Женский приговор

Вспомнился давний эпизод. Они вышли на Светлановскую площадь. Ане тогда было лет шесть, одной рукой она крепко держалась за руку матери, а другой прижимала к себе пластмассового кота в сапогах, которого Надежда Георгиевна только что ей купила. От избытка чувств девочка подскакивала на каждом шагу, вертела головой и читала вслух все вывески, в том числе транспаранты, установленные на крышах двух симметричных домов: «Народ и партия едины!» и «Планы партии – планы народа!». Вдруг дочь притихла и задумалась. Надежда Георгиевна не придала этому значения, решив, что Аня общается с котом в сапогах, но минут через десять дочь потянула ее за руку и спросила, является ли народ рабом партии.

Мать остановилась как вкопанная. «Ну если планы партии – планы народа, то он не может ничего сам для себя придумать и должен все делать, что ему говорят?» – сказала Аня задумчиво. Надежда Георгиевна усомнилась, разумно ли было научить своих детей читать в четыре года, и посулила черта людям, которые придумывают столь невнятные лозунги. «Ты же прочитала, что народ и партия едины, – сказала она мягко, – значит, планы народа становятся планами партии». Надежда Георгиевна понадеялась, что разговор окончен, но малышка заявила: «Тогда бы так и написали: планы народа – планы партии! И вообще, тогда зачем разделять, если народ и партия – это одно и то же».

«Господи, шесть лет человеку!» Надежда Георгиевна и сама не знала, радоваться ли, что у нее такая умненькая дочь с критическим складом мышления. Присев перед Аней на корточки и поправив ей бантик, мать сказала, что партия – это лучшая часть народа, самые умные и хорошие люди, поэтому партия является руководящей и направляющей силой советского общества. «Значит, если я не самая умная и не самая хорошая, то я уже не могу сама ничего решать? – спросила Аня грустно. – Вот ты говоришь, что Анжелка лучше меня, так она будет мне указывать, что делать?» Надежда Георгиевна посоветовала дочери работать над собой, становиться лучше, и тогда она окажется в числе тех, кто руководит, но Аню это не вдохновило. «Ну я такая, Анжелка другая. Она послушная, а я зато умею читать, а Витька бегает быстрее всех и делает «солнышко» на турнике. Как понять, кто из нас лучше?» – спросила она. «Ну смотри, – мягко сказала Надежда Георгиевна, чувствуя, что обязана объяснить дочери этот момент, – ты же любишь свою маму и считаешь ее самой лучшей, я надеюсь? И ты понимаешь, что ее надо слушаться, даже если иногда и не хочется, потому что мама заботится о тебе и всей душой желает себе счастья. Так и партия, это все равно что мама». Дочь насупилась, сдвинула бровки, как всегда делала, решая какую-то сложную задачу, и сказала: «Но у меня есть мама, зачем мне еще одна? И потом, я маленькая, а народ-то все взрослые, а ты говоришь, что взрослые сами лучше знают». На этом аргументе мать сдалась. Она расцеловала свою не по годам развитую дочку и сказала, что это действительно сложно понять в шесть лет, но скоро Аня пойдет в школу, ее примут сначала в октябрята, потом в пионеры, потом в комсомол, она окажется в коллективе, и все это станет для нее очевидным и родным.

Только вот похоже, что не стало…

Надежда Георгиевна вздохнула. Вдруг так ясно вспомнилось чувство счастья от маленькой детской ладошки в своей руке, почти как реальный увиделся кот в сапогах, жуткое существо из оранжевой пластмассы в пупырышек, голубое небо, солнце, брызжущее во все стороны сильными майскими лучами и бликующее золотом в вымытых окнах. Как она тогда была полна спокойной молодой радостью, и куда все делось теперь…

Она остановилась под дверью. «Выключи свою музыку и приди ко мне, – прошептала Надежда Георгиевна, – приди, попроси прощения, и обнимемся, поплачем вместе. Попьем чаю вдвоем, пока никого нет. Ты только приди с повинной, потому что я же мать и не могу сделать первый шаг».

Но музыка стала только громче.

…Надежда Георгиевна посмотрела на свои руки. Все обрезать или оставить так? Самое обидное, что лак нигде не облупился, держится, будто она его только нанесла. Господи, а Анька-то права! Десять копеек картошка, пятнадцать – морковка. Ну не дотерла бы она этот несчастный корнеплод на десять процентов, полторы копейки выкинула в мусор! Это с килограмма, а с порции жареного мяса, наверное, одна десятая копейки. Стоило мучиться, ей-богу! Это хорошо еще, что ноготь, а можно было и кусок пальца срезать, терка острая.

По логике так, но это уже в самой сердцевине характера – экономить до последнего, даже если в этом нет острой необходимости. За двадцать лет жизни в семье родителей мужа Надежда Георгиевна так и не смогла перенять их расточительное отношение к еде.

Анька – уже другое поколение, они знают, что такое «дефицит», но настоящей нужды не испытали. Всегда ели досыта, вот и подавай им теперь импортные шмотки и прочее такое.

Дети – жестокие существа, потому что у них очень мощный инстинкт выживания и стремление к успеху, поэтому они и тянутся к одноклассникам, по которым видно, что у их семей есть доступ к материальным благам. Подсознательно хочется войти в круг избранных, потому что там – возможности.

В школе обязательна форма, казалось бы, все должны выглядеть одинаково, чтобы не вызывать зависти или, если угодно, классового чувства. Только что делать, если кто-то покупает школьное платье в магазине, и оно сидит как на корове седло, а кого-то родители ведут в ателье или к портнихе? Или фартуки. Ясно, что с крылышками гораздо женственнее, но попробуй найди! Ближайшее место – в Прибалтике, там фартуки не только с крылышками, но и из легкого материала, вроде тюля, даже есть с пелеринками, как у настоящих гимназисток. Если родителям удалось такой достать для своей дочки – все, она королева. А обувь и сумки? По ним сразу ясно, кто откуда.

Да что там обувь, если даже по пионерскому галстуку видно, из какой ты семьи. Либо на тебе кирпично-рыжая тряпица, посеченная, с моментально обтрепавшимися углами, купленная в канцелярском магазине за пятьдесят пять копеек, или роскошный платок насыщенного малинового цвета. Последний привозят из ГДР, и попробуй возмутись. Сразу тебе скажут, что галстук носится из солидарности с пионерами братской социалистической Германии.

Аня учится в английской школе, и такой блатной, что дальше ехать некуда. Если бы Надежда Георгиевна не была директором физико-математической школы, дочь давно уже бы выжили, несмотря на прекрасную успеваемость, а так терпят. Конечно, девочке нелегко среди детей элиты, но надо не у родителей требовать подарки, а брать ситуацию в свои руки и добиваться уважения отличной учебой и общественной работой. А то взяла моду, чуть что не по ней, сразу упрекать за «обноски»! Да, приходится хитрить-мудрить, переделывать свои старые вещи и обноски свекрови, но другого выхода нет. В магазинах вообще ничего не купишь, да и семья большая, на двух работающих трое иждивенцев, всех надо прокормить, и на машину хочется скопить, в конце-то концов!

Надежда Георгиевна была ребенком войны. Мама родила ее в сорок пять лет, после того, как отец приходил на побывку с фронта. Вскоре он был убит, так же как и двое Надиных старших братьев.

Отец выстроил большой просторный дом, который после войны стал слишком пустым для вдовы и маленькой девочки, был огород, мама держала корову и кур, так что они не голодали, но привычка беречь каждый кусочек еды была у мамы с юности и передалась дочери. По хозяйству приходилось трудиться много, но Надя никогда не воспринимала это как повинность, наоборот, делала все ловко и с удовольствием, старалась побольше всего успеть, чтобы мама пришла с работы и могла спокойно отдыхать.

«Вот бы Аньку сейчас туда! – злорадно подумала Надежда Георгиевна. – В пять утра растолкать, платок на голову, подойник в руки – и вперед, в хлев! А потом вилы – на, кидай сено! И так до ночи успевай крутиться. А вот тебе задачка на сообразительность: как ты чай попьешь, когда печка не топится?»

Крестьянский труд не был Наде в тягость, не мешал учебе, которая давалась с восхитительной легкостью. Смешно сказать, но она ни разу не получила ни одной четверки. Просто не знала, что это такое, поэтому после восьмилетки стала ездить в райцентр в девятый класс, а не пошла в училище, как все подружки. Надя боялась, что в чужой школе «скатится на троечки», но ничего такого не произошло. Через два года она получила золотую медаль и поехала поступать в Ленинград.

Анька, дурочка, рассуждает про подавление личности, про свободу и всякое такое, а в лоб ведь не влетит, где бы она была, если бы не советская власть! Скорее всего, вообще не родилась бы, потому что Надя умерла бы от голода еще в младенчестве. Кто бы помог бедной немолодой вдове при капитализме? Ну а если бы Надя каким-то чудом выжила, то получить высшее образование во втором университете страны ей бы точно никто не дал, несмотря на все способности. Максимум на акушерку бы выучилась и сидела бы в глухомани. А вернее всего, просто батрачила бы и замуж вышла за такого же бедняка, как сама.

Когда ты сам встал на ноги, то ты и благодаришь власть за то, что имеешь, а если все на золотом блюдечке подносят, тут-то и начинаются капризы. Аня росла, как в оранжерее, не говоря уже о Мийке. Тот вообще ни в чем не знал отказа, вот и результат.

Наверное, в каждой большой семье существует некий родственник с большой буквы «Р», человек, столь сильно преуспевший, что ему не докучают мелкими повседневными просьбами, а берегут на самый крайний случай, как спасательный круг. Был такой родственник и в семье мужа Надежды Георгиевны. Не совсем даже родственник, но близкий человек: пережитые вместе трудные времена связывают сильнее кровных уз.

Больше всей родни со стороны мужа Надежда Георгиевна любила его тетку. Нина Михайловна сохранила стройную и подтянутую фигуру, коротко стриглась, одевалась сдержанно, но с отменным вкусом подбирала украшения, недорогие, но очень интересные, и всегда была при легком макияже и с еле уловимым ароматом духов. Она преподавала вокал в консерватории, и хоть сама никогда не была известной певицей, но, видимо, обладала незаурядным педагогическим талантом, потому что воспитала целую плеяду выдающихся исполнителей. Благодарные ученики присылали своей наставнице билеты и контрамарки, так что дети Надежды Георгиевны в полной мере насладились классическим искусством.

Вот странность, одни родители, одна семья, одно воспитание, но Яша ходил на спектакли с удовольствием, а Анька воспринимала их как повинность. Бесполезно было объяснять, что другие дети могут только мечтать попасть на «Щелкунчика» или «Спящую красавицу», что Ане повезло увидеть настоящее искусство… Волшебство Кировского театра не трогало ее, девочка сидела со скучающим видом, а когда дома спрашивали, что понравилось больше всего, отвечала: «Когда музыканты настраивались».

Зато теперь слушает какое-то говно, за уши не оттащишь! Действительно, музыканты в театре лучше настраивались.

Надежда Георгиевна нахмурилась. Неужели она упустила дочь еще до школы? Нет, нет, Аня была нормальной девочкой, пока не подружилась с Михаилом Шевелевым, то есть с Мийкой!

У Нины Михайловны была близкая подруга Ариадна Ивановна, удивительно элегантная дама. Встретив ее в прошлом году у тетки мужа, Надежда Георгиевна впервые в жизни сообразила, что после шестидесяти лет совсем не обязательно превращаться в старую развалину.

Ариадна Ивановна работала аккомпаниатором у Нины Михайловны, но дружба этих женщин зародилась гораздо раньше, в годы войны. Отец Нины служил ведущим инженером на подмосковном авиационном заводе, и когда было принято решение об эвакуации в Куйбышев, Нина привезла отцу десятилетнего сына Ариадны, чтобы тот взял его с собой. Это решение спасло мальчику жизнь – в блокадном Ленинграде болезненный ребенок не выжил бы.

Нина и Ариадна прошли всю войну во фронтовой концертной бригаде, обе получили похоронки на любимых мужей и потом всю жизнь старались держаться вместе. Выходило это у них как-то очень тонко и элегантно: обобществляя многие вещи, они умели не заступать границы, где начиналось личное.

Иногда Нина Михайловна брала Яшу с Аней на дачу к Ариадне, провести выходные на свежем воздухе. Как-то Надежда Георгиевна сказала, что выросла в деревне и все умеет, поэтому хотела бы тоже поехать. Пока дамы и дети отдыхают, она сделает всю черную работу по даче. Нина Михайловна поморщилась: «Дорогая, это не совсем удобно. Мы с детьми – гости, а гости не приглашают своих гостей». Сначала Надежда Георгиевна обиделась, а потом поняла, что не права.

Сын Ариадны Ивановны, Паша, а вернее сказать, Павел Дмитриевич Шевелев, как раз и вырос в такого родственника, на которого уповает вся семья. Начав карьеру по комсомольской линии, он стремительно рос, потом перешел в московский партийный аппарат, а одиннадцать лет назад вернулся в родной город вторым секретарем обкома КПСС, и Нина Михайловна по секрету (тьфу-тьфу, чтобы не сглазить) предрекала ему хорошие шансы вскоре стать первым секретарем.

Надежда Георгиевна чаще видела его в газетах и по телевизору, чем воочию. Первый раз они встретились на похоронах отца мужа. Тогда она была еще новобрачная, с только-только завязавшимся под сердцем Яшей, и Павел Дмитриевич был совсем молодой мужчина – высокий, широкоплечий, красивый той особой тяжеловесной мужской красотой, которая скорее обескураживает, чем привлекает женщин. От него веяло спокойствием и уверенностью, что показалось Наде немного неуместным на похоронах. Шевелев подошел к семье, обнял вдову и произнес казенные слова казенным голосом, но, странное дело, всем стало чуть полегче. Он извинился, что без жены (Зоиньке не с кем оставить Димку), побыл немного на поминках и уехал. Потом Надежда Георгиевна видела его на юбилее Нины Михайловны и снова на похоронах. Сначала Зои Федоровны, потом Мийки. Теперь уже ей пришлось искать слова, от которых Павлу Дмитриевичу могло бы стать полегче.

Надежда Георгиевна никогда не набивалась Шевелеву в друзья и не хотела ни о чем его просить, но тем не менее оказалась у него в долгу. Когда-то Павел Дмитриевич устроил, чтобы мужа после окончания академии оставили на кафедре, а не отправили служить в «страну летающих собак» или еще куда подальше. С этой инициативой выступила свекровь, которая после смерти мужа чувствовала себя совсем беспомощной, целыми днями держала сына за руку и причитала: «Я тебя никуда от себя не отпущу», а остальное время капала на мозги Нине Михайловне, чтобы та все устроила через влиятельного сына подруги.

Шевелев тогда еще был молодым функционером, не имел такого веса, как сейчас, но он любил свою маму и как-то сумел устроить совершенно фантастическую вещь – чтобы лейтенанта Красина сразу после академии оставили в адъюнктуре на кафедре гигиены.

В общем-то, Надежда Георгиевна не знала, радоваться или огорчаться. Она, новоиспеченная жена офицера, настроилась ехать за мужем в какую угодно тмутаракань и быть там верной боевой подругой, ну и заодно сеять разумное в головы местным детям. Наде хотелось приключений. Трудности не пугали: слава богу, она выросла в деревне, в суровом климате, и знает, с чем придется столкнуться и как с этим справляться. Может быть, первое время у них не будет даже своей комнаты, просто угол в какой-нибудь избе. Но они молодые, сильные, со всем справятся! Воображение Нади рисовало разные картинки: занесенные снегом бревенчатые дома, мерцающий огонек в маленьком окошке, вечерний лай собак, тоскливый вой ветра в трубе.

Вот она делает уроки с местными ребятишками, вот помогает новеньким обжиться… Слава богу, она прекрасно знает, как стирать зимой и как готовить в русской печке.

Что ж, преодолевать трудности не пришлось, зато муж написал докторскую, и через два месяца у него защита. Если все пройдет удачно, то получит ученую степень доктора наук, потом профессора и заменит старого начальника кафедры, который уже на ладан дышит.

Второй раз Шевелев помог незадолго до смерти Миши, но это было не просто благодеяние. А потом и Надежда Георгиевна пригодилась всемогущему партийному бонзе…

У Нины Михайловны не было своих детей, поэтому она воспринимала Яшу с Аней как родных внуков и с удовольствием ими занималась в свободное время. Ариадна Ивановна была дама самостоятельная, жила отдельно от сына и не сильно вникала в его жизнь, но внуков привечала, и те тоже любили свою веселую шебутную бабку и готовы были навещать ее хоть каждый день. Поэтому вышла такая изящная синусоида: старшее поколение – не разлей вода, среднее едва знакомо, а младшее – опять приятели, хотя настоящей дружбы не сложилось. Дима был уже взрослый юноша, Яша влился в дачную компанию ребятишек и гонял с ними целыми днями, а Мийка почему-то избегал обычных мальчишеских развлечений. Он был тихий парнишка и на все предложения растормошить его отвечал, что занимается музыкой и не может рисковать переломом руки.

Зато он с удовольствием возился с маленькой Анькой.

Надежда Георгиевна то ли с досадой, то ли с раскаянием подумала, что грамотность дочери в четыре года – заслуга больше Мийки, чем родной матери. Он терпеливо сидел с ней, показывал буквы в азбуке, и результат не заставил себя ждать. Бабушки умилялись, глядя на эту идиллическую картинку, и причитали, что Мийке надо было родиться девочкой, а когда Аня подросла, с таким же умилением стали называть паренька ее поклонником и кавалером, так что с первого класса девочка не сомневалась, с кем свяжет свою судьбу.

Надежда Георгиевна смеялась, а в глубине души нет-нет да и вскидывалось архаичное стремление мамаши устроить дочери выгодный брак. А вдруг? Конечно, жизнь учит, что друзья детства редко становятся счастливыми мужем и женой, но бывают исключения.

Дети виделись обычно у бабушек или на семейных праздниках. Павел Дмитриевич с супругой были слишком высокопоставленными людьми, чтобы посещать родственные сборища, но Ариадна Ивановна с удовольствием приходила и внуков прихватывала. Удивительно, насколько разными получились братья: Дима высокий, сильный, веселый, с такими же красивыми, чуть тяжеловатыми чертами лица, как у отца, но ясные, искрящиеся радостью глаза сообщали ему удивительное обаяние. Надежда Георгиевна ни у кого раньше не видела такого цвета глаз – бледно-бледно-серые, как мартовский лед, с темным ободком вокруг радужки. Кажется, такие глаза бывают у волков. Мийка вышел совсем другим – тоненький, хрупкий, маленького роста, с очень белой кожей и волосами цвета воронова крыла, он походил на белоснежку из диснеевского мультика. Он тоже был красив, как и брат, но его прелесть больше пошла бы девушке, чем молодому человеку.

Как-то Надежда Георгиевна повела Аню в Кировский театр на дневной спектакль по очередной контрамарке, и в антракте выяснилось, что Мийка с матерью тоже пришли. Зоя Федоровна потрясла Надежду Георгиевну тем, что была в настоящем концертном платье. Или бальном, или вечернем, бедная Надежда просто не знала, как его правильно назвать. Нарядная одежда – да, сколько угодно, но так, чтобы человек накрутил на себя двадцать метров шелка, гору бархата и кое-где еще натыкал перьев, чтобы пойти в зрительный зал, а не на сцену, – такого она просто не могла себе вообразить. Подол до земли, так что видны только носочки туфель – разве может так ходить обычная женщина? Жена Павла Дмитриевича была дама внушительных пропорций и напоминала празднично убранную осадную башню, рядом с ней бедный Мийка казался совсем крошечным. Столкнувшись в фойе, дамы вежливо кивнули друг другу и хотели разойтись, но Мийка с Аней кинулись друг другу в объятия и не расставались до конца антракта, а потом упросили поменяться местами, так, чтобы они могли сидеть вместе. Так Надежда Георгиевна первый и единственный раз в жизни побывала в «Царской ложе».

Пришлось вести с Зоей Федоровной светскую беседу, та поддерживала разговор с убийственной снисходительностью, так что Надежда Георгиевна чувствовала себя девкой-чернавкой, поэтому когда после спектакля Шевелева предложила их подвезти, отказалась, наверное, слишком эмоционально.

Зоя Федоровна окатила ее ледяным взглядом, процедила: «Как угодно» и, подобрав свои юбки, скрылась в автомобиле, а Мийка с Аней долго не могли оторваться друг от друга.

После театра дети стали часами болтать по телефону, а потом и устраивать встречи. Теперь, если мать вела дочь в музей или в парк, там очень часто оказывался Мийка, который был достаточно взрослый, чтобы ездить по городу самостоятельно. Деликатный юноша четырнадцати лет от роду сказал, что родителям будет спокойнее, если он с Аней не станет встречаться наедине. Он понимает, что дружба взрослого парня с девятилетней девочкой со стороны выглядит странно, но что поделать, если Аня умная и тонкая натура и с ней ему интереснее, чем с подавляющим большинством людей. По-прежнему Надежда Георгиевна таскалась с ними кем-то вроде дуэньи, а в плохую погоду ребята проводили время у Ани дома.

Надежда Георгиевна привязалась к Мийке за то, что избавил ее от многих материнских тревог, да и просто парнишка нравился ей – добрый, приветливый, он совершенно не унаследовал высокомерия своей мамаши.

Когда Надежда Георгиевна вспоминала Зою Федоровну во всем праздничном убранстве, ее холодный взгляд, она старалась не завидовать, но все же не могла понять, почему этой бабе досталось все, почему она может с презрением смотреть на женщин, которые ничем ее не хуже и явно сделали для общества больше, чем она. Да, удачно вышла замуж, но ее муж не сделал важного научного открытия, не создал великого произведения искусства, он даже не рискнул всем своим состоянием ради выгодной биржевой спекуляции, как пишут в романах про капиталистов. Нет, он просто указывает людям, как надо жить и как надо думать.

Тут Надежда Георгиевна понимала, что подобные размышления могут завести ее на очень скользкий путь, и убеждала себя, что Зоя просто противная тетка, недаром Ариадна Ивановна один раз, будучи в легком подпитии, сказала про нее: «Она такая замороженная, потому что стержня нет. Не дай бог, растает, как Снегурочка, такой вонючей лужей растечется…»

Дружба четырнадцатилетнего парня и девятилетней девочки немного пугала, но Аня действительно была слишком умная для своего возраста. Она прочла все книги в доме и рассуждала о них, как взрослый человек, а не как второклашка. Слава богу, в семье не водилось такой литературы, которая могла бы повредить детскому уму. Никакого Мопассана, Золя и прочих «натуралистов». Но Жюль Верн, Диккенс, Шарлотта Бронте, Марк Твен, Гоголь, Дюма – все это было прочитано и теперь с упоением обсуждалось дочерью и ее великовозрастным другом. Правда, Анька не любила стихи, а Мийка их обожал и, кажется, даже сам пописывал.