Повелитель и пешка

Но сейчас мост был опущен, ворота гостеприимно распахнуты. Обр довольно ухмыльнулся. Ждут его здесь. О-очень ждут. Теперь ему, последышу Свена, совсем другая цена будет. И место у очага найдется, и доля в добыче. Теперь объедков со стола старших он даже нюхать не станет, и кусков на поварне воровать уже не придется. И в город можно будет. Не на базаре у холопов кошели резать, а развлечься по-настоящему. Маркушка рассказывал. Есть там такое заведение, «Морская дева» называется…

Да, другая цена. Лишнего просить не станем, но свое… Свое когтями вырвем, зубами выгрызем.

С младенчества Обр твердо знал: люди делятся на тех, кто берет, и тех, кто всю жизнь отдает. Сумел взять побольше – ты сильнее. Пришлось отдать все – ты труп, волчий корм. Стало быть, те, кто вынужден отдавать, – быдло, грязь, неудачники, которых облапошили еще в колыбели. Обр грязью не был. И неудачником, по всему видать, тоже. Он был Хорт по рождению, из тех Хортов, которые нынче поднимутся снова.

Твердой рукой он провел коней в темные ворота. Повозку качнуло, колесо едва не попало в одну из многочисленных выбоин в плитах, уложенных добрую сотню лет назад, но он вовремя спас положение. Входить следовало достойно. Посреди двора его поджидал сам Дед. Седая грива тяжело спадала на плечи, укрытые овчинным полушубком. Под полушубком дорогая кольчуга, оттого и плечи, обычно прямые, горбятся как от тяжкого груза. Все-таки старость не радость. Теплая не по сезону, поярковая[5 - Поярок – шерсть от первой стрижки овцы в возрасте семи месяцев. Поярковая шапка – однослойная или многослойная шапка полуовальной формы, сделанная из поярка.] шапка надвинута на глаза, могучие руки сложены на посохе. С посохом Дед стал ходить не так давно. Не то чтоб он сильно сдал, но все же был уже не тот, что раньше. Впрочем, посох этот не только для подпоры. Так что приближаться Обр на всякий случай не стал. Почтительно остановился в некотором отдалении.

– Погоня? – отрывисто спросил Дед.

Обр покачал головой. Слов он тратить не любил, а уж в разговоре с Дедом вообще лучше помалкивать.

Дед прислушался, кивнул, не спеша двинулся к повозке. Острый наконечник посоха скрежетал по разбитой брусчатке.

– Из каких ты?

Всех законных и незаконных отпрысков своих восьми сыновей Дед не запоминал.

– Седьмой сын Свена, – почтительно доложил Обр.

Дед снова кивнул.

– Последыш, стало быть.

* * *

Высокорожденный Сигурд Оберон Свенельд Хорт стиснул зубы. Вот ты, последний Хорт. Босой, без плаща, в драной рыбацкой куртке на голое тело. Нечесаные лохмы треплются по ветру.

Но в род удался. Этого не отнимешь. Косые скулы, рысий прищур, хищный рот. И росту хорошего. Только худой, как хлыст. Не кормят они его, что ли?

Старый Сигурд вздернул подбородок, вспоминая. Вот он сам вводит во двор коня. Настоящего, а не эту деревенскую худобу. Темные волосы красиво струятся из-под собольей шапки. На плечах дорогой бархатный камзол с тончайшими прошивками серебряной нитью. Длинный плащ спадает с плеч, блестит драгоценный мех, белоснежный, как кудри всадницы, нареченной невесты, прекрасной Эммарики. Давно это было. Очень давно.

Станет ли этот настоящим Хортом, даже если отскрести с него многолетнюю грязь да одеть как должно? Навряд ли. Дикарь, как все младшие. Волчонок, лесная тварь. Может, права ты была, госпожа Исонда? Да только что твоя правда против моей силы? Не послушали тебя. Вырастили зверей на свою голову.

Младшего поколения в глубине души старый Хорт побаивался. Держать их в руках становилось все труднее. Конченые люди. Может, только этого еще удастся спасти. Теперь, когда стерва-удача, наконец, улыбнулась.

– Хорошо управился, – обронил он.

* * *

Обр возрадовался, но тихо-тихо, про себя, старательно сохраняя каменную неподвижность физиономии. Истинный Хорт должен быть сдержан. Слова Деда значили очень многое: место у очага, долю в добыче, свободу, которую дает положение старшего.

Совсем стемнело. Ветер трепал, старался выдрать с корнем кустики козьей ивы, привольно разросшиеся в бойницах угловой башни. Скрипела и грохотала какая-то невидимая доска, которая уже давно собиралась рухнуть, да все не было удобного случая. Дед доковылял до повозки, ласково провел сухой ладонью по полотняному боку, исподлобья оглянулся на Обра.

– Порох или золото?

Обр молча повел плечом. Любопытство в Укрывище тоже не поощрялось.

– Бочки… Порох… Не обманул Семерик.

Дедова лица Обр не видел, но точно знал: жесткий рот разъят в той же кривой ухмылке, с которой глава рода Хортов еще пару лет назад, пока был в силе, выигрывал поединки. Руки в набухших старческих жилах жадно впились в веревки, которыми полотно крепилось к повозке. Порох! Ключ от всех дверей, ключ к свободе и власти. Изгнанные захватчики, освобожденное Усолье. Рыбные промыслы и пашни, рудники и деревни, Соли Большие и Соли Малые. Величие рода Хортов во всем его блеске.

Веревки не поддавались. Дед, кряхтя, согнулся, вытянул из-за голенища нож. Просмоленное полотно затрещало, лопнуло сразу в нескольких местах. В разрывы ринулись сверкающие клинки палашей, ярко-алые даже в темноте камзолы, белые от пудры парики с косицами, начищенные ботфорты.

Деда смяли в один миг, он исчез за солдатскими спинами без крика, сгинул, как и не было. Лишь посох отлетел в сторону, скользнул по сырым камням под ноги Обру. Обр рухнул на землю, уворачиваясь от занесенного над ним палаша[6 - Палаш – клинок.], перекатом добрался до посоха, схватил обеими руками еще теплую рукоять и снизу вверх всадил заостренный окованный медью наконечник в живот нападавшего. Тот захрипел, стал валиться навзничь, а Обр, выдернув свое оружие, развернулся, привстав на одно колено, и съездил по ногам княжеского солдата, набегавшего сзади. Точнехонько туда, где кончались ботфорты, как раз под коленки. Тот взвыл и тоже повалился. Обр снова перекатился, чудом избежав летящего сверху лезвия, вскочил на ноги, перехватил посох поудобней. Думать он при этом ни о чем не думал. «Меньше думаешь, дольше протянешь», – твердил, бывало, Маркушка, лупя Обра по ногам концом толстого ивового прута и заставляя до одури повторять одни и те же движения.

Дедов посох, приятно тяжелый, вертелся в руках, со свистом рассекал воздух, принимая на себя удары или с маху врезаясь в мягкое. Очередной нападавший, справиться с которым Обр наверняка не успевал, внезапно упал лицом вниз. Из обтянутой красным мундиром спины торчала стрела. Во Хромуша дает. Никогда не мажет.

Однако, что же это выходит? В замке-то, кроме него и Хромуши безногого на воротах, больше никого. Есть пара старух на поварне, да они не в счет. В слегка кружившейся голове Обра, у которого начало сбиваться дыхание, медленно зрела первая законченная мысль. Надо бежать. Куда? Да все туда же, куда он убегал от гнева отца и братьев. Скользкая дыра разрушенного водостока сразу за поварней, верхушка кривой сосны, густой ольшаник, вечно влажное дно оврага. Обр покосился в сторону поварни, и тут слабый свет лунного неба померк, стало темно и больно, посох выпал из ослабевшей руки и брусчатка двора с маху ударила по коленям.

Глава 2

На грудь навалилась такая тяжесть, что остатки воздуха сами собой вырвались из легких. Обр застонал и даже удивился, до чего жалобно вышло. Сверху по-прежнему давило что-то тяжелое. Попробовал освободиться. Для этого требовались руки. Но рук не было. Во всяком случае, он их не чувствовал. Зато голову чувствовал. Еще как. Похоже, Ольгердов Август снова смазал его по башке кистенем. Ну и шуточки у этих Ольгердовичей. Все как один такие же тупые, как их папаша. Наученный горьким опытом, Обр знал, что головой двигать нельзя, будет только хуже. Глаза открывать тоже не стоит. Однако почему так трясет и мотает? И что же все-таки давит на грудь? Вопль «Тпру, стой!» ввинтился в уши, как бурав в сырое дерево. Тряхнуло сильнее. Обр треснулся скулой о твердое, снова застонал и все-таки открыл глаза. Над головой качались косматые сосновые ветви, сверху черные, снизу подсвеченные неверным оранжевым огнем.

– Пшел! – рявкнули в самое ухо.

Идти Обр никак не мог. Сил хватило лишь на то, чтобы слегка приподнять голову. В глаза сразу полезли чужие жесткие волосы. Из-под волос сверкнул золотой ободок. Серьга. С серьгой в ухе ходил старший из Свеновичей – Герман. Обр всегда хотел себе такую же. Верно, Герман. Кожаная кольчуга с бляхами, которые сейчас больно впивались Обру в живот. Здоров старший брат, ни одна солдатская кираса на нем не сходится.

Герман, каменно тяжелый, навалился на Обра, почти не давая дышать. Сознание медленно прояснялось. Подробностей Обр так и не вспомнил. Понял только – стряслась большая беда. Попробовал еще немного приподняться. Впереди маячила обтянутая алым камзолом спина возницы. Осторожно скосил глаза. Над высоким бортом повозки навис конский бок и стремя с вдетым в него солдатским сапогом. Красномундирник держал вонючий смоляной факел.

Лежать было тесно. В правое ухо хрипло, болезненно дышал еще кто-то. В повозку их явно побросали как попало, особо не разбираясь, кто живой, кто мертвый, а сейчас, похоже, пытались впихнуть сюда еще одного. Этот был наверняка жив. Под громкие крики и понукания, больно отдававшиеся в Обровой голове, он сам перевалился через дощатый борт, двигаясь неловко оттого, что мешали скрученные за спиной руки, скорчился, сторонясь окровавленных неподвижных тел, забился в угол у передка. Хрипло рявкнул возница, повозку качнуло, и снова началась выматывающая душу тряска. Всадники с факелами тоже двинулись вперед.

Обра замутило от вида шатающихся на фоне неба вершин, он хотел закрыть глаза, но тут новый пленник поднял лицо, красное не то от крови, не то от света факелов, и, поймав взгляд Обра, криво усмехнулся разбитым ртом. Маркушка! Неужто их взяли всех? Нет, наверняка многим удалось уйти… Не может быть, чтобы всех…

– Маркушка, – шепнул Обр.

Маркушка в ответ странно дернул головой, пытаясь избавиться от прилипших к окровавленному лбу седых прядей, а потом вдруг закатил глаза, будто указывал на что-то наверху, и скорчил дурацкую рожу, сложив губы трубочкой. Озадаченный Обр тоже завел глаза, посмотрел наверх. Впереди, над головой возницы вставал облитый лунным светом обрыв, над которым боролась с ветром одинокая сосна. Эту сосну Обр узнал бы из тысячи. Сейчас будет поворот на Большие Соли – место злосчастной засады. Выходит, проклятый Семерик продал их с потрохами. Между тем Маркушка, раздраженный непонятливостью Обра, пробормотал что-то, наверняка ругательство, и снова скорчил страшную рожу. Точь-в-точь пес, воющий на луну.

И тут Обра осенило. Борясь с болью и головокружением, он, сколько мог, приподнялся на связанных за спиной руках, попытался выползти из-под неподвижного тела Германа, набрал в грудь побольше воздуха и завыл.

Это был настоящий волчий вой, глухой, утробный, пробирающий до мозга костей. Зимний вой голодного вожака стаи, от которого становится не по себе даже матерым охотникам, а деревенские собаки, скуля, забиваются под крыльцо.

Лошади, впряженные в повозку, тоже были простые, деревенские, взятые в Малых Солях. Они точно знали, что предвещает такой вой. Возница заорал «Стой!», повис на вожжах, но это не помогло. В следующий миг переднее колесо угодило на корень, разогнавшуюся повозку мотнуло особенно сильно, и красномундирная спина исчезла из виду. Обр еще наддал, добавил взрыкивающих глухих тонов и голодной тоски. Кони охранников завертелись, вскинулись на дыбы, в слепом ужасе борясь с седоками. Повозка стремительно летела вперед, к повороту над обрывом.

– Вожжи! Вожжи подбери! – прохрипел кто-то прямо в ухо Обру. Маркушка, руки которого почему-то оказались свободны, метнулся на передок.

«Уйдем!» – успел подумать Обр, прежде чем его швырнуло на доски борта. Борт затрещал, и тошное чувство падения накрыло его ледяной волной. Он падал, обреченно зажмурившись, не имея возможности прикрыться руками. Острые иглы хлестали по лицу, сучья срывали одежду вместе с кожей, все вокруг трещало и ломалось, где-то кричала обезумевшая лошадь. Он падал и падал, пока всем телом не ударился о тугой песок. Песок просел, поддался и потек, все быстрее и быстрее, унося Обра вниз по крутому склону.

* * *

Все было забито песком. Глаза, волосы, ноздри, разинутый в крике рот. Надо было дышать, но не получалось. Извиваясь, как раздавленный червяк, Обр перекатился на живот, подтянул под себя колени, свернулся крючком, выплевывая, выталкивая песок из глотки. Лошадь все еще кричала где-то наверху. Хрипло, пронзительно.

Очень осторожно он разогнулся, приподнял гудящую голову, внутри которой тяжело пересыпались сухие горячие песчинки; болезненно щурясь, посмотрел наверх. Наверху, над кручей с темными косматыми пятнами сосен и смутно белевшими языками осыпей, тянулась редкая цепочка огней. Факелы стражи. Песок в голове клонил ее книзу, жег глаза изнутри. Хотелось упасть лицом вперед – и будь что будет.

А что будет-то? Найдут, подберут, снова бросят в телегу. Свезут куда-нибудь. Скорее всего, в Большие Соли, в княжескую тюрьму. И тут Обр, наконец, испугался. Это был отчаянный звериный страх, ужас лесного жителя перед западней, капканом, ловушкой. Поймают – запрут. Мысль о том, что дело, скорее всего, кончится не тюрьмой, а полем виселиц, в голову ему не пришла. В свою смерть Обр не верил. Зато жизни в каменном мешке боялся смертельно.

Огни зашевелились, медленно двинулись вниз по склону. Обр застонал, разогнулся, выпрямился. Вокруг все закачалось, как на море в бурную погоду. Море… Море шумело справа, в двух шагах, за грядой дюн. Шумело мерно, настойчиво, неторопливо. Или это в ушах шумит? Дюны… Укрытие!

Может, найдут не сразу. Или вообще не найдут. С третьей попытки Обр встал на ноги и потащил побитое, вопящее о пощаде тело по песку в просвет между дюнами к взбаламученному ночным ветром морю. Лучше бы ползти. Тогда дело пошло бы быстрее. На своих двоих он чувствовал себя очень неуверенно. Но жгучий страх гнал вперед, помогал подниматься каждый раз, когда он спотыкался и падал. Наконец он скрылся за дюнами, в очередной раз свалился, мягко съехал с песчаной горки прямо к кромке прибоя и оказался во власти ветра. Разбитое лицо сразу заломило. Набежавшая волна лизнула щеку ледяным языком, следующая окатила с головой. Резкой болью отозвались порезы и раны. Больно было так, будто всю кожу содрали. Обр жадно слизнул холодные капли, но они были соленые. «Воды бы, хоть глоточек…» – подумал он и захлебнулся в темном горячем песке.