Жанна д'Арк

– Не вы ли посоветовали привести меня к этому берегу реки, тогда как я хотела сразу напасть на Тальбота[41 - Тальбот Джон, первый граф Шрусбери (1388–1453) – английский полководец. Участник многочисленных кампаний во Франции во время Столетней войны; в 1429 г. был взят Жанной д'Арк в плен, где провел четыре года. Погиб в сражении при Кастильоне, ставшем завершающим аккордом Столетней войны.] и англичан?

Ее гордый тон смутил его; он не мог ответить с надлежащей уверенностью и, пересыпая свою речь оправданиями и извинениями, сознался, что он и его совет избрали этот образ действий в силу военной необходимости.

– Клянусь Господом, – возразила Жанна, – совет Божий надежнее и мудрее вашего. Вы хотели обмануть меня, но обманулись сами, ибо я предлагаю вам наилучшую помощь, какую когда-либо получали рыцари и горожане, – помощь Божию, ниспосланную не из благоволения ко мне, но по милости Всевышнего. Благодаря молитвам святого Людовика[42 - Людовик IX Святой (1215–1270) – король Франции с 1226 г. В 1248 г. отправился в крестовый поход, но сам попал в плен к туркам, из которого был выкуплен за огромную сумму. В 1270 г. предпринял крестовый поход в Тунис в котором пал жертвой эпидемии. Результатом правления Людовика IX стало резкое усиление королевской власти во Франции. После смерти был причислен к святым.] и святого Карла Великого[43 - …святого Карла Великого… – Автор ошибается, Карл Великий не был причислен к лику святых.]. Он сжалился над Орлеаном и не допустит, чтобы врагу достались и герцог Орлеанский[44 - Герцог Орлеанский, Карл, граф Ангулемский (1391–1465) – двоюродный брат Карла VI. Потерпел поражение в битве при Азенкуре (1415), попал в плен, где провел 25 лет, пока не был выкуплен.], и его город. Привезены припасы для спасения голодающих, но суда стоят ниже города, ветер неблагоприятен, они не могут подойти к этому месту. Скажите же мне, вы, премудрые люди, о чем думал ваш совет, изобретая эту нелепую помеху?

Дюнуа и остальные еще продолжали некоторое время оправдываться, но наконец сдались и согласились, что сделана ошибка.

– Да, ошибка сделана, – сказала Жанна, – и если Господь не возьмет на Себя ваших забот и не переменит ветра для исправления вашей оплошности, то надеяться больше не на кого.

Иные из них начали замечать, что при всей своей неопытности в военном деле она обладает практическим здравым смыслом и что, несмотря на свою врожденную кротость и обаятельность, она не принадлежит к тем людям, над которыми можно шутить безнаказанно.

Но вот Господь взялся за исправление промаха, и по Его милости ветер переменился. Приблизившаяся флотилия судов забрала провизию и рогатый скот и, под прикрытием вылазки у крепостной стены против бастилии Сен-Лу, успешно отвезла голодному городу эту желанную помощь. После того Жанна снова принялась за Бастарда:

– Видите вы войско? – спросила она.

– Да.

– По вашему ли увещанию и совету оно находится на этом берегу?

– Да.

– Так пусть же ваш премудрый совет объяснит мне, почему войску лучше быть здесь, чем, скажем, на дне морском?

Дюнуа сделал несколько робких попыток объяснить необъяснимое и защитить незащитимое, но Жанна оборвала его, сказав:

– Ответьте мне, сударь, может ли войско принести какую-либо пользу, находясь по эту сторону реки?

Бастард признался, что пользы никакой нет; то есть если принять во внимание придуманный и предписанный ею план действий.

– И все-таки, зная это, вы проявили такое упрямство, что не исполнили моих приказаний? Раз войску надлежит находиться на том берегу реки, то не объясните ли вы мне, как его туда переправить?

Бесполезность обмана стала вполне очевидна. Отговорки не помогли бы делу, и Дюнуа признался, что нет иного средства исправить ошибку, как вернуть войско назад, в Блуа, начать путь сызнова и подступить к Орлеану другим берегом, сообразно с первоначальным планом Жанны.

Всякая другая девушка, одержав такую победу над старым и знаменитым воином, почувствовала бы некоторое торжество, и ее нельзя было бы за это винить; но это было не в ее характере. Она лишь обмолвилась несколькими словами сожаления по поводу потерянного драгоценного времени и затем немедленно начала отдавать распоряжения относительно выступления в обратный путь. Ей грустно было видеть, как удаляется армия, потому что, говорила она, велико было воодушевление войска и его храбрость и во главе его она не побоялась бы встречи со всеми силами Англии.

После того как были закончены все приготовления к возвращению главной части армии, она, взяв с собою Бастарда, Ла Гира и тысячу солдат, переправилась в Орлеан, где весь город с лихорадочным нетерпением жаждал увидеть ее лицо. Было восемь часов вечера, когда она со своим отрядом вступила в город через Бургундские ворота. Паладин ехал впереди, неся ее штандарт. Она сидела на белом коне и держала в руке священный меч из Фьербуа. Посмотрели бы вы, как встречал ее Орлеан! Что это была за картина! Черное море голов, целый небосвод ярких факелов, оглушительная буря приветственных возгласов, звон колоколов и гром пушечных выстрелов! Казалось, что наступил конец света. Всюду видны были, озаренные факелами, обращенные кверху бледные лица, по которым струились неудержимые слезы радости.

Жанна медленно продвигалась через плотную толпу, и ее одетый в кольчугу стан возвышался, подобно серебряному изваянию, над этой мостовой из голов. Народ теснился кругом и смотрел на нее сквозь слезы тем восторженным взором, который присущ людям, когда они верят, что перед ними существо не от мира сего. И благодарная толпа целовала ее стопы, а те, кому не удавалось добиться этого счастья, прикасались рукой к ее коню и целовали свои пальцы.

Ни единое движение Жанны не ускользало от их внимания, все служило предметом их разговоров и похвал. То и дело слышались замечания:

– Вот… она улыбнулась! Видел?

– А теперь сняла свою украшенную перьями шапочку и машет кому-то… Ах, как она мила и грациозна!

– Она гладит вон ту женщину по голове!

– Она будто родилась на коне: погляди-ка, как она повернулась на седле и рукояткой меча посылает воздушный поцелуй тем горожанкам, что бросили ей цветы из окна.

– А вот какая-то бедная женщина подняла на руках ребенка… она его поцеловала! О, она божественна!

– Как она красива и изящна, и какое милое лицо… какое румяное и оживленное!

С узким, длинным знаменем Жанны, развевавшимся по ветру, случилось несчастье: бахрома его загорелась от факела. Жанна наклонилась вперед и рукой потушила огонь.

– Она не боится огня, не боится ничего! – вскричали они, и воздух содрогнулся от восторженных рукоплесканий.

Она подъехала к собору и прочитала благодарственную молитву Господу, а народ, столпившись на площади, начал молиться с нею заодно. Потом она возобновила свой путь, понемногу пробираясь через толпу и через лес факелов к дому Жака Буше, казначея герцога Орлеанского, у жены которого ей предстояло гостить все время своего пребывания в городе и жить в одной комнате с его дочерью, своей будущей подругой. Буря народного восторга не унималась всю ночь, сливаясь с радостным звоном колоколов и приветственным громом пушек.

Жанна д'Арк вышла наконец на сцену и была готова начать.

Глава XIV

Она была готова, но ей пришлось сидеть и ждать прибытия войска, с которым можно было бы приступить к работе.

На следующее утро, в субботу 30 апреля 1429 года, она стала расспрашивать о посланце, который был отправлен из Блуа с ее воззванием к англичанам – воззванием, продиктованным в Пуатье. Ниже я привожу его целиком. Этот документ замечателен по многим причинам: он поражает и своей деловой прямотой, и высоким одушевлением, и силой слога, и наивной верой в свою способность выполнить огромную задачу, которую она на себя возложила или которая была на нее возложена – как хотите. Читая, вы все время как будто видите блеск военного шествия и слышите барабанный бой. В этом воззвании открывается перед вами воинственная душа Жанны, и вы забываете кроткую маленькую пастушку. Эта неученая сельская девушка, не привыкшая диктовать что бы то ни было, не говоря уже о важных документах, обращенных к королям или полководцам, сумела так естественно создать вереницу могучих слов, как будто подобный труд был ей знаком с самого детства:

Jesus Maria

«Король Англии, и ты, герцог Бедфорд[45 - Герцог Бедфорд, Джон, принц Ланкастерский (1389–1435) – брат английского короля Генриха V. Неоднократно назначался регентом английского королевства, а с 1422 г. стал и регентом Франции. Проявил себя как осторожный политик и решительный полководец. Активно участвовал в Столетней войне.], именующий себя регентом Франции; Вильям де ла Поль[46 - Вильям де ла Поль, граф (с 1448 г. герцог) Суффолк (1396–1450) – английский полководец, участник Столетней войны, был вынужден Жанной д'Арк снять осаду Орлеана.], граф Суффолк; и ты, Томас лорд Скейлс[47 - Скейлс Томас (?-1460) – английский полководец, барон, активный участник Столетней войны. По возвращении в Англию принял деятельное участие в войне Алой и Белой розы на стороне Генриха VI и погиб, защищая Тауэр от сторонников Йорков.], величающие себя наместниками названного Бедфорда, – оправдывайтесь перед Царем Небесным. Вручите посланной Господом Деве ключи всех праведных городов, захваченных и похищенных вами во Франции. Она послана сюда Господом для восстановления королевской династии в ее правах. Она вполне готова примириться с вами, если вы поступите справедливо, отказавшись от притязаний на Францию и возместив убытки, причиненные вашим захватом. А вы, стрелки, боевые товарищи, дворяне и незнатные, вы, которые стоите перед праведным городом Орлеаном, – удалитесь, ради Господа, в свою отчизну, иначе вы получите новые вести от Девы, которая, к великому вашему ущербу, не замедлит встретиться с вами. Король Англии, если ты не сделаешь этого, то помни, что я – военный вождь и что я буду изгонять всех твоих людей, которых встречу в пределах Франции, не спрашивая, согласны они или нет; и если они не будут покорствовать, то я истреблю их всех до единого, если же они проявят послушание, я их пощажу. Явилась я сюда по воле Бога, Царя Небесного, чтобы изгнать тебя из Франции наперекор всем изменникам и зложелателям королевства. Не думай, что тебе когда-нибудь достанется сие королевство с соизволения Царя Небесного, Сына Благодатной Марии; владеть им будет король Карл. Такова воля Господа, возвещенная Им через Деву. Если же вы не верите тому, что сообщено вам Богом через посредство Девы, то знайте: всюду, где бы мы с вами ни встретились, мы будем нападать на вас бесстрашно и поднимем такой шум, какого Франция не знала целое тысячелетие. Знайте, что Господь может послать Деве такую могучую помощь, с какой не справится ни единое войско, направленное против нее и против ее защитников. И тогда увидим мы, кто прав: Царь Небесный или вы. Герцог Бедфорд, Дева просит тебя: не подготовляй собственной погибели. Если вы вовремя образуетесь, то еще успеете пойти вместе с ней туда, где французы совершат наивысший подвиг великодушия, когда-либо виданный в христианском мире; если же нет, то вскоре придется вам вспомнить о всех ваших великих несправедливостях».

Заключительной фразой она приглашала их всех предпринять с ней крестовый поход, чтобы освободить Гроб Господен.

Воззвание это осталось без ответа, и сам гонец не возвратился. Теперь она послала двух своих герольдов с письмом, в котором она предостерегала англичан, прося их снять осаду и возвратить пропавшего гонца. Герольды вернулись, но гонца с ними не было. Они доставили только ответ англичан, гласивший, что ее возьмут в плен и сожгут, если она не уберется восвояси, пока есть время, и «не займется своим настоящим делом: доением коров».

Она отнеслась к этому спокойно, выразив только свое сожаление, что англичане столь упорно призывают грядущую беду и неминуемую гибель, в то время как она «делает все возможное, чтобы предоставить им возможность покинуть страну целыми и невредимыми».

Затем она придумала соглашение, которое ей казалось приемлемым. «Идите назад, – обратилась она к герольдам, – и скажите лорду Тальботу от моего лица: „Выйдите из ваших бастилий с вашей ратью, а я выйду со своей; если я одержу над вами победу, удалитесь из Франции с миром; если я буду побеждена, сожгите меня, согласно вашему желанию“».

Я слышал это от Дюнуа. Вызов не был принят.

В воскресенье утром ее Голоса – или какое-то врожденное чутье – послали ей предостережение, и она отправила Дюнуа в Блуа с поручением принять армию под свою команду и поскорее двинуть ее к Орлеану. Это было мудрое распоряжение: оказалось, что Реньо де Шартр[48 - Шартр Реньо де (1380-?) – архиепископ Реймский, непримиримый враг Жанны д'Арк.] и некоторые другие негодяи, любимцы короля, всеми силами старались разъединить армию и воспрепятствовать военачальникам вести войско к Орлеану. Шайка этих негодяев была вся как на подбор. Теперь они сосредоточили свое внимание на Дюнуа, но он уже раз испытал на себе, что значит идти наперекор Жанне, и вовсе не был расположен вторично навлечь на себя неприятности. Он быстро двинул армию вперед.

Глава XV

В течение тех немногих дней, которые отделяли нас от прибытия войска, мы, собственная свита Жанны, жили в каком-то волшебном царстве. Мы посещали общество. Для наших двух рыцарей это не была новинка, но мы, молодые сельчане, окунулись в жизнь новую и преисполненную чудесами. Занятие какой бы то ни было должности при особе Вокулерской Девы почиталось за высокую честь, и все искали встречи с ее приближенными; а потому и братья д'Арк, и Ноэль, и Паладин, не возвышавшиеся дома над званием простого крестьянина, здесь заняли место дворян, людей знатных и влиятельных. Любо было смотреть, как понемногу и деревенская робость, и неуклюжесть испарялись под благодетельными лучами всеобщего уважения и исчезали бесследно и как свободно и легко дышалось им в непривычной атмосфере. Паладин был столь счастлив, сколь может быть счастлив человек на нашей земле. Язык его работал без устали, и каждый день он черпал новое наслаждение, слушая собственные рассказы. Он начал расширять свою родословную, раскинул ветви ее по всей стране, заводил себе знатных сородичей справа и слева, и, в конце концов, почти все они оказались герцогами. Он возобновлял свои старые битвы и украшал их новым великолепием, а также новыми ужасами, потому что теперь он добавил артиллерию. В первый раз мы увидели пушки в Блуа; их было несколько штук. Здесь же их было вдоволь, и по временам случалось вам видеть величественное зрелище, когда огромная английская бастилия окутывалась гороподобной тучей дыма от собственных пушек, метавших грозные снопы красного пламени. И это впечатляющее зрелище в соединении с потрясавшим землю громом, который исходил из сердца твердыни, вдохновило фантазию Паладина и дало ему возможность украсить наши стычки с засевшим врагом таким великолепием, что в его рассказах не осталось и тени истины – разве только в глазах людей, не бывших их очевидцами.

Быть может, вы подозреваете, что была какая-то особая причина, вдохновлявшая Паладина на эти великие подвиги; в таком случае вы не ошиблись. То была восемнадцатилетняя дочь хозяина дома, Катерина Буше, милая, грациозная и обаятельно красивая. По моему мнению, она была бы так же красива, как Жанна, будь у нее глаза Жанны. Но это было невозможно. Существовала только одна пара таких глаз – и никогда не появится вновь. Глаза Жанны были глубоки, роскошны, дивны, выше всего земного. Они говорили на всех языках, они не нуждались в словах. Они могли вызвать любое настроение, стоило им взглянуть – взглянуть один только раз; то был взгляд, который мог уличить лжеца и принудить его к признанию; который мог укротить высокомерие гордеца и внушить ему чувство смирения; который мог населить отвагой трусливую душу и умертвить отвагу первого храбреца; который мог усмирить злобу и неподдельную ненависть; который мог призывать к тишине бурю страстей и встречать повиновение; который мог неверного заставить верить, а скорбящему вернуть надежду; который мог изгонять греховные помыслы; который мог убеждать… да, вот оно, настоящее слово: убеждать! Кого не мог убедить ее взгляд? Безумец из Домреми, священник, обрекший фей на изгнание, преподобный тулский трибунал, недоверчивый и суеверный Лаксар, упрямый вокулер-ский ветеран, безвольный наследник французского престола, мудрецы и ученые парламента и университета в Пуатье, баловень сатаны Ла Гир, непокорный Бастард Орлеанский, привыкший признавать правильными и разумными поступками только свои, – вот победные трофеи того великого дара, благодаря которому Жанну окружала такая таинственность и чудесность.

Мы сближались с знатными посетителями, которые ради знакомства с Жанной стремились к большому дому Буше; они относились к нам чрезвычайно внимательно, и мы все время, так сказать, парили в высотах. Но все-таки этому счастью мы предпочитали те тихие часы, когда официальные гости уходили, и оставалась только семья с десятком ближайших друзей, среди которых можно было провести время в задушевной беседе. Вот тогда-то мы, пятеро юнцов, прилагали все усилия, чтобы показать себя с наилучшей стороны, и главной целью наших стараний была Катерина. Никто из нас еще не испытал любви, а теперь мы, бедняги, сразу влюбились, все пятеро, в одну и ту же девушку; влюбились с первой минуты, с первой же встречи. Она была весела и жизнерадостна, и я до сих пор не могу вспоминать без нежного чувства о тех немногих вечерах, когда я имел счастье наслаждаться ее милым обществом и когда я принадлежал к тесному кружку этих славных людей.

С первого вечера Паладин пробудил нашу ревность: стоило ему хорошенько начать расписывать свои битвы – и все обращалось в слух; тогда уже нечего было и думать кому-либо из нас привлечь к себе внимание. Эти люди семь месяцев прожили в обстановке настоящей войны; и, слушая этого болтливого великана, который рассказывал о своих воображаемых походах и буквально плавал в крови, лившейся целыми потоками, – они забавлялись до самозабвения. Катерина чуть не умирала от восторга. Она не смеялась во всеуслышание (мы, конечно, очень желали бы этого), но, закрыв лицо веером, тряслась чуть не до судорог: казалось, что ее ребра отскочат от спинного хребта. Паладин кончал битву; мы начинали радоваться, надеяться на перемену; но тут раздавался ее голос – такой ласковый, обходительный, что сердце мое сжималось от боли, – она спрашивала его о той или другой подробности начала его повествования; она, дескать, очень заинтересовалась этим вопросом, а потому не будет ли он так добр описать начало битвы снова и притом еще более обстоятельно? Ну, само собой, все сражение опять обрушивалось на нас с сотней лживых добавлений, которые раньше были пропущены.

Не знаю, как описать терзавшие меня мучения. Я до тех пор не знал, что такое ревность, и невыносимо мне было видеть, что этот бездельник пользуется столь большим счастьем, которого он вовсе не достоин, тогда как я должен сидеть в стороне, в пренебрежении; а я так страстно мечтал получить хоть ничтожную долю тех бесчисленных милостей, которыми моя возлюбленная осыпала его. Сидя вблизи нее, я раза два или три попытался приняться за описание тех подвигов, которые были совершены мною в этих битвах, – и мне самому было стыдно, что я унижаюсь до такого дела; однако ничто не занимало ее, кроме битв Паладина, и завладеть ее вниманием было невозможно. А один раз она, пропустив по моей вине какой-то драгоценный обрывок его вранья, попросила его повторить – и, конечно, ее просьба породила новую стычку и удесятерила свирепость и кровопролитие битвы. Эта моя злополучная неудача была для меня столь унизительна, что я отказался от дальнейших попыток.

Остальные мои товарищи были не в меньшей степени возмущены эгоизмом Паладина и, разумеется, его великим счастьем; последнее, пожалуй, было обиднее всего. Мы нередко обсуждали друг с другом свою незавидную долю. Это естественно, ибо соперники превращаются в братьев, когда на них обрушивается общее горе и когда победителем оказывается их общий враг.

Всякий из нас сумел бы понравиться и обратить на себя внимание, если бы не этот хвастун, который присвоил себе все вечера и вытеснил остальных. Я написал поэму (просидев над ней целую ночь) – поэму, в которой я чрезвычайно удачно и тонко воспевал прелести этой прелестной девушки, и хотя я не упоминал ее имени, однако всякий мог догадаться, о ком идет речь, ибо даже заглавие – «Орлеанская роза» – разъяснило бы все, как мне казалось. В поэме описывалось, как невинная и прелестная роза взросла на суровой почве войны, обратила свои нежные очи на ужасные орудия смерти и (обратите внимание на остроумие этого сравнения), устыдившись греховной природы человека, краснеет. Понимаете? Роза, которая накануне была белой, поутру превращается в красную. Мысль была моя собственная и совершенно новая. Тогда роза послала из воинствующего города свое нежное благоухание, и осаждавшие, почуяв его, сложили оружие и заплакали. Это тоже была моя мысль, и тоже новая. Первая часть поэмы на этом заканчивалась; дальше я сравнивал ее с небосводом – не со всей твердью, а только с уголком ее, то есть она была луной, и все созвездия кружились вокруг нее, сгорая от любви, но она не хотела остановиться, не хотела слушать, потому что, думали, она любит другого. Думали, что она любит бедного недостойного рыцаря, который скитался по земле, не страшась ни опасностей, ни смерти, ни увечий на поле кровавой брани; он объявил беспощадную войну бессердечному врагу, чтобы спасти ее от преждевременной смерти, чтобы спасти ее город от разрушения. И когда созвездия, ее печальные преследователи, узнали о постигшей их горькой судьбе, то (заметьте!) сердца их разбились и полились потоки их слез, озарившие весь небосклон огненным великолепием, ибо те слезы были падающие звезды. Идея довольно смелая, но красивая; красивая и трогательная – поразительно трогательно вышло это у меня: рифмы и все прочее. После каждого куплета был припев в две строчки, оплакивавший несчастного поклонника, который живет на далекой земле, разлученный, быть может, навеки со своей возлюбленной; с каждым днем он становится все бледнее, чахнет, худеет, ибо он с тоской сознает, что близится к нему жестокая смерть (самое трогательное место поэмы). Ноэль так превосходно читал эти строчки, что мы сами не могли удержаться от слез. В первой части поэмы было восемь строф – в главе, относившейся к розе, или в «ботанической» главе, если такое наименование не слишком велико для столь малой поэмы; в «астрономической» главе тоже восемь, всех вместе, значит, шестнадцать строф. Но я мог бы насочинять их полторы сотни, если бы пожелал, – так велико было мое вдохновение и столько красивых мыслей и образов теснилось передо мной. Однако этого оказалось бы слишком много, чтобы пропеть или продекламировать на вечере, а шестнадцать строф – как раз впору, и если слушатели пожелают, то можно будет повторить.