Жанна д'Арк

Зала для посетителей была просторна; впрочем, это не мешало ее уютному и гостеприимному виду, так как повсюду на кирпичном полу были беспорядочно расставлены радушные столики и стулья, а в широком камине, потрескивая, пылал яркий огонь. Славно было сидеть тут в холодные и бурные мартовские вечера, и под этим кровом собиралась добрая компания, которая в ожидании повествователя благодушно потягивала вино и перекидывалась словами. Хозяин, хозяйка и их миловидная дочь сновали среди столиков туда и сюда, едва успевая удовлетворять требования посетителей. Комната эта была длиною примерно так около сорока футов, а в средней ее части было оставлено свободное пространство, находившееся в полном распоряжении Паладина. В конце этого прохода были устроены подмостки в десять или двенадцать футов шириной; на возвышении этом, куда надо было всходить по трем ступенькам, стояло огромное кресло и столик.

Среди занятых винцом посетителей было несколько знакомых нам лиц: сапожник, коновал, кузнец, плотник, оружейник, пивовар, пекарь, мельничный батрак в своей обсыпанной мукой куртке – и так далее; и как подобает, ибо так водится во всех деревнях, самой важной и заметной персоной был цирюльник. Так как его должность заключается в том, чтобы рвать всем зубы и, для поддержания здоровья, делать раз в месяц кровопускание всем взрослым обывателям, то он знаком решительно со всеми и благодаря постоянному общению с людьми различных положений усвоил все тонкости приятного обращения и, как никто другой, способен вести занимательную беседу. Было также немало возниц, погонщиков и им подобных, вплоть до странствующих ремесленников.

Когда наконец ленивой походкой вошел Паладин, то его встретили громким «ура», а цирюльник, кинувшись вперед, приветствовал его многочисленными низкими, изящными и крайне изысканными поклонами и, взяв его за руку, приложил ее к губам. Затем он зычным голосом приказал подать Паладину жбан вина, а когда хозяйская дочь, поставив вино на столик, сделала поклон и хотела удалиться, то он сказал ей добавить еще вина за его, цирюльника, счет. Этим он вызвал возгласы всеобщего одобрения, весьма ему понравившиеся, так что его крысиные глазки засверкали от удовольствия; и подобная похвала вполне справедлива и уместна, потому что, проявляя чем-либо свое великодушие и щедрость, мы, естественно, желаем, чтобы наше благородство не осталось незамеченным.

Цирюльник предложил присутствующим встать и выпить за здоровье Паладина, что и было всеми немедленно и с сердечным сочувствием исполнено: чоканье оловянных кружек слилось в единый звон, и торжественность картины усугубилась громогласным «ура». Любо было смотреть на этого молодого хвастуна, который так быстро снискал себе популярность среди совершенно чужих людей, не имея никаких иных заслуг, кроме длинного языка и Богом дарованного уменья с ним обращаться; этот вначале единственный дар понемногу удесятерился благодаря распорядительности, обрабатыванью и выращиванью, – благодаря тому вниманию, которое является естественным спутником данного таланта и по праву вознаграждает за длительные труды.

Гости сели на места и начали стучать кружками по столам, крича: «Прием у короля! Прием у короля! Прием у короля!» Паладин стоял, приняв наиболее картинную позу: его широкополая шляпа с султаном была сдвинута набекрень, складки короткого плаща небрежно ниспадали с плеч, одна рука покоилась на рукоятке шпаги, в другой он высоко держал бокал вина. Когда шум затих, он отвесил величественный, где-то им заимствованный поклон, затем плавным движением поднес бокал к губам и, закинув голову, осушил его до дна. Брадобрей подскочил и, приняв пустой бокал, поставил его на стол. Паладин начал ходить взад и вперед по эстраде с весьма большим достоинством и вполне непринужденно. И он говорил, продолжая ходить; по временам он останавливался, обращал лицо к своим слушателям и так продолжал рассказ.

Три вечера подряд приходили мы слушать. Ясно было, что в этих представлениях кроется какое-то очарование, помимо любопытства, возбуждаемого простым враньем. И мы поняли, что источник очарования – в искренности Паладина. В его словах не было сознательной лжи; он сам верил всему, о чем рассказывал. Для него все его первоначальные утверждения были истиной; и всякий раз, когда он расширял рамки рассказа, новое приращение вымысла также становилось истиной. Он вкладывал сердце в эти невероятные рассказы, подобно поэту, вкладывающему душу в свое героическое повествование, и его чистосердечие оживляло всякую картину – оживляло, поскольку суждение касалось его самого. Никто не верил его рассказам, но верили, что он верит.

Он вводил свои преувеличения без щегольства, без подчеркиванья, а так – невзначай; иной раз даже не замечали видоизменений рассказа. На первом вечере он упоминал о губернаторе Вокулера просто как о губернаторе Вокулера; на втором вечере он назвал его своим дядей; на третьем вечере губернатор Вокулера оказался его отцом. Он, по-видимому, не замечал вводимых им необычайных превращений; они срывались у него с языка совершенно естественно и непринужденно. По рассказу первого вечера выходило, что губернатор частным образом прикомандировал его к военному отряду Девы; во второй вечер его дядя, губернатор Вокулера, послал его с Девой, назначив его начальником тыла; в третий вечер его отец, губернатор Вокулера, поручил его личному попечению и Деву, и отряд, и все остальное. Сначала губернатор говорил о нем как о юноше, который не имеет ни имени, ни титула, но «которому суждено обрести и то и другое». Затем его дядя, губернатор, отозвался о нем как о последнем и наиболее достойном прямом потомке самого великого и доблестного из двенадцати Паладинов – Карла Великого[32 - Карл Великий (742–814) – король франков, основатель Западной Римской империи, один из величайших монархов Средневековья. Практически все его правление состояло из череды войн, связанных одной целью – собрать под одной рукой наиболее просвещенные народы Европы и обезопасить свою державу от ударов извне. В результате завоеваний Карла образовалась огромная держава, включавшая в себя современные Францию, Германию, Италию, Швейцарию, Австрию, Чехию, Бельгию, Нидерланды, частично Венгрию, Польшу и Югославию. Карл Великий обладал замечательным умом, железной волей, неутомимой энергией. Он добился превосходных результатов как на военном поприще, так и в области законодательства, внутреннего устройства государства и его просвещения. Столицей своей империи он сделал Ахен, где умер и был погребен.]. В третий вечер он говорил о нем как о прямом потомке всех двенадцати. На протяжении трех вечеров Паладин произвел графа Вандомского из недавних знакомых – в друга детства, а напоследок – в шурина.

На приеме у короля все возрастало в той же пропорции. Сначала четыре серебряных трубы превратились в двенадцать, затем – в тридцать пять и, наконец, – в девяносто шесть; и к этому времени он добавил столько барабанов и кимвалов, что залу пришлось увеличить с пятисот футов до девятисот, иначе было бы слишком тесно. По мановению его руки число присутствовавших приумножалось в столь же быстрой степени.

В продолжение первых двух вечеров он довольствовался тем, что описывал с надлежащими преувеличениями главный драматический эпизод аудиенции, но на третий вечер он уже пояснял описание живым примером. Чтобы изобразить лжекороля, он посадил на свое высокое кресло цирюльника; потом рассказал, как все придворные с напряженным любопытством следили за Девой, едва скрывая свое злорадство, так как были уверены, что она вот-вот попадется на удочку и что гром презрительного хохота навсегда уронит ее в глазах людей. Он подробно расписывал эту сцену, пока всех слушателей не охватил лихорадочный огонь любопытства и нетерпения, и только тогда приступил он к главному. Повернувшись к брадобрею, он продолжал:

– Но представьте, как она поступила! Пристально всмотрелась она в лицо этого лживого негодяя, как вот я теперь смотрю на тебя, – приосанилась с благородной простотой, как я, затем она обернулась ко мне – вот так, протянув руку, так, – указала на него пальцем и произнесла тем твердым, спокойным тоном, которым она привыкла отдавать распоряжения во время битвы: «Стащи-ка с трона этого самозваного подлеца!» Я, выступив вперед, как сейчас вам показываю, схватил его за шиворот и приподнял на руках – вот так, словно какого-нибудь младенца. – (Слушатели вскочили, крича, топая и гремя кружками, и прямо-таки сошли с ума при виде этого великолепного проявления силы – и никто и не думал смеяться, хотя в фигуре тщедушного, но гордившегося этой честью цирюльника, висевшего в воздухе, точно кукла, не было ничего торжественного.) – Затем я поставил его на пол – вот так. Мне хотелось смять его покрепче и вышвырнуть за окно, но она приказала мне воздержаться: только благодаря этому он избежал смерти.

Затем она обернулась и стала обводить толпу глазами – этими светозарными окнами, через которые ее бессмертная мудрость взирает на мир, разоблачая его ложь и отыскивая скрытое в ней зерно истины; и вот ее взор остановился на скромно одетом молодом человеке, и она угадала в нем того, кем он действительно был. «Я твоя служанка, ты – король!» – сказала она. И все были поражены, и раздался громогласный клич шеститысячной толпы, так что стены содрогнулись от этой необъятной бури звуков.

Он красиво и живописно рассказал про уход с аудиенции, доведя великолепие этой картины до крайних пределов невозможного. Потом он снял с пальца медную гайку от задвижки, полученную им утром от старшего конюха замка, и, показывая ее в поднятой руке, закончил так:

– После этого король чрезвычайно милостиво простился с Жанной, как она того заслуживала, и, повернувшись ко мне, сказал: «Прими сей печатный перстень, сын паладинов, и явись с ним ко мне в час нужды; и постарайся, – добавил он, дотрагиваясь до моего виска, – сберечь этот мозг: он нужен Франции; и смотри также в оба за его оправой, ибо я предчувствую, что некогда на эту главу возложена будет герцогская корона». Я взял перстень, опустился на колени и, поцеловав его руку, сказал: «Государь, на поле славы мое пребывание; где носится смерть, где опасность поджидает на каждом шагу, там моя стихия; когда понадобится помощь Франции и престолу… не скажу ничего, ибо я не из болтливой породы, – пусть тогда мои подвиги говорят за меня. Это все, чего я прошу».

Так завершилось это счастливое и достопамятное событие, столь чреватое будущими благами для короля и народа. И да славится имя Господа! Встаньте! Наполните кружки! Ну, за короля и отечество! Пейте!

Они осушили свои кружки; снова раздалось «ура», не смолкавшее по крайней мере минуты две, а Паладин величественно стоял на эстраде и милостиво улыбался.

Глава VIII

Когда Жанна открыла королю ту глубокую тайну, которая терзала его сердце, то сомнения его рассеялись. Он уверовал, что она послана Богом, и, будь он самостоятелен, он сразу же послал бы ее исполнить свою великую задачу. Но он не мог действовать один. Тремуйль и преосвященная реймская лиса знали его хорошо. Им стоило сказать только одно – и они сказали это:

– Ваше высочество! Вы говорите, что ее Голоса поведали вам ее устами некую тайну, известную только вам и Богу. Но как вы можете знать, что Господь ее не от сатаны и что она – не посланница дьявола? Ибо разве сатана не знает тайн людских и не пользуется этим знанием для погибели людских душ? Опасна эта затея, и вашему высочеству следовало бы остановиться, пока вы не исследуете всей подноготной.

Этого было достаточно. От этих слов душонка короля сморщилась, словно изюмина, наполнилась ужасом и опасениями, и он тотчас же тайно созвал собор епископов, которые должны были ежедневно допрашивать Жанну, пока не узнают, где находит она сверхъестественных пособников, – на Небе или в преисподней.

Один из родственников короля, герцог Алансонский, три года пробывший у англичан в качестве военнопленного, был в это время выпущен на свободу, так как за него обещали заплатить крупный выкуп. Слава Вокулерской Девы дошла и до него, ибо ее имя было у всех на устах, и он явился в Шинон, чтобы собственными глазами увидеть, какова она. Король послал за Жанной и представил ее герцогу. Она встретила его просто, как всегда.

– Добро пожаловать, – сказала она. – Чем больше французской крови будет на нашей стороне, тем лучше для нас и для нашего дела.

Между ними завязалась беседа, исход которой можно было заранее предугадать: герцог расстался с Жанной ее другом и защитником.

На другой день Жанна присутствовала на богослужении, где был король, а затем обедала вместе с королем и герцогом. Король начинал ценить ее общество и дорожить ее речами. И это было понятно: ведь он, как все короли, привык слышать только осторожные фразы, бесцветные и ничего не говорящие или предусмотрительно подобранные под цвет его собственных слов; а подобная беседа лишь надоедает, сердит и утомляет. Между тем разговор Жанны отличался свежестью и непринужденностью, искренностью и благородством и был совершенно свободен от боязливого самоконтроля и сдержанности. Она высказывала именно то, что у нее было на уме, и высказывала напрямик, безыскусственно. Легко понять, как это было отрадно королю: как будто свежая прохладная вода горных источников оросила его запекшиеся губы, до сих пор утолявшие жажду нагретой солнцем стоячей водой долин.

После обеда отправились на луг, рядом с Шинонским замком, куда пришел и король. Жанна так очаровала герцога искусством метать копья и верховой ездой, что он подарил ей рослого вороного коня.

Каждый день являлся совет епископов, допрашивал Жанну о ее Голосах и посланничестве и отправлялся к королю с докладом. Допросы эти почти ни к чему не приводили. Она говорила не более того, что считала благоразумным, об остальном умалчивала. Угрозы и ухищрения были напрасны. Она не обращала внимания на угрозы, а в ловушки поймать не могли. Она относилась к этому с детским прямодушием. Она знала, что епископы посланы королем, и что они допрашивают ее по поручению короля, и что по закону и по обычаю на вопросы короля необходимо отвечать; и тем не менее как-то за столом короля она наивно заявила ему, что дает ответы только на те вопросы, которые ей по душе.

Епископы, в конце концов, пришли к заключению, что они не в состоянии решить, послана Жанна Богом или нет. Видите, какая осторожность! При дворе соперничали две сильные партии; поэтому, высказавшись решительно в ту или иную пользу, они неизбежно навлекли бы на себя неудовольствие одной из этих партий. И они сочли за самое благоразумное взобраться на насест, а дело взвалить на чужие плечи. И вот как они поступили: заявили в своем последнем докладе, что решение вопроса о Жанне превышает их полномочия, и предложили поручить это дело просвещенным и знаменитым докторам университета Пуатье[33 - Пуатье – сражение 19 сентября 1356 г., в котором небольшая английская армия (ок. 6000 чел.) наголову разгромила значительно превосходившую ее по численности французскую (20 000 чел).]. С тем они и отстранились от дела, включив в протокол только одно суждение, к которому их побудила молчаливость Жанны: она, по их словам, была «кроткая маленькая пастушка, очень чистосердечная, но не отличающаяся болтливостью».

Это было совершенно верно, поскольку они ее наблюдали. Но если бы они могли перенестись в минувшие времена и увидеть ее среди нас, на благодатных пастбищах Домреми, то они не преминули бы заметить, что у нее есть язычок, который умеет работать без устали, если только ей не приходится опасаться своих слов.

Итак, мы отправились в Пуатье, чтобы три недели изнывать там в томительном бездействии и видеть, как эту бедную девочку ежедневно мучают допросом перед большим собранием… Вы думаете – военных знатоков? Ведь просила-то она о том, чтобы ей дали войско и разрешили начать поход против врагов Франции. О нет! То было великое собрание священников и монахов – глубоких ученых и тонких казуистов, знаменитых профессоров богословия. Вместо того чтобы созвать военных деятелей и поручить им проверить, действительно ли этот отважный солдатик способен одержать победы, – они засадили за работу целую ватагу церковных толкователей и пустословов, чтобы узнать, достаточно ли набожен маленький воин и не погрешает ли он против учения Церкви. Когда крысы подтачивают дом – надо бы осмотреть, хороши ли у кошки зубы и когти; а они вместо того спрашивают, богобоязненна ли она. Вся суть в благочестии кошки, а об остальных качествах заботиться нечего – они к делу не относятся.

Жанна больше походила на зрительницу из толпы, чем на подсудимую: так спокойно и уверенно держалась она перед этим грозным судом с его длиннополыми знаменитостями, с его торжественной обстановкой и величественными церемониями. Она спокойно сидела, невозмутимая, на своей скамье и разбивала науку мудрецов своей изумительной простотой; простотой, которая была подобна крепости: ухищрения, козни, почерпнутые из книги знания и тому подобные метательные снаряды отскакивали от каменной твердыни ее неведения и, не причинив вреда, падали на землю; они не могли поколебать засевший в крепости гарнизон – великое, ясное сердце и мощную душу Жанны, этих защитников и блюстителей ее высокой задачи.

Она чистосердечно отвечала на все вопросы и рассказала, как она видела ангелов и что они говорили ей; и слова ее были так непринужденны, убедительны и искренни, в них звучала такая жизненная правда, что даже эти черствые, бывалые судьи забылись и сидели неподвижные и безмолвные, до конца следя за ее рассказом с каким-то восторженным любопытством, словно очарованные. А если вы моему показанию не верите, то загляните в летописи: там прочтите вы об одном очевидце, который под присягой заявил на Суде Восстановления, что она изложила свой рассказ «с благородным достоинством и простотой», а относительно впечатления, вынесенного слушателями, он повторяет приблизительно то же, что сказано мной. Семнадцать лет было ей – и она была одна; и однако она нисколько не боялась и смело смотрела на этих ученых законоведов и богословов; и победила она их не школьной наукой, а только присущими ей от природы чарами молодости, искренности, нежной мелодичностью голоса и красноречием, источником которого было сердце, а не разум. Сколько было красоты в этом зрелище! О, если бы я мог воскресить его перед вами во всей полноте: я знаю, что сказали бы вы тогда.

Как я уже упоминал, она не умела читать. Однажды они принялись травить и осаждать ее доказательствами, рассуждениями, возражениями и иными бессодержательными и многословными цитатами из различных авторитетных и знаменитых книг по богословию; наконец, у нее не стало терпения, и, резко повернувшись к ним, она сказала:

– Я не сумела бы отличить А от Б; но вот что я знаю: я явилась по приказанию Небесного Царя, чтобы спасти Орлеан от англичан и короновать в Реймсе короля, а вы толкуете о пустяках.

Разумеется, для Жанны это были тяжелые дни, как и для всех присутствовавших. Но все-таки ей выпала наиболее тяжкая доля, потому что у нее не было праздников; она всегда должна была присутствовать и выжидать долгие часы, тогда как тот или другой из следователей мог отлучиться и отдохнуть, если чувствовал усталость. И тем не менее она не казалась ни утомленной, ни раздраженной и лишь изредка давала волю своей досаде. Изо дня в день она сражалась с этими опытными мастерами схоластики, обнаруживая неизменное спокойствие, терпение и бодрость, каждый раз сумев за себя достойно постоять.

Однажды доминиканский монах вздумал ошеломить ее вопросом, который заставил всех насторожить уши; а я, признаюсь, затрепетал и сказал себе, что на этот раз бедная Жанна попалась, потому что ответить на такой вопрос невозможно. Хитрый доминиканец начал тоном напускной небрежности, как будто спрашивал он о каких-то пустяках:

– Ты утверждаешь, что Господь пожелал избавить Францию от английского владычества?

– Да, такова Его воля.

– Тебе нужно войско, чтобы пойти на помощь к орлеанцам, не так ли?

– Да, и чем скорее, тем лучше.

– Бог всемогущ и может сделать все, что пожелает, не правда ли?

– Конечно. Никто в этом не сомневается.

Тут доминиканец внезапно поднял голову и с торжеством кинул свой вопрос:

– В таком случае скажи мне: если Он пожелал освободить Францию и если Он может все, что пожелает, то для чего понадобилось войско?

Эти слова вызвали заметное движение в рядах: всякий старался вытянуть шею и подносил руку к уху, чтобы лучше расслышать ответ. А доминиканец самодовольно тряхнул головой и посмотрел вокруг себя, чтобы насладиться успехом, потому что одобрение отразилось на всех лицах. Но Жанна была невозмутима. Ни одной нотки беспокойства не было слышно в ее голосе, когда она сказала:

– Он помогает лишь тому, кто сам себе помогает. Сыны Франции будут сражаться, а Он дарует победу!

Все лица озарились мимолетным восторгом, точно по ним проскользнул солнечный луч. Даже доминиканцу[34 - Доминиканцы – католический монашеский орден, основанный в 1215 г. святым Домиником и утвержденный Римским Папой в 1216 г. Получил громадное значение после предоставления ему в распоряжение в 1232 г. Папой Григорием IX инквизиции. В период наибольшего процветания насчитывал до 150 тыс. членов и более 1000 монастырей. Монахи ордена носили белое одеяние, черный плащ и остроконечный черный капюшон.] понравилось, что она так ловко отразила его мастерской удар. И я слышал, как один почтенный епископ пробормотал в присущем тому суровому времени стиле: «Ей-богу, дитя сказало правду. Он пожелал, чтобы Голиаф был убит, и послал такого же ребенка, как она».

В другой раз, когда допрос успел уже на всех, кроме Жанны, нагнать тоску и сонливость, за дело взялся брат Сеген, профессор богословия университета в Пуатье. Это был человек угрюмого и саркастического нрава; он начал осаждать Жанну разными язвительными вопросами, а говорил он на ломаном французском языке, потому что родом был из Лиможа.

– Как это ты могла понимать своих ангелов? – спросил он под конец. – На каком языке они говорили?

– По-французски.

– Скажите пожалуйста! Какая честь нашему языку – весьма лестно! И чистое произношение?

– Да… безукоризненное.