Похождения Гекльберри Финна

Раз или два в продолжение ночи нам случалось замечать скользивший во мраке пароход; время от времени из его трубы вылетал целый столб искр, сыпавшихся в реку и производивших впечатление дивного фейерверка; затем пароход, с мерцающими своими фонарями, исчезал где-нибудь за изгибом берега, его пыхтенье постепенно смолкало, и на реке водворялось опять торжественное безмолвие. Спустя долгое время после того, как пароход исчез из виду, до нас доходили поднятые им волны и слегка раскачивали наш плот; затем все стихало, и в течение Бог знает какого времени не слышно было ровнехонько ничего, за исключением разве кваканья лягушек.

После полуночи прибрежное население, очевидно, ложилось спать; а затем, в течение двух или трех часов, водворялся на берегу глубокий мрак, так как в окнах хижин угасали решительно все огоньки. Эти огоньки служили для нас часами: как только они зажигались снова, мы знали, что утро вскоре наступит, а потому разыскивали где-нибудь вдалеке от них удобное местечко, чтобы привязать и спрятать наш плот. Однажды утром, незадолго до рассвета, я нашел пустой челнок, плывший по течению. Переплыв на нем через пролив шириной всего шагов в двести, отделявший нашу косу от основного берега, я прошел на веслах приблизительно с милю в глубь узенькой бухты, врезавшейся в густой лес, который состоял по преимуществу из кипарисовых деревьев. У меня было намерение пристать где-нибудь к берегу и поискать ягод. Как раз в том месте, где глубокую бухту пересекала тропинка, без сомнения, протоптанная скотом, который, очевидно, гоняли сюда на водопой, я увидел двух джентльменов, одетых, в сравнении со мною, довольно прилично, шагавших по этой тропинке со всею возможной для них скоростью и направлявшихся к бухте. Я счел себя пропавшим человеком, так как решил, что они гонятся за мною или, по крайней мере, за Джимом. Я собирался уже повернуть челнок и поспешно пуститься назад, чтобы уйти как можно скорее из бухты в реку, но джентльмены эти успели уже добраться до берега бухты. Окликнув меня, они начали умолять, чтобы я спас им жизнь, поясняя, что они ничего худого не сделали, но, тем не менее, за ними гонятся теперь с собаками. Они хотели уже прямо вскочить в челнок, но я запротестовал против этого и объявил:

– Нет! Так будет неладно! Я не слышу пока ни лошадей, ни собак! У вас хватит времени на то, чтобы пройти немножко далее вдоль берега бухты. Там вы войдете в воду и добредете по ней до меня. Тогда, по крайней мере, собаки потеряют ваш след.

Они так и сделали. Усадив их к себе в челнок, я тотчас же принялся грести по направлению к нашей песчаной косе. Минут через пять или десять мы действительно услыхали лай ищеек и крики ободрявших их людей. Погоня, очевидно, направлялась к бухте, но мы не могли ее видеть. Казалось, что собаки остановились и описывали круги около того места, где потеряли след. Мы почти не могли уже расслышать их лай, так как к тому времени были отделены от них целой милей густого леса и переправлялись через реку. Все кругом было совершенно спокойно. Мы благополучно добрались до песчаной косы, спрятались там в густой чаще и находились в безопасности.

Одному из джентльменов исполнилось уже лет семьдесят или даже более; бакенбарды его были совершенно седые, а плешивую голову покрывала старая, порядком-таки измятая войлочная шляпа. Засаленная синяя шерстяная блуза и разодранные синие поношенные брюки, заправленные в непромокаемые сапоги домашней работы, дополняли его костюм. Впрочем, одного сапога у него не хватало. Он нес с собой на руке длинный плащ из синей бумазеи с гладкими медными пуговицами. Кроме того, у обоих джентльменов имелись большие засаленные дорожные мешки, очевидно, испытавшие уже многое на своем веку.

Другому джентльмену, одетому почти столь же «роскошным образом», как и первый, казалось всего лет под тридцать. Позавтракав, мы все улеглись на песке и принялись беседовать друг с другом. При этом немедленно же обнаружилось, что оба джентльмена не имели удовольствия быть знакомыми друг с другом:

– Из-за чего вышли у вас неприятности с местным населением? – осведомился плешивый джентльмен у другого, более молодого спутника и сотоварища своего по несчастью.

– Так, из-за пустяков! Я продавал порошок для очистки винного камня с зубов. К сожалению, он обыкновенно счищает не только винный камень, но также и эмаль! Я предпочитаю поэтому не засиживаться особенно долго в местах, где сбыл свой товар. На этот раз мне довелось замешкаться на одну ночь дольше, чем следовало, и я собирался ускользнуть, когда встретился с вами на тропинке уже за городом. Вы объяснили, что за вами погоня, и просили, чтобы я вам помог выпутаться из беды. Тогда и я, в свою очередь, имел удовольствие доложить вам, что ожидаю для себя кое-каких неприятностей, а потому готов улепетывать вместе с вами. Вот и вся моя история. А у вас, милостивейший государь, отчего здесь не выгорело?

– Видите ли, сударь! Я прибыл сюда уже с неделю тому назад проповедовать трезвость или, лучше сказать, полное воздержание от спиртных напитков. Все женщины здесь, от мала до велика, носили меня положи тельно на руках, так как я не давал спуску пьяницам и разделывал их, как говорится, под орех, зарабатывая на этом долларов по пять, а иногда и по шесть в вечер. Я брал по десять центов с человека, предоставляя детям и неграм слушать меня бесплатно. Дела мои шли как нельзя лучше, когда вдруг вчера вечером распространился, Бог весть каким образом, слух, будто я потихоньку сам прикладываюсь к рюмочке, и притом до вольно усердно. Сегодня утром меня разбудил один негр и рассказал, что местное население решило устроить на меня охоту с собаками. Некоторые из наиболее усердных слушателей моих проповедей седлали уже ко ней. Охотники намеревались собраться возле моего дома и дать мне полчаса времени, а затем пуститься за мною в погоню, изловить меня, вымазать дегтем, обсыпать перьями и возить по городу, посадив на старую клячу лицом к хвосту. Раз меня уже разбудили, я счел за лучшее уйти, не дожидаясь завтрака, тем более что не ощущал ни малейшего аппетита.

– Знаете ли что, старина! – сказал молодой чело век, – кажется, мы с вами могли бы прекрасно ходить парою в дышле. Что вы думаете на этот счет?

– Ну, что же! Я не против такой комбинации. По какой специальности вы, по преимуществу, работаете?

– Первоначально я состоял при газете наборщиком, но промышляю малую толику патентованными лекарствами, играю на сцене трагические роли, при случае – работаю по части месмеризма и френологии, преподаю, для разнообразия, географию в стихах, иной раз читаю публичные лекции, – одним словом, не отказываюсь ни от какой формы труда, которая сколько-нибудь порядочно оплачивается. А вы, сударь, чем изволите заниматься?

– Я в свое время имел большую медицинскую практику. Я преимущественно лечил от рака, паралича и тому подобных болезней простым наложением рук; могу, впрочем, довольно хорошо предсказывать будущее, если кто-нибудь заранее сообщит мне надлежащие подробности из жизни лица, намеревающегося обратиться ко мне за справками; умею также проповедовать, не только в закрытых помещениях, но и в открытом поле; наконец, мне случалось не раз играть с успехом роль миссионера!

Водворилось на некоторое время молчание, а затем молодой человек со вздохом проговорил:

– Увы!

– О чем вы так соболезнуете? – поинтересовался плешивый.

– О том, что вынужден теперь вести подобную жизнь в обществе таких товарищей! – пояснил молодой его товарищ, принимаясь тереть какой-то тряпкой уголок правого глаза.

– Разве вы, черт бы побрал вашу шкуру, не на ходите наше общество достаточно хорошим для себя? – спросил довольно резким и хлестким тоном плешивый.

– Разумеется, для меня оно очень хорошо. Лучшего я и не заслуживаю! Кто, спрашивается, низвел меня с величественных высей в бездну падения? Конечно, я сам! Я никого из вас не обвиняю, господа! Я далек от того, чтобы обвинять кого-нибудь из посторонних и сознаю себя как нельзя более заслужившим участь, которую теперь должен терпеть. Пусть, впрочем, неумолимый и равнодушный свет преследует меня самым беспощадным образом! Я все-таки могу утешать себя надеждой, что когда-нибудь успокоюсь в могиле. Свет может поступать со мной и впредь таким же образом, каким он поступал до сих пор: может отнять у меня людей, близких сердцу, имущество и вообще все, что ему угодно, но могилы он не отнимет! Когда-нибудь я улягусь там, забуду все вынесенные мною невзгоды, и бедное, исстрадавшееся мое сердце успокоится наконец в непробудном мирном сне! – С этими словами он расплакался.

– Желал бы я, чтобы собаки съели ваше бедное исстрадавшееся сердце! – возразил плешивый. – Что это вам вздумалось здесь петь перед нами? Мы, кажется, ведь тут ни при чем!

– Знаю, что вы ни при чем. Я вовсе и не порицаю вас, джентльмены! Я погубил себя сам! Да, именно сам! Если я теперь страдаю, то совершенно заслужен но. С моих уст не должно сорваться даже самого легкого стона!

– Чем же вы изволили себя погубить? Вы, кажется, ничего особенного из себя и не разыгрывали?

– Ах! Вы ни за что мне не поверите, подобно тому, как и свет мне не верит! Лучше не стоит об этом и говорить! Вы все равно не поверите! Тайна моего рождения…

– Какая же тут могла быть тайна? Разве вы незаконнорож…

– Господа! – произнес до чрезвычайности торжественным тоном молодой человек, – я открою вам эту тайну, так как чувствую, что питаю к вам доверие. По законам мне следовало быть герцогом!

Джим выпучил глаза при этом заявлении, да и я, кажется, последовал его примеру. Один только плешивый нашелся:

– Неужели? И вы не шутите?

– Разумеется, не шучу! Мой прадед, старший сын герцога Бридж уатерского, бежал сюда в конце прошлого столетия, увлеченный жаждою дышать чистым воздухом свободы. Он здесь женился и умер, оставив законного сына. К тому же времени скончался в Англии и его отец. Второй сын покойного герцога незаконно присвоил себе тогда титул и поместья, нарушив тем самым священные права малолетнего ребенка, являвшегося хотя и неведомым, но все же настоящим герцогом. Я, милостивые государи, прямой потомок этого ребенка, законный герцог Бриджуатерский!

И вот я теперь здесь оказываюсь в самом несчастном положении – непризнанный и неведомый никому, лишенный громадных моих поместий и колоссальных денежных капиталов, преследуемый людьми, презираемый холодным светом, одетый в лохмотья, утомленный беспощадной жизненной борьбой… Бедное мое сердце исстрадалось вконец, и, к довершению всего, судьба унизила меня до необходимости жить в обществе проходимцев, скрывающихся на плоту от руки правосудия!

Джим почувствовал величайшее сострадание к не признанному герцогу; я тоже от души его пожалел. Мы попытались его утешить, но он объявил, что все наши попытки останутся тщетными, так как ничто не может ослабить его горя. Впрочем, если нам будет угодно признать его титул, то это, пожалуй, и принесет ему некоторую пользу. Мы изъявили готовность при знать его герцогом и просили сообщить нам, каким именно образом надлежит с ним обходиться. Он сообщил, что, говоря с ним, мы должны кланяться и называть его «ваша светлость», или «милорд», или «ваше высокостепенство», или, наконец, попросту «Бриджуатер». Он утверждал, что это не фамилия, а тоже какой-то титул, добавив, что кто-нибудь из нас должен прислуживать ему за обедом и выполнять его приказания.

Нам это, в сущности, не составляло особенного труда, а потому мы добросовестно выполняли инструкцию герцога. За обедом Джим стоял возле молодого человека, прислуживал ему и спрашивал: «Не прикажете ли, ваша светлость, того или этого?» – и тому подобное. Герцогу, очевидно, это очень нравилось.

Тем временем старичок стал что-то очень молчаливым: он почти ничего не говорил и как-то угрюмо поглядывал на наше ухаживание за герцогом. У него самого словно что-то было на душе. Действительно, под вечер он сказал:

– Послушайте-ка, Бильджуатер! Я душевно вас жалею, но все-таки скажу, что не вам одному приходится испытывать такую горькую участь.

– Неужели?!

– Да-с! Не вам одному! Есть и кроме вас люди, которых противозаконно лишили титулов и почестей!

– Увы!!!

– Нет, не у вас одних рождение и детство облачены покровом тайны! – добавил старик, заливаясь горючими слезами.

– Постойте! Что вы хотите этим сказать?

– Бильджуатер, могу я на вас положиться? – спросил старик, продолжая рыдать.

– Я буду верен, как смерть! – торжественно объявил герцог, схватив старика за руку и крепко ее пожимая, – Откройте же мне тайну вашей жизни! Вы скажитесь совершенно откровенно! – добавил он.

– Бильджуатер! Я покойный дофин!!!

На этот раз мы с Джимом оба остолбенели, даже сам герцог как-будто опешил:

– Как!!! Что вы говорите?!

– Да, друг мой! Это сущая правда! Вы видите перед собою в данную минуту злополучного, пропавшего без вести дофина Лоои XVII, сына Лоои XVI и Мери Антонетты!

– Вы-то?! В ваши годы!? Нет! Что вы говорите? Я, по крайней мере, более склонен признать вас за покойного Карла Великого. Вам должно быть теперь, по самому скромному расчету, лет шестьсот или семьсот!

– Это все понаделало горе, Бильджуатер. Оно преждевременно меня состарило, заставило поседеть мои волосы и даже истребило их с корнями почти на всем пространстве моей головы. Да, джентльмены! Вы видите перед собою облаченного в синюю бумазею и бедствие скитальца, – изгнанника, лишенного всех прав, страдальца, являющегося тем не менее законным королем Франции!

Старик плакал, держа себя до такой степени странно и чувствительно, что мы с Джимом окончательно смутились; с одной стороны, нам его было очень жаль, а с другой – мы были очень рады иметь на плоту такую особу и очень гордились обществом дофина. Подобно тому, как перед тем мы утешали герцога, так и теперь мы старались утешить французского ко роля. Он тоже объявил все наши попытки тщетными, пояснив, что единственным утешением для него может. послужить только смерть, которая одна лишь избавит его от гнетущего горя. Правда, он чувствует некоторое облегчение, когда с ним обращаются, как это подобает высокому его сану, то есть, говоря с ним, опускаются на одно колено, подносят кушанья прежде всего ему, называют его «ваше величество» и не садятся в его присутствии до тех пор, пока он сам не попросит сесть.

Мы с Джимом наградили старика королевским титулом и принялись раболепно ему прислуживать. Помня данную им инструкцию, мы не позволяли себе сесть, пока он нам не прикажет. Ему лично это доставляло большое удовольствие, так что он вскоре развеселился и стал чувствовать себя на плоту как дома. Герцог, в свою очередь, косился на короля и был, очевидно, не вполне доволен неожиданным оборотом дела. Между тем его королевское величество французский король держал себя с ним очень дружественно. Между прочим, он заявил, что прадед герцога и все прочие герцоги Бильджуатерские были в большом почете у короля, его отца. Очевидно, он был готов приблизить герцога к своей особе, но его светлость угрюмо держался в стороне до тех пор, пока король, которому это надоело, не сказал:

– Нам с вами, Бильджуатер, придется, пожалуй, долгонько пробыть на этом плоту. На кой прах корчите вы такие кислые рожи? Это только портит нам всем расположение духа. Я ведь не виноват, что родился не герцогом, точно так же как и вы не повинны в том, что не родились королем. Стоит ли из-за этого дуться и хмуриться? Надо всегда извлекать как можно больше удовольствия из людей и вещей, с которыми сталкиваешься. Таков мой девиз! Мы должны благословлять судьбу за то, что она привела нас сюда. Мы, слава Богу, едим здесь до отвалу и живем припеваючи. Дайте же мне вашу руку, герцог, и будем здесь все друзьями!

Герцог подал королю руку, а мы с Джимом очень этому обрадовались. После того враждебное отношение герцога к королю словно рукой сняло. Мы этому очень обрадовались, так как ничто не может быть плачевнее неприятностей на плоту. Там прежде всего необходимо, чтобы каждый чувствовал себя довольным и питал к другим чувства доброго товарища.