Самоубийство

– Могли вас обоих принести на носилках! Это было бы, конечно, очень поэтично умереть на баррикадах, но баррикады вдобавок чужие и весьма сомнительные. Очень прошу вас больше Нину не выводить.

– Танечка, это моя вина! Это я, по глупости, пристала к Алексею Алексеевичу.

– Все твое любопытство!.. Слава Богу, что сошло благополучно. Медали за храбрость и боевые заслуги вы не получите, зато я вас награжу: к обеду достали шпроты, картошку и два фунта колбасы. Будете есть их с альбертиками. Вино, конечно, есть. Дмитрий Анатольевич теперь пьет немного больше, чем обычно. Верно, как вы и как все. Какого прикажете к нашему лукулловскому обеду? Шампанского вы, Алексей Алексеевич, не любите, да и неприлично было бы теперь пить шампанское.

– Разумеется!.. Русские люди убивают русских людей! – сказал Тонышев. Он вначале говорил в доме Ласточкиных о восстании несколько осторожно. Но тотчас оказалось, что хозяева относятся к восстанию так же отрицательно, как он. Алексей Алексеевич успокоился и обрадовался.

– Я распоряжусь, чтобы перед обедом подали водку. Ведь адский холод! Восстания и вообще ужас, но устраивать восстание в двадцатиградусный мороз это вдобавок совершенный идиотизм! Вы любите зубровку, Алексей Алексеевич?

– Очень люблю, Татьяна Михайловна. А нельзя ли выпить рюмочку сейчас, чтобы немного согреться? Ведь до обеда еще далеко.

– Танечка, пожалуй, выпила бы и я. Какая ты умница, что в свое время запаслась! Вы знаете, Алексей Алексеевич, у нас есть «погреб», просто как у старых помещиков! Митя говорил, больше ста бутылок. У вас, наверное, нет «погреба»?

– Вот и ошиблись, в имении небольшой есть. Как жаль, что вы не видели моего имения! В Вене я куплю старого токайского, это мое любимое.

– Не уверена, что у нас есть токайское. Сейчас посмотрю. А имение у вас верно отберут, да и в Вену вы не попадете. Министром иностранных дел будет, должно быть, какой-нибудь Носарь, и он едва ли вас назначит советником, – сказала Татьяна Михайловна. «Уже совсем ведет себя как свой. Идиллия на фоне восстания!» – радостно подумала она и вышла распорядиться о водке.

Когда восстание кончилось, Тонышев, приехав на обед уже не из колбасы и шпротов, вскользь сообщил, что решил отложить отъезд в деревню. Ласточкины постарались не переглянуться.

– А разве ваш отпуск еще не истекает? – спросил Дмитрий Анатольевич.

– Я послал в Петербург просьбу о продлении. Министр, наверное, продлит, он очень милый человек и хорошо ко мне относится. В крайнем случае, горестно отправлюсь в Вену, не заезжая в имение.

– Очередной бюллетень: завтра они идут в оперу. Предлагают и нам, но без настойчивости. Я ответила: «Как жаль, мы с Митей заняты», – вечером говорила мужу Татьяна Михайловна. – Увидишь, Митенька, он на днях сделает предложение! И по всем правилам: сначала поговорит с тобой. Впрочем, не «сначала». Ты, разумеется, грубо откажешь! Откажи, но все-таки уж не слишком грубо: без непристойных слов. Ах, как я рада!

– Я тоже страшно рад. Он прекрасный человек.

IV

Люда узнала о московском восстании из газет. Знакомые по комитету ей предварительно ничего не сообщили, Ленина она, после редакционного совещания, больше не видела. И то, и другое было обидно.

– Я переехала сюда именно потому, что восстание должно было произойти в Петербурге! И вот какой сюрприз! Нам надо сейчас же вернуться в Москву и принять участие в деле! – взволнованно говорила она Джамбулу. – Сегодня же поедем!

– Разве на ковре-самолете? Движение прекращено, и все подступы к Москве, конечно, охраняются войсками, – ответил Джамбул, пожимая плечами. Он был тоже взволнован, но гораздо меньше, чем Люда.

– Может, ты знал и ничего мне не сказал?

– Нет, я не знал. Сказал ли бы тебе, не знаю. Восстания уже совсем не женское дело.

– Почему не женское дело?

– Из-за твоей горячей головы тебя убили бы в первый же день.

– Все-таки у тебя восточный взгляд на женщин! – сказала Люда сердито, хотя его объяснение немного ее смягчило.

– Тогда у твоего Ленина тоже: он Крупскую в Москву не отправил. И, что много хуже, сам туда не поехал.

– Почем ты знаешь? Ильич, наверное, уже давно в Москве! Кто тебе сказал?

– Я вчера слышал, что он здесь.

– Может быть, ты считаешь Ильича трусом?

– Нет. Он просто находит, что должен заниматься другим делом. Это все-таки несколько странно.

– Это клевета! Я сегодня же все узнаю, и тебе будет стыдно!

Еще недавно Люда ежедневно бывала в редакции своей газеты. Со всеми перезнакомилась, хотя ничего не писала. «Не могу найти интересной темы», – говорила она. Но в начале декабря там был произведен обыск, и, наверное, полиция устроила засаду. Люда в тот же день разыскала Дмитрия. Он куда-то торопился и был очень взволнован. Адреса Ленина он не знал, или говорил, что не знает.

– Во всяком случае, все в Москве делается по точнейшим директивам Ильича, – сказал Дмитрий. – А откуда он их дает, это не ваша печаль. Скоро все будем знать. Пан или пропал!

– Я уверена, что пан! – восторженно сказала Люда.

Она вернулась домой на лихаче. Джамбул только усмехнулся.

– Даром погибнут сотни людей. Восстание, я уверен, обречено на провал.

– Почему? Что ты каркаешь?

– Потому, что у них по безденежью ничего нет, кроме револьверов и, быть может, трех с половиной пулеметов. Вице-Бебели впрочем останутся живы и здоровы, да и сам обер-Бебель с директивами тоже. Разве посидит в тюрьме, как Мунэ-Сюлли-Троцкий, которого со всем его Советом беспрепятственно арестовал скромный наряд полиции.

– Ты тоже еще не погиб геройской смертью, – съязвила Люда.

– Ваше русское восстание не совсем мое дело.

– Этого я не знала! Я думала, что это наше общее дело. А Ильич не может драться с казаками.

– Да, это не безопасно.

– Ты все понимаешь не так, как надо! Главнокомандующие сами не дерутся.

– Прежде дрались. У нас на Кавказе дерутся.

– Какие «у вас на Кавказе» главнокомандующие!

– Есть, есть. И они не сидят за шестьсот верст в тылу. Твой Ильич в Женеве говорил, что теперь мы все должны учиться владеть оружием: надо бить врага в самом буквальном смысле слова, если не из револьверов, то хоть дубинами. Очевидно, забыл.

Люда читала газеты и волновалась все больше. Через несколько дней стали приходить известия, что восстание провалилось. Из Москвы кружным путем приезжали растерянные, очень раздраженные люди. Все они рассказывали, что спаслись чудом, о Ленине говорили с кривой усмешкой и последними словами ругали Троцкого, Совет рабочих депутатов, петербургских революционеров вообще: «Вместо помощи прислали нам Семеновский полк! Даже не сделали попытки помешать ему пройти в Москву! Предатели и трусы!»

Дмитрий скрылся, и даже многие из тех, кому особенная опасность не грозила, «сняли шкуру», то есть ушли в подполье. Полиция производила аресты, но массовых облав не было. Несколько позднее Люде стало известно, что Ленин уехал из Петербурга.

От нервности ей показалось, что за ними установлена слежка. Она сообщила об этом Джамбулу как будто равнодушно, но с тайной гордостью. Он внимательно ее выслушал, подумал и сказал, что в таком случае надо принять меры предосторожности и первым делом переехать в другую гостиницу. Гордость у нее еще увеличилась: заметила она, а не он, опытный, бывалый революционер. Тотчас объявила швейцару, что уезжает в Варшаву, приказала извозчику ехать на вокзал, там наняла другого извозчика. Через час в новую гостиницу приехал Джамбул. Она ахнула: он перекрасил волосы и сбрил бороду.

– Милый, как тебе идет!.. Я тоже должна перекраситься, да? – Люде представились разные возможности: «Черные как смоль? Или тициановский цвет? И, разумеется, переменить прическу – Клео де Мерод?»

– Тебе поздно: тебя уже здесь видели такой, как ты теперь.

– Отчего же ты мне раньше не сказал!