Самоубийство

В передней ресторана он с минуту поправлял перед зеркалом шелковый галстух, который впрочем и до того был в полном порядке. Люда смотрела на него с насмешливой улыбкой.

Он потребовал, чтобы им дали отдельный кабинет.

– Помилуйте, Джамбул, зачем нам отдельный кабинет? Это совершенно не нужно!

– Совершенно необходимо. В общей зале могут быть шпионы, – ответил он шепотом, наклонившись над ней и глядя на нее блестящими глазами. – Вас тотчас узнают, схватят и повесят, а я не хочу, чтобы вас вешали, у вас такая удивительная шейка. Просто как у Дианы! Кажется, это у Дианы была знаменитая шея?

– Это вас надо бы повесить, – сказала Люда, еще больше озадаченная «шейкой».

– Для начала мы с вами выпьем водочки. Очень холодно, правда?

– Совсем не холодно, еще и не зима, – ответила она, стараясь говорить сухо. – Вы надели шубу, верно чтобы щегольнуть бобровым воротником.

– Я южанин, мне в Петербурге и в ноябре холодно… Вы любите шашлык?

– Нет. Не люблю лука.

– Тогда не буду есть и я.

Обед он заказал так, точно всю жизнь обедал в дорогих ресторанах. «Еще подучится и станет не хуже, чем Алексей Алексеевич», – подумала Люда, вспоминая о Тонышеве уже без неприятного чувства. «Ну и пусть женится на Нине, мне-то какое дело!»

– Какое шампанское вы больше любите?

– Все равно. Клико… Не слишком ли много вы пьете? – спросила она, когда лакей отошел.

– Это не ваше дело.

– Вы грубиян… Но симпатичный грубиян.

– И, пожалуйста, не говорите хоть за обедом об Эрфуртской программе.

– Да я никогда о ней не говорю, что вы выдумываете! А об Ильиче говорить можно?

– Я видел его в Женеве и раз у него обедал. Надежда Константиновна была со мной очень любезна. Даже пива дала. Она милая женщина и неглупая. Именно такая жена и нужна Ленину, хотя она несколько злоупотребляет несомненным правом каждой женщины быть некрасивой.

– И даже очень злоупотребляет. Но меня Крупская не интересует. Расскажите об Ильиче подробнее. Вы имели с ним тот разговор?

– Нет, еще не имел.

– Ось лыхо! Да что же вы, наконец, хотели ему сказать?

– В двух словах не объяснишь. Впрочем, песню помните? – спросил он и вполголоса пропел с тотчас усилившимся кавказским акцентом:

Нам не так бы, др-рузья,
Пр-равадить н-наши дни!
Вместо д-дела у н-нас
Р-разга-воры адни!

– Это у Ильича-то «р-разговоры адни»!.. Хорошо, что же он там делал?

– Пописывал, пописывал. Я был у него и в «Сосьете де лектюр»[48 - Здесь: читальня (франц. Sociеtе de lecture).], где он целый день работает. Есть же такие чудаки, которые целый день работают в библиотеках. Я отроду в них не был! В первый раз и побывал, когда за ним зашел. Он должен был меня познакомить за городом с Гапоном.

– Не может быть!

– Разве вы не слышали, что Владимир Ильич связался с этим господином? Гапон вошел в большую моду на Западе. «Ле поп руж»[49 - «Красный поп» (франц. le pope rouge).], загребает деньги от поклонников и от газет. Верно, Ленин у него попользовался для партии. Они затеяли какое-то дело со шхуной «Графтон», которая должна была доставить оружие, кажется, в Кронштадт. Разумеется, села на мель. Дело в принципе глупым не было, во всяком случае получше, чем журнальчики. Но не вышло. Ох, эти теоретики! Я зашел в библиотеку, вижу, он ходит по комнате и что-то про себя бормочет, видно, обдумывал гениальную статью. Библиотекарь смотрел на него, как на сумасшедшего. А Гапон приехал на наше свидание верхом! Он в Женеве учился стрелять из револьвера и ездить верхом! Хорошо ездил!

Джамбул расхохотался.

– Что же за человек Гапон?

– Разумеется, прохвост.

– Почему вы так думаете?

– Как почему? Во-первых, вокруг Владимира Ильича почти все прохвосты, он их обожает. А во-вторых, если священник связался с Лениным, то он прохвост уже наверное.

– Да вы сами, Джамбул, чуть ли не верующий!

– Но не мулла. Когда стану муллой, брошу революцию. Аллах революции не любит. Однако повторяю, я нынче не желаю говорить о политике.

– А о чем же вы хотите говорить?

– О любви.

– О-о! С песенками и стишками, Полиоркет?

– Нет, без стишков. Впрочем, отчего же без них или без поэтической прозы? Вы читали «Викторию»?

– Я аб-бажаю Кнута Гамсуна! Вы тоже?

– Да. Я пробовал перевести на наш язык «Лабиринт любви», он ведь, кажется, теперь во всех антологиях мира. Не перевел, но по-русски главное помню чуть не наизусть. А вы помните? Хотите, прочту?

«Это, кажется, длинно», – подумала Люда. Ей после вина хотелось, чтобы он ничего чужого не говорил, чтобы он был лесным дикарем, как Алан, а она как иомфру Эдварда. Но Джамбул любил декламировать:

– «Да, что такое любовь? – говорил он, глядя на Люду блестящими глазами… – Ветерок, шелестящий в розах. Нет, золотая искра в крови. Любовь –это музыка ада, от нее танцуют и сердца стариков. Она может поднять человека и может заклеймить его позором. Она непостоянна, она и вечна, может пылать неугасимо до самого смертного часа. Любовь – это летняя ночь с звездным небом, с благоухающей землей. Но отчего же из-за нее юноша идет крадучись и одиноко страдает старик? Она превращает сердце в запущенный сад, где растут ядовитые грибы. Не из-за нее ли монах пробирается ночью, заглядывая в окна спален? Не из-за нее ли сходят с ума монахини, и король, валяясь на земле, шепчет бесстыдные слова? Вот что такое любовь. О нет, она совершенно иное. Была на земле весенняя ночь, и юноша встретил два глаза. Два глаза!» – читал Джамбул, придвигая к ее лицу свое.

– Да, удивительно! – прошептала Люда.

– «Точно два света встретились в его сердце, солнце сверкнуло навстречу звезде. Любовь – первое произнесенное Богом слово, первая осенившая Его мысль. Он произнес «Да будет свет!» – и явилась любовь. И все, что сотворил Он, было так прекрасно, и ничего не пожелал Он переделать. И стала любовь владычицей мира. Но все пути ее покрыты цветами и кровью. Цветами и кровью».

– Удивительно!

Он выпил еще бокал шампанского и тем же волнующим голосом, почти не изменив декламационной интонации, заговорил о своей любви к ней. Его лицо еще побледнело. Люда слушала его с упоением. «Что ему ответить?.. Да, у человека только одна жизнь… Я ведь и не жила!.. Я слишком много пью».

Еще слабо попыталась обратить все в шутку:

– Уточним, как на партийном съезде. Вы, следовательно, предлагаете мне «вечные нерушимые узы»? Проще говоря, предлагаете мне уйти к вам от Рейхеля?