Похождения Гекльберри Финна

– Ну, что же! Ты, Джим, истолковал и объяснил все как следует! Скажи только, что именно должно значить все это, – спросил я, указывая на листья, древесные ветви, грязь, покрывавшую плот, а также на сломанное кормовое весло. Все это можно было видеть теперь совершенно хорошо и ясно. Джим взглянул сперва на этот сор, потом на меня, а затем опять на сор; представление о сне врезалось до такой степени крепко в голову негра, что нельзя было сразу от него отрешиться и вернуть все факты обратно на подобающие места. Когда, наконец, ему удалось благополучно закончить эту умственную работу, он пристально взглянул на меня и даже не улыбаясь ответил:

– Вы хотите знать, что это все означает? Я вам сейчас это скажу. Когда я совсем утомился от работы, охрип от крика и под конец заснул, мое сердце надрывалось от того, что вы пропали без вести, и мне стало совершенно безразлично, что станется со мною и плотом. Когда я проснулся и увидел, что вы вернулись здравы и невредимы, я так обрадовался, что слезы выступили у меня на глазах. Я мог бы, кажется, упасть перед вами на колени и расцеловать ваши ноги. Между тем у вас не было иной мысли, как только о том, чтобы одурачить старого Джима, заставить его принять ложь за истину. Вот это-то и есть, можно сказать, сор! Он означает собою душевное состояние людей, которые бросают грязь на голову своих друзей, чтобы их обмануть и одурачить.

Затем он не торопясь встал, направился к шалашу и вошел туда, не прибавив больше ни единого слова. Впрочем, уже и того, что он сказал, было для меня вполне достаточно; я чувствовал себя до такой степени низким и гадким существом, что, кажется, готов был целовать ноги этому негру для того, чтобы он взял назад только что сказанные им слова.

Лишь по прошествии четверти часа я собрался в достаточной степени с духом, чтобы войти, в свою очередь, в шалаш и смиренно просить извинения у негра; я сделал это – и никогда потом в этом не раскаивался. Я перестал после того дурачить Джима и так бессовестно над ним подшучивать. Я не позволил бы себе, впрочем, выкинуть и последней, только что рассказанной шутки, если бы знал, что он примет ее так близко к сердцу.

Глава XVI

Мы проспали почти весь день, а ночью тронулись опять в путь, немного позади чудовищно длинного плота, производившего впечатление целой вереницы плотов, соединенных вместе. На каждом его конце имелось четыре длиннейших весла, а потому мы ре шили, что на плоту должно находиться по крайней мере человек тридцать. Там стояло пять больших шалашей на приличном расстоянии друг от друга, на самой середине был разведен большой костер, а по обоим концам подымались высокие флагштоки. Такой плот производил действительно грандиозное впечатление. Быть судовщиком на столь величественном плоту могло доставить человеку большое удовольствие, как казалось мне в первое время. Нас отнесло течением в громадную бухту; небо покрылось густыми тучами, и, несмотря на ночное время, в воздухе ощущалась удушливая жара. Река была очень широка и казалась огороженной по обе стороны, словно стеною, девственным лесом, в котором нельзя было подметить никакой прогалинки или же огонька. Мы с Джимом толковали про Каир и спрашивали себя: узнаем ли его, когда к нему подплывем? Я говорил, что навряд ли узнаем, так как весь город состоит, по слухам, из дюжины домов; если оконные ставни будут закрыты, то можно легко проплыть мимо подобного города, совершенно его не заметив. Джим возразил, что там сходятся вместе две большие реки; уже по этому можно будет узнать, что мы доплыли до места. Я возразил, что мы, пожалуй, вообразим, будто прошли мимо острова и вышли в прежнюю реку. Это возражение смутило не только Джима, но и меня самого. Весь вопрос заключался в том, как теперь поступить? Я предложил отправиться на челноке к берегу тотчас же, как только увидим там огонек, и рассказать, что папаша плывет за нами на плоскодонной торговой шняве, – что он еще новичок в этом деле и желает знать, далеко ли отсюда до Каира? Мысль эта очень понравилась Джиму, а потому мы остановились на ней и принялись с наслаждением курить сигары, поглядывая, не появится ли где-нибудь на берегу огонек.

Нам теперь делать положительно было нечего, над лежало только пристально следить за левым берегом реки, чтобы как-нибудь не проплыть мимо Каира. Джим уверял, что ни под каким видом не пропустит этого города, так как, увидев его, немедленно же превратится в свободного человека. Напротив, про глядев Каир, он оказался бы опять в невольничьей стране, без всякой надежды на освобождение. Не удивительно, если негр ежеминутно вскакивал и говорил:

– Вот и город!

Каждый раз оказывалось, что он ошибался: его вводил в заблуждение какой-нибудь светляк или же мерцающий свет гнилого дерева. Поэтому Джим садился опять на прежнее место и принимался пристально наблюдать за берегом. Он говорил, что такая близость к свободе вызывает у него во всем теле лихорадочную дрожь. Смею уверить, что меня самого била подобная же лихорадка, когда я слушал его речи, так как и у меня тоже явилась мысль, что Джим очутился теперь почти уже на свободе. Если спросить теперь, по чьей вине это случилось, то пришлось бы ответить: по моей! Сознание это лежало у меня на совести тяжелым гнетом, от которого я никак не мог освободиться. Оно смущало меня до такой степени, что я не мог усидеть на месте. Никогда еще до тех пор не представлялась мне до такой степени ясно вся мерзость моих поступков, но теперь я ее сознавал, и как нельзя более отчетливо: она стояла у меня перед глазами и пронзала, если можно так выразиться, мое сердце. Я пытался оправдаться перед самим собою, ссылаясь на то, что не сманивал Джима бежать от законной его владелицы, но эта попытка оказывалась во мне тщетной, так как пробудившаяся во мне со весть неумолчно твердила: «Но ведь ты же знал, что он беглый негр? Ничто не мешало тебе приплыть на челноке к берегу и подать надлежащее заявление». Против этого нельзя было ничего возразить; я оказывался кругом виноватым и никак не мог оправдаться в собственных моих глазах; совесть твердила мне: «Что тебе сделала дурного мисс Ватсон и чего ради позволяешь ты ее негру убежать, когда тебе стоит сказать только слово, чтобы его задержали и возвратили ей по принадлежности? В чем провинилась перед тобою эта несчастная старушка, и за что поступаешь ты с ней так подло? Она ведь старалась обучить тебя грамоте и приличным манерам; она старалась быть для тебя полезной, насколько могла и умела. Вот как она поступала с тобою!»

Я чувствовал себя таким гадким и скверным человеком, что в эту минуту встретил бы, кажется, смерть как желанную избавительницу; я ходил взад и вперед по плоту, ругая себя на чем свет стоит и чуть не сталкиваясь ежеминутно с Джимом, который тоже ходил взад и вперед, не будучи в состоянии усидеть на месте. Каждый раз, когда он подпрыгивал и вскрикивал: «Вот Каир!» – я испытывал такое ощущение, будто меня ударили ножом, и думал, что умру с горя, если это окажется и в самом деле Каир.

В то время, когда я молча рассуждал сам с собою, Джим разговаривал вслух: он заявлял, что, прибыв в свободный штат, сейчас же начнет копить деньги и не позволит себе промотать даже единого цента. Со брав достаточную для того сумму, он выкупит свою жену, которая теперь принадлежит хозяину фермы, по соседству с местечком, где жила мисс Ватсон до пере езда в Питерсбург. Затем оба они станут работать, чтобы выкупить из неволи обоих своих детей; если хозяин откажется их продать, то они подговорят какого-нибудь аболициониста, который за деньги согласится украсть детей и вернуть их родителям.

Кровь застывала у меня в жилах, когда я слушал такие речи: никогда в жизни Джим не посмел бы высказать раньше что-либо подобное. Теперь совершенно ясно было, как он изменился в одно мгновенье, когда ему показалось, что сделается вскоре свободным человеком. Все выходило по известной старинной поговорке: «Дайте негру ноготок, и он возьмет сейчас же целый локоток». Вот к чему при вела моя необдуманность, рассуждал я сам с собою. Негр, которому, в сущности говоря, я помог убежать, рассказывает, совершенно не стесняясь, что собирается выкрасть своих детей, принадлежащих человеку, которого я не знаю и который мне не сделал ни малейшего зла!

Мне было очень неприятно слушать, как Джим поверял мне свои подлые, преступные замыслы; моя совесть возмущалась сильнее, чем когда-либо, и под конец я решился ее успокоить, объявив ей: «Ну, ладно! Время еще не ушло! Как только увижу огонек, я сойду на берег и подам заявление». Приняв такое решение, я почувствовал себя довольным, счастливым и легким, как перышко. Все мои душевные муки рассеялись. Я начал пристально всматриваться, с нетерпением ожидая увидеть на берегу огонек. На сердце у меня что-то словно пело от радости. Желанный огонек наконец показался. Джим вскочил и воскликнул нараспев:

– Мы спасены, Гек! Мы спасены! Прыгайте и пляшите! Мы наконец попали в благословенный город Каир! Я его узнаю своим сердцем!

Я возразил негру:

– Ладно! Я съезжу в челноке на берег и посмотрю. Может случиться, Джим, что это еще не Каир!

Негр поспешно приготовил для меня челнок, положил на дно свое старое пальто, чтобы мне мягче было сидеть, и подал мне весло. Пока я отчаливал от плота, он сказал:

– Теперь я уже скоро буду на воле! То-то буду я кричать от радости и говорить, что я всем обязан Геку! Я свободный человек, но никогда не попал бы на свободу, если бы Гек мне не пособил! Геку обязан я всем! Джим никогда не забудет вас, Гек! Вы лучший друг, имевшийся когда-либо у Джима, и даже единственный друг, которого Джим имеет теперь!

Я усердно работал веслами, спеша подать заявление о беглом негре, но при этих словах бодрость духа мгновенно меня покинула. Я начал грести уже гораздо медленнее и не знал хорошенько: радуюсь ли случаю выполнить принятое мною решение или не радуюсь? Я уже отплыл шагов с пятьдесят, когда Джим присовокупил:

– Да благословит Бог дорогого моего, честного Гека, единственного белого джентльмена, который сдержал обещание, данное старику Джиму!

От этих слов мне чуть не сделалось дурно. Тем не менее я сказал самому себе: «Надо поступить по совести. Это неизбежно и необходимо!» Как раз в это мгновение отплыла от берега лодка, на которой сидело двое молодцов с ружьями в руках; подойдя к моему челну, они остановились; я тоже перестал грести. Один из них спросил:

– Что там такое?

– Плот, – отвечал я.

– Вы сами с него?

– Да, сударь!

– Есть там еще кто-нибудь?

– Всего один человек, сударь.

– Сегодня ночью сбежало пять негров с плантации, что на противоположном берегу, немного повыше рощи, при входе в эту бухту. Человек, что у вас на плоту, белый или негр?

Я хотел немедленно же ответить, но оказался не в силах. Язык у меня, как говорится, прилип к гор тани, и я не мог выговорить ни слова. В продолжение секунды или двух я делал попытку собраться с духом и выполнить решение, принятое на плоту, но у меня не хватило на это нравственного мужества. Я оказался в последнее мгновенье трусливее и застенчивее вся кого зайца. Сознавая свое слабодушие, я перестал даже бороться с самим собой и ответил:

– Да, белый!

– Думаю, что нам все-таки не мешает съездить самим на плот и взглянуть на него хоть мельком!

– Ах, как вы меня обрадовали! Там ведь мой папаша, и я надеюсь, что вы поможете мне подтащить плот к берегу, где виднеется огонек. Он лежит там в шалаше, больной, вместе с мамашей и Марианной, которая тоже расхворалась!

– Ах, черт возьми! Нам некогда тратить время даром. Думаю, однако, что все-таки следует пособить твоему отцу. Ну-ка, возьмись хорошенько за весла, и поплывем туда скорее.

И я, и оба молодца в лодке принялись усердно работать веслами. Помолчав с минуту, я добавил:

– Смею уверить, что папаша будет вам очень благодарен! Решительно все, у кого я просил помощи, чтобы подтянуть плот к берегу, сейчас же спешили уйти от меня подальше, а у меня самого не хватает сил тащить на буксире такую махину.

– А ведь это выходит адски подлая штука! Стран но, очень странно! Скажи-ка, голубчик, чем именно болен твой отец?

– Он болен… Как бы вам сказать… Ну, да это ничего, так, пустячная болезнь!

Люди перестали грести, хотя до плота оставалось теперь не очень далеко. Один из молодцов сказал:

– Мальчик, ты лжешь! Что именно с твоим отцом? Отвечай прямо и откровенно! Тебе же будет лучше.

– Я, сударь, скажу вам сущую правду, но только, пожалуйста, не покидайте нас без помощи! Вот что, джентльмены! Вы могли бы проплыть вперед, а я бросил бы вам тогда с носа причал. В таком случае вам не пришлось бы даже близко подходить к плоту и вы не подверглись бы никакой опасности.

– Дай лодке задний ход, Джон! Дай ей задний ход! – вскричал мой собеседник. Лодка немедленно же отпрянула назад на несколько саженей. – Держись от нас подальше, мальчик! Отплыви лучше на подветренную сторону! Черт возьми! Чего доброго, ветер нанесет на нас заразу! У твоего отца, наверное, оспа, и ты знаешь это как нельзя лучше. Отчего ты не сказал нам этого прямо, сразу? Неужели ты хочешь, чтобы зараза распространилась по всей окрестности?

– Что же прикажете делать? – возразил я, захлебываясь от рыданий. – До сих пор я говорил всем чистую правду, но из этого ничего не вышло! Все немедленно же бежали от нас, как от зачумленных, и оставляли нас без всякой помощи.

– Бедняга! Положим, что ты отчасти прав! Нам вас всех очень жаль, но, черт возьми, мы все-таки не хотим заразиться оспой. Послушай, что я тебе скажу: лучше и не пытайся сам подводить плот к берегу, потому что, чего доброго, поломаешь и свой челнок, и плот. Советую тебе спуститься еще миль на двадцать вниз по течению до маленького города на левом берегу реки. Солнце к тому времени давно уже взойдет, и когда ты будешь просить помощи, прямо так и скажи, что у вас на плоту не все обстоит благополучно и что больных сильно лихорадит. Рассказывать прямо, что у вас оспа, положим, и незачем, но все-таки надо, чтобы люди, которые станут вам подсоблять, держались немного поосторожнее. Мы подаем тебе добрый совет, а ты со своей стороны будь добрым мальчиком и уведи плот миль на двадцать отсюда пониже. Не было бы ни малейшего толка приставать с ним возле огонька. Там просто-напросто лесной двор. Послушай! Отец твой, разумеется, беден, и ему, очевидно, приходится теперь плохо. Вот, смотри! Я положу золотую монету в двадцать долларов на эту доску. Когда она к тебе подплывет, возьми эти деньги. Мне очень совестно оставлять вас без помощи, но, клянусь Богом, я не смею шутить с такою болезнью, как оспа! Счастливого пути тебе, мальчик!

– Обожди минутку, Паркер! – сказал товарищ. – Вот и от меня двадцать долларов! Положи их на доску. Прощай, мальчуган! Сделай так, как посоветовал тебе мистер Паркер, и у тебя не будет повода в этом раскаяться!

– Прощай! Счастливого пути, милейший мой мальчик! – крикнул мне вдогонку мистер Паркер. – Если увидишь где-нибудь беглых негров, кликни к себе на помощь и распорядись их изловить. Ты можешь заработать себе на этом порядочные деньги!

– Прощайте, сударь, – сказал я. – Положитесь на то, что я не дам спуску ни одному беглому негру!

Они поспешно поплыли назад к берегу, а я вернулся на плот, чувствуя себя до чрезвычайности сквер но. Меня мучило сознание, что я совершил дурной поступок и что мне не стоит даже думать об исправлении. Человек, который с малолетства не приучен поступать хорошо, непременно свихнется при первом же случае, когда у него не будет надлежащей под держки, которая помогла бы ему устоять от искушения. Подумав еще с минутку, я сказал самому себе: «Посмотрим, однако, что вышло бы, если б я поступил по совести и выдал Джима? Стал бы я себя чувство вать лучше, чем теперь? Нет, – отвечал я себе самому. Я чувствовал бы себя скверно, – так же скверно, как и в настоящую минуту. К чему же тогда поступать по совести, когда человеку это противно, между тем как поступать против совести не доставляет ему никакого удовольствия, а в обоих случаях совесть будет мучить его одинаково? Я чувствовал себя совершенно сбитым с толку и не мог найти удовлетворительного ответа на этот вопрос, а потому решил, что не стану ломать себе голову из-за такой чепухи и всегда стану посту пать так, как будет казаться в данную минуту приятнее лично для меня самого.

Войдя в шалаш и не найдя там Джима, я осмотрелся кругом, но его нигде не было. Тогда я решился крикнуть:

– Джим!

– Я здесь, Гек! Что, они скрылись уже из виду? Пожалуйста, говорите потише!