Черная графиня

Басманная больница на Новой Басманной

Старая Басманная

Площадь Разгуляй. Дворец Брюса, ныне Институт строительный

Глава II. Графиня Миттрах Елизавета Николаевна

Туман заволакивает и переносит меня в Смольный институт. Так его называли. Но следовало добавлять: благородных девиц.

Мне, как и остальным в группе, – по семь-восемь лет. Я, помню, много плакала, но – по ночам. Днем мы должны иметь вид бодрый и довольный. А мы все скучали по мамам. По теплу, которое мы запомнили надолго. Может – на всю жизнь.

А пока я, как и другие, «кофейница», или кофулька[12 - Цвет платья – кофейный.]. И мы с уважением и радостью смотрели на старших, с их синими, затем серыми, и самых старших – белыми платьями.

Да, посмотрели бы сейчас на меня мои смолянки. Вся в кровоподтеках, да и на левой руке уж точно будет протез в виде перчатки.

Я закончила Смольный как лучшая. Получила шифр[13 - Шифр – золотые знаки. Вручались лучшим выпускницам Смольного института.] – золотой вензель с инициалами императрицы.

Подошел срок выпускных экзаменов. Император, императрица и их дети – присутствовали.

На меня – посматривали. Я уже знала, что я – тоже Романова. Только как-то без брака я родилась. Поэтому и воспитывало меня до 7 лет семейство Миттрахов. Из Финляндии они были, аристократы финно-шведские. Знаю, мне дали титул графини. Все бы ничего, но сама не пойму – у меня появилась обида на императорское семейство. Я все видела, чувствовала и думала – как же так. Почему меня обездолили. Почему я не получила ни материнской ласки в детстве, ни теплоты семьи в юности.

Не одна я плакала по ночам да тосковала в храме на дежурной молитве. Все мы, дети, хотели вернуться домой. Но вот что однажды произошло.

Я этот день вспоминаю постоянно. Меня послали в сад при институте, подрезать розы. У ограды они особенно разрослись. Я уже была в выпускном классе, шла на шифр. Свое белое повседневное платье прикрыла фартуком. Взяла садовые ножницы и перчатки и так тихонько работаю у ограды. Знаю, что глазеть по сторонам не принято, но… А за оградой, недалеко от въезда, по которому к нам император или наследник приезжали, болтался, в смысле, ходил офеня[14 - Офеня – торговец с лотка, который у него приспособлен на лямках. Имеет жетон – разрешение на торговлю.]. Такой высокий, крепкий. Курит, запах махорки легко меня достигает. Поглядывает. И все улыбается. Чего ему весело.

День пасмурный, тучи низко так несутся, словно предупреждают – эй, девушка, поберегись.

Меня все зовут Миттрашка, у нас у всех были прозвища фамильные. По именам не называли. Поэтому, когда уже сейчас, через много лет, встречаешь кого, то и слышишь:

– Ох, голубушка Нарышкина, как ты хороша, ах-ах.

Я эти «ахи» и вздохи ненавидела. Да и многое другое. В общем, вместо радости у меня все больше развивалась горечь. Видно, нельзя ребеночка лишать мамы и детства. Но мы привыкли всё скрывать. Поэтому и выглядели всегда довольными, радушными, веселыми и счастливыми. Хотя у многих это было не так. В частности, у меня.

Так вот, подрезаю розы. Офеня у ограды крутится. Уже полицейский, что дежурит у ворот, негромко так сказал:

– Чё здесь толчешься, неумытый. Вали отсюда, государю не вздумай на пути попадаться. Гляди, в околоток живо у меня загремишь.

Офеня соглашается, но объясняет охраннику, что ждет, когда малышек на прогулку выведут. Уж они у него всегда конфетки да ландринки берут. И пакетик конфет полисмену дает.

Я мысленно речь офени подправляю, но и разглядываю.

А он, мимо проходя, неожиданно подошел к ограде и тихонько говорит:

– Чё, барышня, интересно тебе на жизнь городскую смотреть?

Я улыбаюсь улыбкой номер пять, то есть приветливой.

– Конечно, сударь, очень даже интересно.

– И что, ты, может, и государя видела?

– И неоднократно, – отвечаю.

Тут он неожиданно быстро подошел вплотную к загородке, свой столик с груди передвинул и спрашивает:

– А что, барышня, ты целовалась с парнями?

У меня все онемело. Мы об этом почти никогда даже между собой не говорили. И на исповеди, и у мадам Ливен даже в мыслях не было – говорить о поцелуях. А уж целоваться! Не с истопником же.

Да, не говорили. Но – думали. И мечтали, что государь или великий князь когда-нибудь… когда-нибудь…

Поэтому я онемела и даже не нашлась что ответить.

Он же вдруг сказал:

– Подойди поближе.

Взял мои руки, потянул тихонько к решетке и – поцеловал!!! Пахло табаком, незнакомыми совершенно запахами. Потом, в другой жизни, оказалось, что так пахнут мужчины.

Я так изумилась, что и не подумала – меня же может видеть весь Смольный. Но Смольный, на мое счастье или беду, заснул.

А офеня показал ряд белых зубов и, крикнув:

– Приходи еще, меня Иваном зовут, – быстро пошагал от ограды.

К въезду приближался конный конвой.

Верхом въехал император. Я присела. А что делать, не нарочно же, я работала, а не караулила его величество. Как некоторые психопатические мовешки[15 - Мовешки – дурные, непослушные. От movaise – дурная (фр.).].

Государь подошел.

– Ну, как ты здесь, графиня Миттрах? Тебя хвалят. Молодец, – и тихонько щипнул меня за щеку.

А Смольный наш вдруг очнулся от спячки. И все видел. И как я красиво, не растерявшись, сделала книксен, и как ласково император улыбался, нежно касаясь моей щеки.

Ох, эти подружки. Девицы. Мы уж были в полной, можно сказать, зрелости, а вот надо же. За щечку ущипнул! Четыре дня все мне только и говорили: ах, какая ты! Ох, какое же счастье у тебя получилось! А что ты чувствовала? Правда, что рука императора пахнет волшебным ладаном?

И еще, и еще.

Но завтра я взяла ножницы и с утра была снова у решетки.

И… покатилось, помчалось. Я считала дни. Нет, часы. Нет же, даже минуты. Когда выпускать нас, смолянок, будут. Правда, офеня больше не появлялся.

Выпустили. Я получила шифр. Еще бы, все годы была парфетка.

Дома приняли тепло. Правда, сказали, что папенька получил назначение в Москву, куда мы и переезжаем.

Я больше Ивана не видела. Но каждую ночь снилось – он меня целует. Вот наваждение. Эй, Фрейд, где ты!