Небо № 7

Тогда, в двенадцать лет, я решила, что моя любовь – снова односторонне направленный вектор.

– Сколько времени? – спросил молодой человек, случайно толкнувший меня на выходе из метро «Кропоткинская».

– Без пяти минут осень!

Он пробурчал что-то невнятное и заносчивое.

Мне кажется, единственный человек, способный меня оценить, – это Вуди Аллен. Или Макс.

Лето длится ровно пять минут. Завтра первое июля. Может, стоит купить проездной билет на метро? Я брела к дому неторопливо. Думая, какими словами растапливать льды непонимания с мамой. Лоскуты пасмурного линялого неба отражались в витринах пустых салонов красоты, что умножились в переулках Остоженки. Редкая бахрома деревьев сыпала тополиный пух. Минуя вычурные фасады новостроек, я подошла к нашему дореволюционному дому с непристойно скрипящей дверью подъезда. Тихо поднялась по ступенькам.

Потянувшись к звонку, я вдруг отдернула руку. И решила сначала проверить, вдруг не заперто. Едва слышно лязгнул замок, и я вошла внутрь. Видимо, понимая, что я оставила телефон и ключи, мама решила не запирать, если явлюсь посреди ночи. А значит, еще есть шанс прошмыгнуть в комнату и лечь спать, как будто я просто загуляла. И фиг с ним, с человеком слова.

Однако все мои попытки сгладить ситуацию полетели в тартарары, когда из кухни послышалось жужжание кофемашины. И, судя по оставленным в прихожей мужским тапочкам, шуршал и гремел посудой на кухне не Эмиль. Более того, в считаные секунды я была обнаружена нашим шестикрылым лабрадором по кличке Фима, который счел за честь облизать меня с ног до головы.

Я набрала воздуха в грудь и пошла на голгофу. Лучше сразу отхватить леща и лечь наконец спать.

– Ну просто явление Христа народу, – совершенно спокойным голосом встретила меня мама и достала еще одну кофейную пару. Однако спокойствие ее длилось недолго. – Господи, как же мне хорошо жилось, когда тебя не было в стране! Не прошло и суток, как ты вернулась, а я уже изучаю, у каких антидепрессантов меньше побочных эффектов.

– Прости.

– Да ты-то тут при чем? Я себе вопрос задаю: как я такое выродила?

– Ма-ам, – лялечно протянула и присела за стол. – А насчет «как выродила»… Я тут недавно по National Geographic смотрела о том, как рожают слонихи. Хочешь, тебе покажу? Вдруг полегчает? – скорчила я виноватую гримасу.

– Дурында, – расслабила мимику мама, – люблю я тебя. Но как нам ужиться, пока не представляю. Когда между нами возникла эта пропасть непонимания? Думала об этом всю ночь.

– Почему ты так редко приезжала? Да и звонила нечасто. – Вдруг и я нашла точку бифуркации, грань, где мы шагнули за Рубикон.

– Было много работы. Я тебе говорила… Как клиенты? Нашла себе ночью приключений на прикорневую чакру? – цензурно обозвала мама пятую точку.

– Почему ты мне так редко звонила? – повторяла я вопрос, как заезженная пластинка.

– Клиент щедрый оказался? Много заработала? – переводила она стрелки.

– Так сложно было между встречами набрать? Из пробки? Из ванной? Да хоть из сортира?

– Слушай, а как с тобой рассчитывались? Наличных никто не держит. Банковским переводом? Так у тебя же нет российской карты.

– Ты правда ничего не понимаешь? – Я вдруг захотела опять в пробку и сесть в первую попавшуюся машину.

– Понимаю, что я не хочу тебя видеть.

Мама ушла из кухни, пояс халата волочился за ней всю дорогу, пока не застрял в дверной щели. Она снова открыла дверь и с силой выдернула его. Затем хлопнула дверью так, что нас собакой, которая меня уже практически вспомнила, передернуло.

Вы когда-нибудь чувствовали, каково это – не знать, как жить дальше? Я вернулась в чужую Россию, где уже нет близких, – это вам не проболеть полчетверти в десятом классе, это сложнее. Нет, близкие люди остались, их тела ходят и передвигаются, но у них четыре года общих воспоминаний, стремлений и свершений, карантина и санкций, а у меня – одиночества. Единственный человек, который готов был отдать для моего будущего все, умер. Куда мне идти, к кому? Единственное, что отвлекло меня от мыслей о тщетности бытия, – голод. Поэтому я съела разом сковородку жареной картошки, не разогревая. А потом отломила ломоть белого хлеба, вылила на него полбанки майонеза и покрошила лук. (Мы так в детстве почему-то делали.) После убойной дозы углеводов начало отпускать, и мысли перетекли в другие воды.

Интересно, а если бы мы с Максом встретились иначе, у нас могло бы что-то получиться?

Ремикс нравов: любовь и деньги

НИКТО НЕ ЗНАЕТ курса сребреников? Почем нынче можно продать душу? Именно с такими мыслями я рухнула на подушку, попыталась остановить поток сознания и отправиться в царство Морфея.

Уснуть и встать в прелом мареве – равносильные по сложности задачи. Мне предстояли обе. Хотя что я все о себе да о себе? Пора рассказать вам о единственном близком мне человеке – Друге из Бронкса. Наша с ним история началась не в глубоком детстве, но знакомы мы достаточно давно. Странно, кто бы мог подумать, что двадцать с небольшим лет назад с разницей в пару месяцев из двух ничем не похожих, кроме вывесок, зданий вынесут двух одинаково шкодливых и своенравных младенцев? Меня и Друга из Бронкса.

Говорят, в день, когда я чуть не разорвала своим ревом ушные перепонки акушерок, отец заплакал. Ровно то же самое сделал и отец Сашки. Потом они даже пару раз вместе выпивали после родительских собраний и отдельных вызовов на ковер к директору за наши с Другом из Бронкса изысканные каверзы, припорошенные шкодливым озорством.

Мы ютились в однотипных двушках в одноцветных домах на Никулинской улице, ходили в дворовую школу, а после уроков садились на автобус и отправлялись тусить в районе общежития Университета дружбы народов. Там нас учили сооружать кальяны из подручных средств, плести четки (и потом загонять их втридорога одноклассникам), варить том-ям и играть на всевозможных музыкальных инструментах, сколоченных из полых тыкв или кадки для огурцов. Вышибленные расселением коммуналок пусть и на интеллигентную, но окраину города, мы всегда чувствовали себя отщепенцами. Его отец преподавал робототехнику в МИРЭА, мать же, устав догорать на неоплачиваемой работе в научном институте, шила на дому, а после с нашей подачи открыла свое ателье. Мы выросли в семьях, где каждый жил одержимый своей идеей, у каждого глаза горели и всем всегда хотелось больше.

Наверное, вы спросите: почему Друг из Бронкса? Недалеко от общежития, где мы любили изучать нравы других этносов, стояла баскетбольная площадка, а позади нее лавка, на ней мы, вооружившись пивом и чипсами, любили коротать вечера. Коробку, в которой сигали ввысь темнокожие студенты, сами не замечая, что ставят мировые рекорды, местная шелупонь обзывала Бронксом. Со временем, договариваясь о встрече, мы сигнализировали друг другу: «Почти в Бронксе, скоро буду». Так он стал Другом из Бронкса, а я – подругой. Так я стала пацаном в юбке, а он – подружкой в спущенных штанах.

В то время, когда все наши одноклассники равнялись на глянцевые картинки, Сашка учился крутить вертушки у сомалийца Магди, а я слушала запоем, как заядлая филологиня из Экваториальной Гвинеи читала мне Бодлера в оригинале и сетовала на безалаберность и узколобость русских переводчиков.

Уже в одиннадцатом классе Друг из Бронкса подменял охмелевших или одурманенных прочей химией диджеев в питейных заведениях, а я писала сценарий для последнего звонка в духе Брехта. К выпускному Сашка уже заработал свои первые для своих лет большие деньги, на которые поил весь класс три дня кряду.

С музыкой у Друга из Бронкса вообще была сложносочиненная история. Как обладатель яркого голоса, он, естественно, легко поступил в самое престижное музыкальное училище, трудился как шмель день и ночь. Его даже записывали как солиста на одной из студий в Таллине, куда его, ростом метр с кепкой, отправили в числе скрупулезно отобранных талантов. А после пубертатная ломка голоса, и он стал таким же, как и все.

Соло – это всегда одиночество, но он грезил именно об этом. Стоять за пультом, украшая чужие голоса аранжировкой, было компромиссом. Но все равно соло. Пусть и не такое, о каком он мечтал.

В личной жизни он тоже долгое время придерживался одиночного плавания, на моей памяти ни с кем больше трех дней не встречался. Да и зачем? Когда ты стоишь за пультом, а перед тобой еженощно оголяют упругие тела, едва достигшие совершеннолетнего возраста.

Почему он выбрал серую мышку из подмосковных Люберец – для меня долгое время оставалось загадкой. Старосту группы, с кругозором, отличным от нашего, с диаметрально иной системой ценностей и мировосприятия. И он начал то, что сейчас порицают, а именно – кройку, лепку и шитье. Вовсю занялся ее преображением – дарил одежду, водил на закрытые показы сложного для понимания кино, терроризировал на тему просторечий и стилистических ошибок вроде «займи мне денег». Она вытянулась в струну и следовала правилам. Проявляла недюжинную стойкость и, как лазером, взглядом прожигала всех женщин, поглядывающих в сторону пульта, за которым Друг из Бронкса играл соло. В личной жизни-то теперь дуэт.

Проснувшись, я сразу набрала ему, чтобы забредал на разговор по душам. Мы взяли Фиму и отправились на Гоголевский бульвар помечать ларьки и лавки.

– Слушай, а расскажи мне, почему из всех ты выбрал Женю? Как вообще вы познакомились? – Я решила, что надо возвращаться в гущу московских событий и понять, что к чему.

– Обещаешь, что не расскажешь маме и она не вставит это в свой очередной роман? – Он зарделся и нервно покрутил часы на запястье.

– Даю честное пионерское.

– Еще Советским Союзом поклянись! – Классная руководительница, устраивая допрос, вечно требовала им клясться, оттуда и повелось.

– Да легко!

– Слушай, да тут история как из американского кино. Еще на втором курсе мы с Ваней – я тебе тоже, кажется, про него писал, – банально поспорили, у кого меньше прогулов выйдет. Он все подкатывал к Женьке, а она такая какая-то нескладная была, как детская аппликация на бархатной бумаге. Танцевала до меня только на дискотеках в деревне в военной части. – Друг из Бронкса будто оправдывался за свой выбор. – Ну и я с понтом решил научить его, как действуют профи. Что сделаю из девочки конфетку, да еще и посещаемость свою улучшу. Ну ты ж меня знаешь, я тогда такой мудвин был…

– Кто сказал, что был? – прервала я его монолог.

Сашка возмужал. Уже не такой субтильный, высокорослый, лицо обрамлено щетиной, наивный юношеский взгляд окаймлен хищным прищуром. Только уши, как в детстве, топорщатся.

Сашка кинул в меня пачкой с салфетками, которыми протирал лоб и шею. Жара отказывалась выпускать город из своих щупальцев. Он продолжил свою историю.

– Понятное дело, она почти сразу повелась. Я же в свой институт поступил, только чтобы от армии откосить, вступительные сдавал, даже не переживая. А она два года готовилась, корпела над учебниками. Моему отцу до сих пор стыдно озвучивать, где я учусь. А когда Женьку зачислили – там вся семья гульбанила неделю. Помню, я ей сумку подарил, не то чтобы за миллион. Так она, приходя домой, ее в пыльник засовывала и аккуратно клала в платяной шкаф, чуть ли не поглаживая. А не на пол кидала, как ты… И еще знаешь, звучит странно, но она меня с таким интересом слушала, может, это было наигранно, не знаю, но я повелся. Обычно же мои слова в одно ухо влетали, в другое вылетали, а тут… Было в этом что-то патриархально правильное, уж простите.

– Ты передо мной извиняешься или перед толерантным европейским обществом в моем лице? – Тут меня чуть не понесло спорить на запретные темы, ибо ни одно слово на земле не вызывало во мне столько агрессии и неоднозначных эмоций, как «толерантность».

– Да ты сама все понимаешь, знаешь, какие женщины меня цепляли, а тут… И самое смешное, что я мозгом все пытаюсь соскочить, и иногда мне кажется, что вдалеке уже показалось брюхо холостой жизни. Но потом я снова… Как приворожили, ей-богу. И изменять пытался, думал: ну вот сравню, и там точно отпустит, – а ни фига. Только пол-литра вины теперь принимаю внутрижизненно.