Оценить:
 Рейтинг: 0

Иван Тургенев и евреи

Год написания книги
2022
Теги
<< 1 2 3 4 5 6 7 8 >>
На страницу:
3 из 8
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

О круге знакомых Тургенева из числа евреев речь пойдет ниже, в Гл. VI. Что сугубо непубличной сферы – обширной переписки писателя, то в ней можно найти такое, например, его высказывание, касающееся интересующей нас темы. В письме А.Ф. Писемскому из Лондона от 10 мая 1871 г. Тургенев, отвечая на его упрек в том, в статье о Марке Антокольском он не указал национальность скульптора, пишет:

Я это сделал не из нерасположения к еврейскому племени (я скорее пристрастен к нему, – курсив мой – М.У.) – а просто потому, что в сообщенных мне Антокольским биографических сведениях не было сказано ни слова о его происхождении [ТУР-ПССиП. Т. 9. С 95].

Анализ русско-еврейской периодической печати конца ХIХ в. свидетельствует о том, что Иван Тургенев

был одним из самых читаемых русских писателей в еврейской среде. Статьи о нем чаще всего упоминались в изданиях 80–90-х гг.: «Русский еврей» (СПб., 1879–1884), «Рассвет» (СПб., 1879–1883), «Недельная хроника “Восхода”» (1882–1897) – и касались, прежде всего, отношения Тургенева к еврейскому вопросу [ВАЛЬДМАН. С. 113].

Наиболее четко и однозначно позиция И.С. Тургенев в «еврейском вопросе» озвучена им опять-таки в переписке, относящейся к последним годам его жизни. Однако, несмотря на дружелюбие, что выказывал Тургенев в отношении еврейства:

«Еврейский вопрос» оставался для него лишь побочным продуктом <…> больших вопросов русской жизни [KATZ E-P. 184].

По этой, скорее всего, причине Тургенев, говорю в печати об актуальных русских проблемах, избегал затрагивать еврейскую тему, тем более декларировать свое пристрастие «к еврейскому племени». Подобного рода сдержанность, однако, не уберегла его от поношений со стороны славянофилов и других крайних националистов – от всего того, что философ-персоналист Семен Людвигович Франк охарактеризовал как

естественная судьба всех честных искателей правды, и в особенной мере русских, – ибо русские меньше, чем кто-либо, склонны уважать независимую мысль и склоняться перед правдой. Замечательно у русских, как склонность к порицанию порядков на родине всегда сочеталась и доселе сочетается с какой-то мистической национальной самовлюбленностью. Русский национализм отличается от естественных национализмов европейских народов именно тем, что проникнут фальшивой религиозной восторженностью и именно этим особенно гибелен[23 - Из письма С. Франка Георгию Федотову, цитируется по [КАНТОР (III). С. 119].].

Несмотря на сдержанность Тургенева в плане публичного озвучивания своих политических представлений, его мировоззренческая позиция была достаточно хорошо известна читающей российской публике. Об этом свидетельствует, в частности, тот факт, что либеральный публицист Василий Водовозов в статье для Еврейской энциклопедии Брокгауза и Ефрона, посвященной И.С. Тургеневу, позволил себе сделать особый акцент на симпатиях писателя к евреям:

Тургенев, Иван Сергеевич – знаменитый русский писатель (1818–1883), по своему мировоззрению был решительным и последовательным либералом, и следовательно, не мог не быть сторонником еврейского равноправия; но в своих печатных произведениях он по этому вопросу никогда не высказывался. Выросший в помещичьей среде в первой половине XIX в., T., однако, во всю свою жизнь не отделался от некоторого налета слегка презрительного или, скорее, иронического отношения к евреям, и следы такого отношения кое-где – хотя и не часто – чувствуются в его произведениях. Вообще евреев он касался очень мало. Только в одном его рассказе «Жид» (1846) главным героем является еврей. В нем изображен еврей-фактор, находящийся в русской армии во время ее похода через Пруссию в 1813 г.; фактор промышляет всем, чем можно; между прочим, прельщает офицера своею красавицею дочерью, пользуясь ею для выпрашивания у офицеров денег, однако блюдет ее честь от офицерских посягательств; в то же время, он является неприятельским шпионом и, в конце концов, попадает на виселицу. Он изображен в общем с отрицательной и всего более с комической стороны; но изображен совершенно индивидуально, так что автор не дает права переносить его отрицательные черты на целое племя, и только искаженный русский язык героя является типически национальным. Смерть еврея на виселице написана так, что оставляет у читателя щемящее чувство жалости к несчастному, заставляя забыть и о поводе к ней, и о жадности, и ?бо всех других некрасивых чертах «жида». Видную роль играет еврей также в «Конце Чертопханова» (в «Записках охотника»). Чертопханов спасает еврея из рук мужиков, которые бьют его ни за что, ни про что, просто как еврея, за то, что «Христа распял»; еврей обнаруживает такое глубокое чувство благодарности, что не ожидавший этого Чертопханов говорит ему: «Лейба, ты хотя еврей, и вера твоя поганая, а душа у тебя лучше иной христианской», – и в данном случае чувствуется, что Чертопханов в оценке личных достоинств еврея выражает вполне мнение автора. – Мимоходом у T. не раз говорится о «жидах»; например, в «Двух помещиках» упоминается о составе для окрашивания волос, «купленном у жида, выдававшего себя за армянина», или в «Гамлете Щигровского уезда» упоминается о «навязчивых молодчиках еврейского происхождения» и т. д. Но везде видно, что чувство, которое Т. испытывал к евреям, не было, действительно, глубокой антипатией, а не более чем склонностью посмеиваться над ними, главным образом, над внешними чертами, выговором, манерой говорить и т. д., и что не только всякому антисемитизму в смысле определенного политического направления, но даже юдофобству, т. е. вражде, серьезной нелюбви к евреям, Т. был совершенно чужд. – Когда после погромов 1881 г. И. Соркин[24 - Иосиф Николаевич Соркин (ум. 1886), – см. о нем [ЕЭБ-Э. Т. 14. Стлб. 487], настойчиво пытался подвигнуть русских писателей на защиту евреев – на свои средства он издал книгу положительных отзывов о евреях западноевропейских ученых и писателей, собранных Исидором Зингером (1886). Все изданные им книги Соркин рассылал бесплатно сотнями экземпляров представителям светской и духовной властей, стремясь убедить их в лживости предъявляемых еврейству обвинений [ДУДАКОВ (I). С. 90–91]. Подробнее о нем и его контактах с Тургеневым речь пойдет в Гл. VI.] обратился к Т. с просьбой откликнуться на ужасное событие, Т. ответил, что как публицист он не имеет никакого значения, и его выступление скорее повредило бы еврейскому делу, но как беллетрист он намеревается коснуться этого вопроса в отдельном произведении. Имеется указание, что Т. опасался, что его обвинят, будто он куплен евреями («Нед. Хроника Восхода», 1883 г., № 35, стр. 455, № 40, стр. 607–608). Из переписки Т. видно, что в жизни он относился с величайшей симпатией к очень многим евреям и с отличавшей его добротой помогал им и хлопотал о них, доставал молодым учащимся евреям стипендии и т. д. (см., например, его письмо к Полякову об одном русском еврее в «Первом Собрании писем И.С. Тургенева», СПб., 1884, стр. 387) [ЕЭБ-Э. Т. 15. Стлб. 53–54].?

К сожалению, как в отечественном, так и в зарубежном тургеневоведении проблематика, связанная с отношением И.С. Тургенева к евреям и «еврейскому вопросу», до настоящего времени практически не исследована – ни в биографическом, ни в культурологическом аспектах. Так, например, в коллективной монографии «И.С. Тургенев: текст и контекст», изданной в 2018 году СПбГУ по случаю 200-летнего юбилея со дня рождения писателя [И.С.Т.-ТиК], никак не затрагивается даже такая, казалось бы, важные для жизнеописания Тургенева тема, как его многочисленные контакты с деятелями культуры и политиками еврейского происхождения.

Предлагаемая вниманию читателей книга «Иван Тургенев и евреи» призвана отчасти заполнить эту лакуну в культурологическом и историко-биографическом разделе тургеневоведения.

Автор выражает свою искрению признательность за ценные советы и научную консультацию в процессе написания данной книги профессорам Василию Щукину (Краков) и Анджею де Лазари (Лодзь), Ольге Кривдиной (Ст. – Петербург), Николаю Жегулину (Торонто) и Хансу-Юргену Герику (Гейдельберг).

Глава I. Иван Тургенев как мыслитель

Человек бессмертен благодаря познанию. Познание, мышление – это корень его жизни, его бессмертия.

    Георг Гегель

Мы должны на место любви к Богу поставить любовь к человеку, как единственную истинную религию, на место веры в Бога – веру человека в самого себя, в свою собственную силу.

    Людвиг Фейербах

Наиболее сильный импульс философскому размышлению и метафизическому постижению вселенной придает нам сознание предстоящей смерти и видение страданий и несчастий жизни. Если бы наша жизнь не имела конца и не была исполнена страданий, то, быть может, никому бы и в голову не пришло спросить, по какой причине существует мир и почему он именно таков, каков он есть…

    Артур Шопенгауэр

В заметке «Вместо вступления» (Баден-Баден, 1868) к изданию собрания его сочинений Тургенев писал:

Окончив курс по филологическому факультету С.-Петербургского университета в 1837 году, я весною 1838 года отправился доучиваться в Берлин. Мне было всего 19 лет; об этой поездке я мечтал давно. Я был убежден, что в России возможно только набраться некоторых приготовительных сведений, но что источник настоящего знания находится за границей. Из числа тогдашних преподавателей С.-Петербургского университета не было ни одного, который бы мог поколебать во мне это убеждение; впрочем, они сами были им проникнуты; его придерживалось и министерство, во главе которого стоял граф Уваров, посылавшее на свой счет молодых людей в немецкие университеты. В Берлине я пробыл (в два приезда) около двух лет. Из числа русских, слушавших университетские лекции, назову: в течение первого года – Н. Станкевича, Грановского, Фролова; в течение второго – столь известного впоследствии М. Бакунина. Я занимался философией, древними языками, историей и с особенным рвением изучал Гегеля <…>. В доказательство того, как недостаточно было образование, получаемое в то время в наших высших заведениях, приведу следующий факт: я слушал в Берлине латинские древности у <…>, историю греческой литературы <…> – а на дому принужден был зубрить латинскую грамматику и греческую, которые знал плохо. И я был не из худших кандидатов. Стремление молодых людей – моих сверстников – за границу напоминало искание славянами начальников у заморских варягов. Каждый из нас точно так же чувствовал, что его земля (я говорю не об отечестве вообще, а о нравственном и умственном достоянии каждого) велика и обильна, а порядка в ней нет. Могу сказать о себе, что лично я весьма ясно сознавал все невыгоды подобного отторжения от родной почвы, подобного насильственного перерыва всех связей и нитей, прикреплявших меня к тому быту, среди которого я вырос… но делать было нечего. Тот быт, та среда и особенно та полоса ее, если можно так выразиться, к которой я принадлежал – полоса помещичья, крепостная, – не представляли ничего такого, что могло бы удержать меня. Напротив: почти всё, что я видел вокруг себя, возбуждало во мне чувства смущения, негодования – отвращения, наконец. Долго колебаться я не мог. Надо было либо покориться и смиренно побрести общей колеей, по избитой дороге; либо отвернуться разом, оттолкнуть от себя «всех и вся», даже рискуя потерять многое, что было дорого и близко моему сердцу. Я так и сделал… Я бросился вниз головою в «немецкое море», долженствовавшее очистить и возродить меня, и когда я наконец вынырнул из его воли – я все-таки очутился «западником», и остался им навсегда [ТУР-ПСС. Т. 11. С. 7–8].

Здесь следует особо отметить, что выбор в качестве «очищающей среды» именно «немецкого моря» был отнюдь не спонтанным решением. В 30-х годов ХIХ в. даже настроенные сугубо националистически русские, расшаркивались перед германским гением, который, по словам авторитетного в те годы критика и историка литературы Степана Шевырева[25 - С.П. Шевырёв был особенно близок с Гоголем, которому оказывал много услуг: читал корректуру его сочинений, налаживал связи с книгопродавцами, ведал его финансовыми делами. После смерти писателя он принимал деятельное участие в разборе его бумаг и хлопотал о посмертном издании его сочинений. В 1841–1856 гг. Шевырев совместно с историком М.П. Погодиным издавал и редактировал журнал «Московитянин». С 1860 г. и до своей кончины Шевырев жил в Париже, где пересекался с Иваном Тургеневым. Отметим здесь также, что Шевырев является автором выражения «загнивающий Запад».], «возвел свою национальность на высшую степень человечества». В своей книге «Теория поэзии в историческом развитии у древних и новых народов» (1836) Шевырев впервые употребил слово «всечеловеческий»[26 - Научившись у немцев «диалектически мыслить», русские интеллектуалы, в том числе С.П. Шевырев, стали жестко критиковать германизм. В пику ему они возвели собственную национальность «на высшую степень человечества», присвоили Пушкину титул «всечеловека» и устами Достоевского провозгласили, что «…русская душа, что гений народа русского, может быть, наиболее способна из всех народов вместить в себе идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия» [ДФМ-ПСС. Т. 26. С. 131].] как определение, относящееся к науке и словесности Германии, выделив в них особую роль Гердера и Гете:

Гердер, наконец, представляет уже высшую степень универсального эклектизма в Поэзии, но являющегося в сознании Философа и в чувстве человека, а не в силе творческой: ибо последняя, крайняя ступень его, предоставлена была Гете. Гердер был, более нежели Германец: ибо в нем Германец возвел свою национальность на высшую степень человечества, с которой он мог сочувствовать всем народам <…>. К чести Германии, должно сказать, что только в этой стране многосторонней, беспристрастной, мыслию своею обращенной ко всем народам, могло воспитаться это всемирное, всечеловеческое, всеобъемлющее чувство [ШЕВЫРЕВ. С. 235].

Из всех европейских стран именно Германия оказалась в сфере внимания русских интеллектуалов 30-х – 40-х годов ХIХ, поэтому стремление молодого Ивана Тургенева войти в «немецкое море, долженствовавшее очистить и возродить» его, было вполне в духе времени.

Германия и прежде всего Берлин были Меккой молодых русских дворян, пытавшихся расширить кругозор и понять мир. «Ты в Берлине! – восклицал Станкевич в письме к Грановскому. – Ты достиг цели твоего странствия! Я воображаю, как сжалось твое сердце, когда ты увидел этот немецкий город, на который каждый из нас возложил свою надежду!» [СТАНКЕВИЧ. С. 139]. Таким образом, благодаря Германии Тургенев очутился в эпицентре духовно-идейной борьбы своего времени. Факт биографический, но много дающий для понимания духовной атмосферы в России второй четверти XIX века.

<…> Немцы искали именно общеевропейского смысла, будучи сами окраиной Европы и европейскими маргиналами, чтобы ухватить ведущую тенденцию западной цивилизации. Немецкая философия <…> «обдумывала, приводила в логический порядок немецкие дела в связи с делами всей Европы» [БЕРКОВСКИЙ. С. 6]. Для России, много дальше Германии отстоявшей от Европы, оторванной от нее исторически (татарским нашествием) и конфессионально, уровнем цивилизации, но вместе с тем искавшей путей возвращения в европейскую семью народов – при этом в качестве самостоятельной культурной единицы, – немецкий опыт приобретал особый смысл и значение. Германия и в географическом, и в практическом, и в духовном отношении была тем соседом, который способствовал проникновению в Россию европейской системы ценностей. На этом пути возникали и германофилия и германофобия – в зависимости от принятия или неприятия европейских идеалов и образа жизни.

<…> В России, отсталой не только культурно-образовательно, но и экономически (в отличие от экономически развитой Германии), потребность скорейшего усвоения европейских плодов стала в известном смысле проблемой ее дальнейшего существования. И в немецкой философии, ухватив ее общеевропейский смысл, русские интеллектуалы искали своего рода отмычку, открывающую для России дверь в Европу. <…> Германия при этом рассматривалась либо в идеальном или даже идеализированном виде <…> как носитель духовности и прогресса, либо как воплощение всевозможного зла для России – прежде всего имперскости, монархизма, бюрократизма и антирусских тенденций, стреноживающих исконный русский духовный склад. Забывалось, что и сама Германия еще далеко не цивилизовалась и тоже ищет свои – особые – пути в европейское сообщество (эти поиски «особого пути» привели к грандиозной катастрофе гитлеризма в XX веке). Да к тому же Германия, как и любая страна, противоречива и ее влияние на Россию было тоже неоднозначным, как и восприятие немцев русскими людьми. Быть может, наиболее полно этот широкий спектр восприятия немцев и немецкой культуры выразил Тургенев, знавший изнутри и Россию, и Германию, любивший обе страны и позволявший себе по праву любви говорить и немцам, и русским нелицеприятные вещи [КАНТОР (I). С. 207, 208].

Лев Шестов – один из самых известных в мире русских философов ХХ в., писал, что:

Первые робкие попытки самостоятельной мысли в России были ничтожными сравнительно со смелым полетом философского вдохновения в Германии. Немцы умели не только все сделать, но все понять, все объединить. Венцом их глубокомыслия был Гегель, характер философии которого, на первый взгляд, как нельзя более подходил ко вкусам даже его русских учеников. Его Абсолют как две капли воды походил на русского колдуна, который все может, только не все еще хочет, будто бы открывал тот бесконечный простор, о котором мечтали засидевшиеся на одном месте Ильи-Муромцы. Разумеется, что и на этот раз русские не поняли, вернее, слишком поняли немцев.

<…> Тургенев отличался от других лишь несколько большей сдержанностью. Ему казалось, что прежде чем спрашивать у Европы ее последнее слово, нужно разобрать ее первые слова, нужно пройти тот же путь «прогресса», который прошла она, нужно стать европейцами. Неукротимые порывы мысли Толстого и Достоевского в его глазах были вредным атавизмом. Он знал, что это нелегко, была в нем и боязнь, что последнее слово обманет его, но другого выхода он не видел. Вероятно, эта необходимость «постепенно» двигаться вперед, необходимость, мучительно стеснявшая его, в конце концов, порывистую, неприрученную и неспокойную натуру, некультурную, доверяющую снам, и наложила отпечаток тайной грусти на все его произведения <…> [ШЕСТОВ].

В Берлинском университете Иван Тургенев под руководством философа-гегельянца Карла Вердера[27 - Профессор Вердер, см. о нем [ЕФРЕМОВ], был одним из любимых учителей молодого Тургенева, а также его друзей студентов Берлинского университета Грановского, Бакунина, Станкевича и др. Тургенев брал у Вердера и частные уроки по философии. Занимались они вместе с М.А. Бакуниным, с которым снимали одну квартиру на двоих по Миттельштрассе, 60. В сохранившемся тургеневском конспекте лекций Вердера содержатся сведения о философах нового времени (среди них имена Шеллинга, Канта, Фихте, Якоби, Лейбница, Декарта, Спинозы, Гоббса) наряду с датами их жизни и основными положениями учения, свидетельствующие о научной фундаментальности его курса. Вердер был не только академическим философом, но и успешным литератором: драматургом, лириком и беллетристом. Однако сведений о его контактах с Тургеневым в последующие годы, когда русский писатель стал общеевропейской знаменитостью, не сохранилось.] прилежно штудировал Гегеля[28 - К сожалению, сохранилось мало документов, касающихся «гегелевского периода» в мысли Тургенева, например, его магистерская работа (1842 г.) – сложная, противоречивая смесь мыслей Гегеля и традиционного, теистского представления о Боге, перенятого от старого Шеллинга. Эти материалы до сих пор не были исследованы систематическим образом. Их можно понять только на фоне общей «духовной атмосферы» того времени <в России и в Германии>, т. е. на фоне борьбы о правильном изложении философии идеализма, ее понятия «абсолютного субъекта», «мирового духа» и т. д. [НОЙХЕЛЬ].]. Об этом он, в частности, сообщал Т.Н. Грановскому в письме от 8 (20) июня 1839 г.:

Вердер дошел до Grund в отделении о Wesen и я могу сказать, что я изведал хоть l’avant-go?t того, что он называет – die spekulativen Freuden. Вы не поверите, с каким жадным интересом слушаю я его чтения, как томительно хочется мне достигнуть цели, как мне досадно и вместе радостно, когда всякий раз земля, на которой думаешь стоять твердо, проваливается под ногами – так мне случалось при Werden, Dasein, Wesen etc. [ТУР-ПСП. Т.1. С.143][29 - Grund, Wesen, die spekulativen Freuden, Werden, Dasein – нем., основание, сущность, умозрительные радости, становление, бытие; etc – лат., и т. д.; l’avant-go?t – фр., предвкушение.].

Вердер привлекал студентов своим умением доходчиво излагать основы гегелевской философии:

Объясняя положения гегелевской философии, он пытался сообщить отвлеченным формулировкам «жизнь и поэзию» – в частности, цитировал литературные произведения, причем, особенно часто – вторую часть гетевского Фауста. Вердер словно «смешивал» Гегеля с Шеллингом и был, по свидетельству товарища Тургенева по занятиям философией в Берлине Н. Станкевича, «selbst?ndig» (самостоятелен) в своих воззрениях: Гегелю не противоречил, но «сделал систему своею и умел нам представить её живою» [ТИМЕ (I). С. 17].

Затем молодой Тургенев увлекся философией Фейербаха[30 - См. Восторженный отклик Тургенева на книгу Фейербаха «Философия и христианство»: «О славный человек, ей-богу, этот Фейербах» – см. письмо Т.Н. Грановскому от 18(30) мая 1840 г. [Тур-ПСП. Т. 1. С. 155], характерен для его взглядов 40-х годов, когда он, «проявлял интерес к левому направлению гегельянства» и материалистическому учению Фейербаха [ ТИМЕ (I). С. 16], Dudek G. Turgenev und Ludwig Feuerbach//Zeitschrift f?r Slawistik. 1986. V. 31 (2). S. 174–189.], а в зрелые годы – Шопенгауэра, – см. об этом [ГОЛОВКО (II)].

Получив в Германии фундаментальное философское образование и вернувшись затем на родину, Тургенев собирался и дальше подвизаться на поприще академической философии. Однако в Российской империи эта наука уже в эпоху правления Александра I подвергалась гонениям – как академическое направление «вредное для умов». Под подозрением такого рода академическая философия оставалась у правительства и в новом царствовании. В конце концов, распоряжением императора Николая I от 26 января 1850 г. в российских университетах философские факультеты и кафедры философии перестали существовать.

16 марта 1850 г. А. В. Никитенко записывает в дневнике:

Опять гонение на философию. Предположено преподавание ее в университетах ограничить логикою и психологиею, поручив и то, и другое духовным лицам <…>. У меня был Фишер, теперешний профессор философии, и передавал свой разговор с министром. Последний главным образом опирался на то, что ‘польза философии не доказана, а вред от нее возможен’. <…> только к концу 1860-х гг. в российских университетах смогли наладить чтение полноценных философских курсов, что и привело к расцвету русской философской мысли в начале XX в [ПАВЛОВ А.Т. С. 197].

Отечественные исследователи, изучавшие философский «багаж» Тургенева, – см. в частности [КАНТОР], [ТИМЕ], отмечают, что усвоение им немецкой философии проходило через своего рода фильтр русской культурно-исторической ментальности. Так, например, Михаил Кантор пишет:

На первый взгляд историософская подоплека (о движении мирового духа), взятая у Гегеля, интерпретирована Тургеневым тем не менее вполне в славянофильском духе. Но если для славянофилов на Запад легла «тьма густая» (А. Хомяков), а германская философия была объявлена ими главным врагом русского любомудрия, то Тургенев показывает иное. Для него не только русские «дети», но и «отцы» суть подростки по отношению к Европе, прежде всего к Германии, с которой они, как со страшим братом, сводят счеты, стараются перещеголять, отрекаются от родства, но, по сути, остаются пока еще в кругу высказанных страшим братом идей. Славянофильская концепция «почвы» и «корней», которые взрастят дерево с райскими плодами, – и все это безо всякого культивирования и прививок, – была издавна органически чужда Тургеневу. В письме С. Аксакову (25 мая 1856 года) он иронизировал над подобными мыслями его старшего сына Константина – знаменитого славянофила: «…а с Константином Сергеичем – я боюсь – мы никогда не сойдемся. Он в «мире» видит какое – то всеобщее лекарство, панацею, альфу и омегу русской жизни – а я, признавая его особенность и свойственность – если так можно выразиться – России, все-таки вижу в нем одну лишь первоначальную, основную почву, – но не более, как почву, форму, на которой строится, – а не в которую выливается государство. Дерево без корней быть не может, но К<онстантин> С<ергеевич>, мне кажется, желал бы видеть корни на ветках. Право личности им, что ни говори, уничтожается – а я за это право сражался до сих пор и буду сражаться до конца». Именно это выступление «за права отдельного… человека» нашел когда-то Тургенев у Гете, у Шиллера, быть может, сильнее прочих проповедовавшего в своем творчестве кантовскую идею о человеке как самоцели.

Для Герцена, для славянофилов, для Бакунина все немецкое – смертельный яд, убивающий русский дух[31 - Здесь своего рода бунт «детей» против «отцов», поскольку все русские «славянофилы» выученики немецкой философии – гегельянцы да шеллингианцы.]. «…Мы обязаны немцам, – писал Бакунин, – нашим политическим, административным, полицейским, военным и бюрократическим воспитанием, законченностью здания нашей империи, даже нашей августейшей династией». И резюмировал: «Это было, по-моему, величайшим несчастьем для России» [БАКУНИН. С. 264, 266]. Напротив, основной пафос Тургенева в том, что все лучшее из немецкой духовной культуры (а было и скверное: об этом он тоже писал) способствовало одухотворению русской души, русской ментальности. Поэтому у Тургенева немцы наблюдают и сочувствуют, сопереживают пробуждению гуманных чувств в русских героях – прежде всего любви, то есть чувству, преодолевающему безличностную, стадную стихию пола, вычленяющего данного, конкретного человека из множества, этого, говоря языком Гегеля.

<…> Соединение музыки как высшего рода искусства с немецкой культурой, с немецким духом – характерно. <…> Не случайно через все произведения Тургенева помимо немецких персонажей проходят имена немецких композиторов – Баха, Генделя, Вебера, Бетховена, Шуберта, И. Штрауса, Моцарта и других, это тот звуковой фон, внутри которого живут герои писателя. Музыка сообщает о пробуждении высшего в человеке, но высшего, обреченного на трагедию, ибо человеку на такой высоте не дано удержаться самостоятельно. Русский человек уже слышит музыку сфер, однако он ее еще не в состоянии выразить сам, – и тут появляется немец. Как и в области мысли: духовные вопросы уже возникли у русских людей, но ответы на них они поначалу искали в Германии. Немецкая философия объясняла русским их проблемы, учила их даже идее самобытности[32 - Здесь стоит отметить, что первая славянская мифология была написана русским дворянином Андреем Кайсаровым на немецком языке после двухлетнего обучения в Геттингене (вспомним пушкинскую характеристику романтика Ленского: «С душою прямо геттингенской…») и издана поначалу в Германии («Versuch eine slavischen Mythologie». Gottingen: 1804). И лишь спустя три года, переведенная на русский язык немцем Андреем Аллером, была опубликована в России под слегка измененным заглавием («Славянская и российская мифология». М.: 1807).]. Не случайно генезис славянофилов[33 - О славянофильском направлении русской мысли см. [ВАЛИЦ КИЙ], [ТЕСЛЯ (I) – (V)]. В черновом наброске <Семейство Аксаковых и славянофилы> Тургенев с иронией рассказывает как полемизировал «с самим великим Алексеем Степанычем <Хомяковым>: внутренно я робел, но самолюбие меня поддержало. О победе, разумеется, не могло быть речи, но и позорного поражения не потерпел <…>. Ни до чего, кажется, не договорился, но и не уступил. Чего же еще было желать? Я попал в цех словоизвергателей, выражаясь щедр<ински>м языком [ТУР-ПСС. Т. 11. С. 286].] многие ученые ведут от немецких романтиков, ибо немецкий романтизм, по словам Т. Манна [МАНН. С. 222], – «это тоска по былому и в то же время реалистическое признание права на своеобразие за всем, что когда-либо действительно существовало со своим местным колоритом и своей атмосферой».

Как ни парадоксально, не западники, а именно славянофилы усвоили немецкие схемы и стиль мышления. Как замечал П. Вяземский о слоге Хомякова: «Прочел я статью Хомякова… В литературном отношении она очень тяжела, и более писана по-немецки, нежели по-русски. Странные люди – вопиют против чужеземного, а сами рабски подражают немецкой фразеологии и туманности». Но дело не только в слоге, сами славянофильские построения, стиль поведения, достаточно негибкий и доктринерский (несмотря на подчеркнутую российскую знаковость одежды и внешнего облика), воспринимался как буквальный и топорный перевод немецких схем. В. Одоевский писал: «…эти господа славяне – все те же немцы, только в зипунах…». Это отсутствие самобытности объяснялось прежде всего тем, что она возникла по указке и подсказке Запада, который в своей самокритике пытался найти оздоровляющие начала у еще недостаточно цивилизованных народов, в том числе и в России [КАНТОР (I). С. 207, 208, 216, 217, 220, 221][34 - Озвученная здесь точка зрения Михаила Кантора представляет одну из возможных, но не единственную интерпретацию вопроса (Примеч. редактора).].

Иллюстрацией того, до какой степени славянофилы 1840-х гг. были пропитаны «немецким Духом», является письмо М.Н. Каткова[35 - Посмертная характеристика личности М.Н. Каткова, данная К.П. По бедоносцевым, представляет его идейным человеком, особо чутким «к истинно русским интересам и к твердым охранительным началам» [ГАВРИЛОВ. С. 137].] – будущего издателя и поклонника Ивана Тургенева к В.А. Ела гину от 23.02.1843 (Москва), в котором он сообщает, что:

по возвращению из Берлина, где пережил гегельянство, обратился к поздней философии Шеллинга – и вернулся на родину несколько «чудаком», вне поветрий своего бывшего круга,

В Москве Катков посетил «славянофильский» салон Авдотьи Петровны Елагиной[36 - … дом и салон Авдотьи Петровны были одним из наиболее любимых и посещаемых средоточий русских литературных и научных деятелей. Все, что было в Москве интеллигентного, просвещенного и талантливого, съезжалось сюда по воскресеньям. Приезжавшие в Москву знаменитости, русские и иностранцы, являлись в салон Елагиных. В нём преобладало славянофильское направление, но это не мешало постоянно посещать вечера Елагиных людям самых различных воззрений… Здесь они встречались и знакомились со всем, что тогда было выдающегося в русской литературе и науке, прислушивались к спорам и мнениям, сами принимали в них участие и мало-помалу укреплялись в любви к литературным и научным занятиям [КАВЕЛИН (I)].], матушки своего корреспондента, на вечере в котором

познакомился с Хомяковым, с родственником вашим Киреевским (Петром) <…>. Рассказывал о наших берлинских приключениях и похождениях. Говорю вам искренно – визит к вашим был для меня приятнейшим из всех московских визитов. Во многих местах смотрели на меня как на зверя, как на апостата[37 - Апостат (греч.) – отщепенец.], на изменника, покинувшего святое знамя, на коем изображено Sein + Nichts = Werden[38 - Sein + Nichts = Werden (нем. Бытие + Ничто = Становление) – тезис из знаменитой работы Гегеля «Наука логики», где «становление» выступает как способ разрешения противоречия между тем, что «бытие» и «ничто» есть одно и то же, но при этом полностью противоположны друг другу. «Становление» диалектически опосредует (то есть выражает) внутреннее единство двух противоположностей (бытия и ничто).], иные вскользь изъявили сожалительное презрение, что я не снимаю шляпы, произнося божественные имена Бруно Бауэра и Фейербаха, другие, что не становлюсь на колени, когда грянет слово Гоголь. В Петербурге меня чуть не сели за то, что я не вижу всего спасения человечества в романах Жорж Занда и в статьях Леру[39 - Французская писательница Жорж Занд, пользовавшаяся в середине ХIХ в. всеевропейской известностью, исповедовала идеи «христианского социализма» (коим сочувствовал и Достоевский, большой поклонник ее беллетристики). В 1840-х гг. она состояла в дружеских отношениях и находилась под сильным влиянием мыслителя сенсимониста Мишеля Леру (1797–1871), который в частности известен тем, что в 1834 г. в работе «Индивидуализм и социализм» ввел в научный оборот термин «социализм».] и т. п. [КУЛЕШОВ В.].

В отличие от славянофилов, западники, учась у Европы,

любили в России ее скрытые силы и способность к цивилизованному развитию. И быть может, не случайно именно западник Тургенев так язвительно и зло-проницательно изобразил грозную опасность, исходившую от немецкого русофильства. <…> В не понятой и не оцененной при его жизни повести «Несчастная» (1869) писатель изобразил немца – русского националиста, ставшего более ярым националистом, чем любые славянофилы русского происхождения <образ Ивана Демьяновича Ратча>, и показал, как этот национализм замешивается на материально выгодном антисемитизме. Можно сказать, здесь угадан прообраз российско-немецкого нациста за полстолетия до того, как этот тип человека стал массовым явлением и угрозой историческому бытию человечества [КАНТОР (I). С. 226].
<< 1 2 3 4 5 6 7 8 >>
На страницу:
3 из 8