдор Иванович решил не надеяться на мою зарплату, притащил мне потрёпанный телефон с немного битым экраном и сообщил, что если на меня вдруг опять нападут, он хочет узнать об этом из первых уст. Когда я спросила, откуда он взял аппарат, следак ухмыльнулся: «вещдок». Да ну, он, наверное, пошутил, потому что знаю я, как они трясутся над такими вещами. Похоже, свой старый отдал – а, может, и отобрал у кого.

В память телефона забито несколько странных незнакомых номеров («Даня Г.», «Вова Р.», «Лена М.» и «ОНА»), лично я занесла туда Катьку, соседку, директора, ну и, конечно, самого следака. Тот зафиксирован как «аМ». «М» это мент или мопс, «а» я добавила для того, чтобы удобнее было искать. Фёдор Иванович, кстати, велел брать телефон в любое время дня и ночи, и абсолютно не важно, чем я при этом занимаюсь (нехилая у них там программа защиты свидетелей, да?). Кстати, сейчас потрёпанный аппарат издаёт мерный писк (странно, что я вообще его услышала), а на экране горит пресловутый «аМ». Так… взять, не взять? С одной стороны расположилась красная, гневно орущая, потрясающая кулаками Василиса Петровна. С другой… вдруг у Хучика что-то срочное?

Решившись, выуживаю телефон из пакета, нажимаю зелёную кнопку и прижимаю аппарат к уху, машинально отметив, что Галькина мама на какой-то момент прекращает поносить меня и мою родню (видимо, в шоке от такой наглости).

– Алло!

– Марина? Это Фёдор Иванович, – ой, а голос-то у него не особенно добрый.

– Да как ты смеешь, ты, дрянь!..– это уже Галькина мама впадает в истерику. Не нравится, видимо, что я уделяю ей мало внимания, а в последнюю минуту так вообще воспринимаю её матюки как фоновый шум. Хорошо, хоть руками не трогает: думаю, брезгует. И это не потому, что я такая грязная, просто она повёрнута на чистоте. Судя по Галькиным рассказам, с неё вполне станется устроить потом тотальную дезинфекцию.

– Марина! Вы дома?..

– Не совсем! Василиса Петровна, успокойтесь! – напрасно я это сказала. Галькина мама заводится ещё больше, с отвращением тыкает в меня пальцем (ну вот, опять эту кофту придётся стирать, теперь у неё карма плохая) и…

Всё смешалось в доме Облонских.

– Правильно, выметайся отсюда, «цензура»!!

– Ай, не трогайте меня, я…

– Марина, вы где?!

– «Цензура»!..

– …уже ухожу… Фёдор Ивано…

– Не трогай вешалку, ты!

–..вич, я сей…

– Да что там у вас за вопли?!

–…час, уже ухожу.

А дальше меня выталкивают на лестничную площадку, Василиса смачно плюёт следом (не очень прицельно, наверно, просто продемонстрировать своё отношение – как будто и так не понятно), и я, отдышавшись, получаю возможность поговорить со стражем правопорядка:

– Фёдор Иванович, простите… уф… была занята.

– Хорошо, – с какой-то странной интонацией произносит следак и спокойно (вот что значит ментовская выдержка!) добавляет, – где вы находитесь?

Цепляюсь за перила и начинаю спускаться вниз. Надеюсь, в обратную сторону это будет не так противно, а то подниматься на четвёртый этаж, когда тебя только что выписали из больницы – то ещё удовольствие.