Черная графиня

– Ну-с, значит, встретил я Михаила Алексеевича Хлынова утречком. Еще молодой был, взяли шипучки[7 - Шипучка – шампанское.] пару. Гляжу, мать честная. Он при мундире военном да с шарфом, и сабля в ногах путается. Оказалось, он с Балкан вернулся, где на стороне сербов турок воевал.

Конечно, взяли мы хороший выезд и махнули в Петровский парк, в известный всем нам ресторан «Стрельна». Вот так загул и пошел. Его друзья кричали, что только стараниями Миши уцелел сербский народ.

Кончилось все под утро, когда цыгане нам начали фейерверки устраивать, а Мишка шашкой все зеркала ликвидировал, да и декоративным пальмам досталось. В том смысле, что он их порубил, поясняя, как в ближнем бою надо с мамлюком обходиться. Я – не отставал. Только вместо шашки у меня оказалась хорошая дубовая ножка от стула.

Миша кричал мне, чтоб я тыл прикрывал и производит он меня в подполковники.

Так мы до утра рубились, правда, с перерывами на бивуачные посиделки. Помню, цыганки пели романцы и все предлагали мне записаться в табор. Я соглашался, но только с мануфактурой. Цыгане объясняли, что фабрику в поле поставить нельзя. И целовались. Выпито было всеми немерено. Зеркал не стало совершенно, и пальмы исчезли тоже. Видно, на самом деле Мишка Хлынов был рубакой изрядным.

Ну, утром, как водится, стали считать «раны». Вот тут я понял на всю жизнь, что такое – купеческая школа. Как сейчас помню: я в зале у Хлынова, почему-то в рубашке без рукава.

А с Мишей сидит метрдотель из «Стрельны» и разъясняет, какой заведению нанесен урон.

Вот смотрите. Пальмы, зеркала да прочая декор зелень, включая почему-то шали и юбки цыганского ансамбля. Миша не торгуясь оплатил без разговоров. А вот шипучку, что шла по семь рублей пятьдесят копеек, ему представили по десять рублей. Так нате вам, ни в коем случае. И коньяк, что пили сербские друганы, тоже был оспорен в цене на два рубля.

Короче, они с мэтром спорили за каждую бутылку до пяти часов вечера. Я уж два раза заснул. Один раз – в туалете, там тепло и кафель голубой.

А они спорят и спорят. Мало того, ни чая, ни кофию, ни хоть кусок холодца – ничего не получил мэтр.

Часам к шести Миша расплатился, мэтр – ушел, а Мишка тут же вызвал стрельнинских цыган, и – пошло-поехало.

Я домой на третий день вернулся. Ну и получил от своей Марии по полной. Да и не спорил – виноват так виноват. Но доказал, что фабрику – не пропил.

Тут Фемистокл присел, съежившись в кресле, и прошептал:

– А цыганочка Вера какая была. Ах и ах!

Мы – хохотали.

Нет, нет, господа, надо взять за правило: раз в месяц, без жен, у Маркела.

(Да вот кто же знал, как оно обернется. Как пели эти мерзавцы: ни царь, ни бог и ни герой. Не знал – никто.)

– А Мишка вообще на проказы был первым, – продолжал Фемистокл. – Например, залез как-то в помойный ящик, его домоуправитель очистками, тряпками закидал. Лежит в тулупе теплом, в щель смотрит. Подходит баба, начинает рыться в ящике. А оттуда Мишка баском говорит: «Ты чего здесь, баба, роешься. Спать мне не даешь». Баба в шоке, но отвечает: «Дак я смотрю, может, чего полезного найду». – «Как звать тебя?» – «Феня я, в соседском бараке убираюся». – «А я – Мишка. Мне холодно одному, лезь ко мне». – «Да что ты, оглашенный. Я тебя и не вижу. Да и сама уже стара для твоих дел, греховодник. Не, не, я те мешать не буду, ухожу я».

Ну-с, наш Миша Хлынов лежать продолжает и даже уж и задремывает. Хоть запахи сильные. Да в другом углу, видно, крысы исследуют, како тако большое свалилось. Вот уж еды месяца на два хватит, лишь бы не чистил Пахомыч ящик да доктор санитарный нас бы не травил.

Но на этом проказа Мишки не закончилась. Через часа два эта баба Фенька подошла и палочкой осторожно в ящик тычет.

«Ты чё фулиганишь», – хрипит Миша. «Дак вот смотри. Я у себя в подвальчике ведро нагрела, да люди добрые селедку дали. А ситник у меня есть. Давай, вылезай, я тя помою да чаю дам с ситником. Но шоб без фулиганства, я чую, ты охальник, вот и докатился до помойного места. Давай, вылазь». – «Ладно, счас еще полежу с десяток минут и сам к тебе приду, токо адресок скажи». – «Я в подвале в Хомутовском тупике, в Хлыновском бараке пятом, токо тихонько заходи и сразу вниз. Коли кто увидит, браниться начнут, я ить никого к себе не вожу, ты не рассчитывай больно. Ну, я пошла, давай, пока вода не простыла».

Ну, дальше как в сказках про золотую рыбку. Наш миллионщик Михаил Алексеевич Хлынов из помойки быстренько вылез да бегом к управителю своему. И понеслось-закрутилось. Даны указания: управляющему – найти квартиру в домах Хлынова[8 - У него в двух трехэтажных домах по Старой Басманной были бесплатные квартиры. Сдавались неимущим гражданам. (До 1917 года, извините.)]. Околоточному – организовать все надлежащие документы девице Фене по адресу ее проживания: барак № 5 Хлынова, подвал. Пахомычу – собрать и перевезти эту бабу немедля. И обеспечить кухонной посудой да керосинкой, самоваром и чашками.

Все было исполнено, во какой Мишка – фокусник.

– Да уж, молодец, что и говорить. И погулять, и добро сотворить. Истинно русская душа, – задумчиво произнес Маркел, пытаясь раскурить эту мерзкую сигару.

Но раскурить не получилось. В зале, где обычно они с супругой устраивали рауты, да и небольшого объема танцульками не пренебрегали, раздался какой-то шум. Хриплый, узнаваемый бас Пахомыча чего-то бубнил, повторяя часто слово «барин». В ответ слышался женский, ни с чем не спутаешь, шум, вскрики и даже вроде плач.

– Что такое, Пахомыч?! – рявкнул Маркел. Он, скажем прямо и честно, этих шумов и скандалов вообще очень не любил.

Основания были. Но о них не будем, хотя они вовсе не интимного свойства. Просто, коротко заметим, попал Маркел по молодости в «дело» одно. И таки да, на год загремел на принудительные работы. Оттуда он вынес несколько известных каторжных законов. «Не хнычь, не бойся, не проси». Даже походил с цепью за драку и дерзость, но недолго. Семейство потратилось, и Маркела через год освободили.

С этого времени он перестал бояться полицию, начальство и даже жену. Как ни странно, это все понимали. Околоточный уже мзду под праздники принимал с огромной благодарностью, Пахомыч, дворник, но вообще всеобщий управитель всего, Маркела более чем уважал. Просто – побаивался. Дворникам это несвойственно. Что Маркел был в работах каких-то, знали. А когда Пахомыч пустил слух, что он, Маркел, на этих работах со товарищи съел человека, то соседи при встрече с Маркелом цепенели. Правда, Палыч рассказывал обомлевшим, что мясо присаливали. Понемногу, шоб сохранялось.

Маркел с этих государственных работ вынес быстроту решений, наплевательское к власти отношение, но – не переносил шума. Еще бы. Целый год в каторжном бараке и день и ночь ор, крик, мат, звон железа. И все без перерыва.

Жена знала эту слабость и ни в коем случае, даже ежели что с цыганками, например, то голоса никак не повышала. Ибо знала! Последствия!

Так вот, дверь в кабинет, где в кайфе и неге после обеда заседали наши гости, с некоторым сопротивлением раскрылась. В тулупе не первой, скажем, свежести и в валенках с калошами (подарок какого-то доброхота), спиной, сопротивляясь кому-то, ввалился Пахомыч.

– Дак я чё, Маркел Абрамыч, оне рвутся и оруть незнамо что. Я не мог, хоть и отказывал, – нес какую-то ахинею Пахомыч.

А за Пахомычем стояла, вернее, отталкивала его дама.

Наши гости привстали. Дама – это неплохо. Даже приятно. Но когда пригляделись – оказалось все не так однозначно.

Женщина была высокая, стройная. С белым, очень правильным лицом и ярко-рыжими кудрявыми волосами. Красивая – незнамо как.

Все лицо дамы было в кровоподтеках. Длинное платье бежевого цвета в крови. Дама правой рукой поддерживала левую, из рукава виднелись косточки остатков пальцев. Ладонь держалась Бог знает как.

– Маркел, помоги, очень больно. А-а-а-а. – И она опустилась на ковер кабинета. Из руки кровь текла сильно.

Маркел мигом преобразился.

– Пахомыч, кушак живо. Фома, возьми Лизу, посади в кресло. Осторожно! Пахомыч! Бери выездную и гони в Аптекарский. В моей аптеке на втором этаже, ты знаешь, Генрих Саймс, лекарь. Бери его с саквояжем и ко мне, наметом. Выездная двоих выдержит. Пошееел! – рявкнул Маркел, и Пахомыч исчез, радостно крикнув:

– Рад стараться, ваше…

Видно, почувствовала что-то старая боевая лошадь.

Дальше кушаком перетянули руку. Кровь остановили. Но девушка, уж теперь всем ясно, знакомая Маркела, продолжала стонать и тихонько плакать.

– Давай, Иваныч, пойди в буфетную, возьми там икры да белой.

Фемистокл Иванович понимал – не до расспросов. Или политесов.

Маркел заставил девушку выпить большой фужер водки. Дал пососать ломтик паюсной. Еще свежая, только неделю назад из Астрахани привезли.

Девушка неожиданно стала засыпать, все время шептала: «Больно, больно». И вдруг вскрикнула:

– Мон дьё, что я с собой сделала. Я ведь была полная парфетка[9 - Парфетка – parfaite (фр.) – совершенная. Соблюдающая правила и хорошие манеры, смолянка.]. Что я скажу Марте[10 - Марта – призрак в Смольном.].

В это время вошел Саймс, врач, провизор, служащий Маркела Авраамовича.

Как и Маркел, он начал действовать быстро. Попросил помочь положить девушку на обеденный стол в зале для приемов. И, естественно, посторонних удалиться. Вот так наши гости покинули гостеприимный дом аптекаря Маркела.

– Господа, видите, не до церемоний. Все объясню. Но пока лучше не спрашивайте. А чтоб не томились, открою немного занавес, да вы и без меня знаете: это графиня Миттрах Елизавета Николаевна. Все, все, друзья. Завтра увидимся и расскажу вам многое.