К черту 8 марта!

Эта практика очень важна, если она хорошо себя покажет, то будет шанс вырваться отсюда, из провинции, жить и работать в столице… Это ли не круто?

И Сашка… Он, конечно, классный и все такое… Но…

– Знаешь, я приходил тогда к твоему подъезду, – неожиданно серьезнеет Сашка, смотрит на нее так внимательно, пронизывающе, что Машку невольно дрожь пробирает. Она сразу понимает, о чем он говорит. О каком времени ее жизни. – Ждал, что ты выйдешь… А ты не выходила. И в школе не появлялась… Сказали, что ты заболела. А потом… Потом сказали, что ты перешла в другую школу…

Его хрипловатый взволнованный голос пробирается куда-то под кожу, царапает что-то внутри, так остро и сладко. Приходил… Ждал… Черт…

Машке становится одновременно приятно и обидно. Почему не стал настаивать? Почему не дождался, пока выздоровеет, не поймал у подъезда?

– А потом я… Ну, короче… Не мог…

Сашка чуть отводит глаза, явно не желая рассказывать, по каким причинам он не нашел ее тогда, в их двенадцать. Что-то произошло с ним тогда, наверно, не особенно хорошее, о чем вспоминать не хочет…

– Но я тебя вспоминал, Малинка… И даже блеск для губ тебе купил и в почтовый ящик сунул…

– Я… – Машка округляет глаза, – я не находила…

Сашка хмурится, но не комментирует. У Машки есть подозрения, почему она не получила свой подарок тогда, больше десяти лет назад, но озвучивать она их не хочет. Почему-то неприятно даже думать, что мама могла… А она ведь могла…

– Он был малиновый… – шепчет Сашка, и Машке становится горячо.

Совсем как тогда, в их двенадцать, в этот же день, дурацкое Восьмое марта, когда этот мальчик сказал ей, что ее губы словно малина…

Она непроизвольно облизывает нижнюю губу, а через мгновение уже взволнованно и удивленно ахает, потому что Сашка, резко преодолев разделяющее их расстояние, прихватывает ее за плечи и целует. Сразу так глубоко, жадно и порочно, что Машка, обескураженная, взволнованная и, пожалуй, ожидающая чего-то такого, просто раскрывает рот, позволяя вытворять с собой совершенно неприемлемые на первой встрече вещи…

Хотя, они в Сашкой уже давно знакомы, так что…

Он очень нетерпеливый, держит так крепко, словно боится, что она исчезнет, целует так жадно, словно она – первая для него, или даже единственная… От него вкусно пахнет чем-то терпким, мужским очень, а грудь твердая, плечи напряженные, мышцы на руках напрягаются заметно даже под курткой…

И Машка теряет себя в этом всем, забывает про Вадика, про то, что, в сущности, совсем не знает Сашку, что он явно не договаривает многое, что он чужой и опасный…

В эту ночь, в ее съемной хрущевке, на матрасе, небрежно брошенном на пол, она вообще ни о чем не думает. Не получается потому что.

Сашка не позволяет думать, приходить в себя. Без одежды он еще круче, массивней как-то, тяжелей, рельефней, татушка, часть которой видела Машка на шее, оказывается здоровенной, затейливой, с переплетенными языками огня, какими-то кельтскими узорами и цифрами. Она так круто вписывается в рельеф мышц на спине и правой руке, что Машка не может удержаться, отслеживает языком все изгибы, кое-где даже прикусывая кожу и сглатывая слюну удовольствия и возбуждения.

Сашка совсем не нежен, он не пытается понять, как ей нравится, не устраивает эквилибристики в постели, как некоторые Машкины прежние парни в первый их раз. Он просто делает в ней все, что ему хочется, не спрашивая, так властно, так по-мужски, жадно и в то же время нежно, даже бережливо трогая, целуя, направляя…

У Машки создается ощущение, что она для него – что-то большее, чем случайная любовница, или первая школьная любовь…

И, покоренная этим ощущением, она полностью отпускает себя, позволяя ему такое, чего никогда до этого… Да и после тоже…

И единственное, что тревожит ее этой ночью, из-за чего она периодически все же всплывает на поверхность безумия, хватая опаленными, искусанными губами воздух, это ее утренний отъезд… Надо сказать Сашке… А как? И, главное, когда?

Каждый раз, когда Машка пытается поговорить с ним, Сашка, словно опасаясь услышать что-то плохое, ненужное ему, тут же затыкает ее поцелуем, наваливается, торопливо и жадно проводя горячими ладонями по послушному ему телу и выбивая опять все мысли из ее головы…

В итоге Машка малодушно решает, что как-нибудь скажет утром, и полностью тонет в их общем, одном на двоих, безумии…

А утром просыпается от горячих губ Сашки на затылке и шепота, что ему надо бежать, но он забил свой телефон в ее и позвонит, когда освободится…

Машка, сначала вскинувшись, потом валится на измочаленный матрас, почему-то с облегчением выдыхая.

Наверно, это самый лучший вариант…

Вот только хлопнувшая дверь почему-то больно бьет по глазам, выталкивая ненужные сейчас слезы…

В поезде Машка отправляет по новому для себя номеру краткую смс, что уезжает в Москву и вернется через два месяца…

И твердой рукой отключает звук, когда телефон разражается требовательной трелью.

Она не готова сейчас говорить, не готова что-то обещать и оправдываться, в конце концов, она не обязана этого делать…

За окном летят мартовские снега, светит уже по-весеннему пронзительное солнце… И, наверно, именно от него глаза слезятся. Точно, от него.

Машка, с каким-то усталым обреченным чувством думает, что в очередной раз Восьмое марта прошло у нее странно. И то, что казалось катастрофой, внезапно вывернулось неожиданным подарком… Верней, не подарком, а так… Приманкой. Поманило и ускользнуло.

Дурацкий март. Дурацкий праздник… Все так по-дурацки…

Глава 3

– Мария Дмитриевна, еще один, – медсестра Леночка заглядывает в кабинет, делает страдательное выражение на мордашке и явно сочувствует.

Машка отрывается от экрана компьютера, бросая изучать снимки, присланные из рентген-кабинета, оценивает лицо Леночки, вздыхает.

– Что там?

– Колото-резаное и сотрясение, похоже…

Машка встает, пытаясь сдержать тяжкий вздох и недобрым словом поминая проклятый женский праздник, который никогда не проходит спокойно.

Правда, в последние три года она не может даже пожаловаться на то, что это все не она, это все праздник дурацкий виноват, потому что профессию выбрала не самую подходящую.

И стабильно выпадающее на Восьмое марта дежурство – это так… Это уже даже не кажется смешным и принимается с философской обреченностью.

Ну не ее праздник, чего уж там…

Надо понять и принять. И отпустить уже, черт…

Хотя, это Восьмое с самого начала претендует на эксклюзив с последующими длительными реанимационными мероприятиями: стерилизацией коньяком, целебным суточным сном и, желательно, массажем. Если не внутримышечным, потому что ответственный за внутримышечный проводит этот праздник в кругу близких людей, строя из себя примерного семьянина и любящего мужа, то хотя бы такой… Поверхностный.

Но до подруги-массажиста еще надо добраться, а потому Машка сейчас мечтает, чтоб смена, так по-дурацки начавшаяся, все же порадовала хоть какой-то лояльностью к ней, затурканной до невозможности, не выглядящей на свои двадцать четыре, женщине…

Это ей завотделением сегодня такое заявил, вместо поздравления. Так и сказал: “Вы же молодая девушка, Мария Дмитриевна, что ж вид-то у вас, словно сорок лет уже перешагнули?”.

Скотина.

Машка чуть морщится, вспоминая утренний разговор с начальством.

Мельком косится на зеркало, перед тем, как выйти из кабинета. Ну да, отражение не радует.