Черчилль. Биография

«Я собираюсь привезти великолепный кофе, сигары и желе из гуавы, чтобы набить подвалы дома», – написал Черчилль матери в последнем письме из Гаваны. Он сдержал слово, но возвращение в Англию оказалось омрачено широко распространившимся слухом, что в Сандхерсте он совершал, как говорили, «акты величайшей безнравственности в духе Оскара Уайльда». Обвинение было выдвинуто А. Брюс-Прайсом, отцом офицера-кадета, который ранее обвинил Черчилля и его приятелей в том, что они вынудили его сына покинуть полк. Брюс-Прайс-старший также утверждал, что один офицер был избит сослуживцами-субалтернами за то, что совершил непристойный акт с Черчиллем.

Черчилль подал иск против Брюс-Прайса в Высокий суд. Через месяц тот отозвал свои обвинения и выплатил 400 фунтов за нанесение морального ущерба – более 15 000 по курсу 1990 г. «Все это дело, – писал Черчиллю его командир полковник Брабазон, – лишь показывает, до чего способны довести ложь и злоба». Однако дело Брюс-Прайса-младшего на этом не закончилось. Газета Truth[8 - Главный редактор и издатель газеты Truth, Генри Лабушер, заслужил широкую известность благодаря «Поправке Лабушера», или Акту от 1885 г. о поправках к уголовному кодексу, позволивших привлекать уличенных в гомосексуализме мужчин к уголовной ответственности (поправка отменена Актом о половых преступлениях 1967 г.).] неоднократно возвращалась к нему, при этом продолжая негодовать по поводу эпизода со стипль-чезом, произошедшего годом ранее.

Общественная жизнь Черчилля при этом развивалась бурно. В доме лорда Ротшильда в Тринге среди гостей бывали Асквит и Бальфур. «Как ты понимаешь, – говорил Черчилль матери, – я чрезвычайно ценю возможность пообщаться со столь умными людьми и послушать их беседы». Одной из наиболее обсуждаемых тем в тот момент была Южная Африка. В недавней речи министр по делам колоний Джозеф Чемберлен назвал всего лишь «нелогичностью» то, что население Трансвааля платит из своих доходов девяносто процентов налогов, но не имеет представительства в парламенте буров. Черчилль прокомментировал: «Такая «нелогичность» привела к восстанию Америки против Англии и стала основной причиной Французской революции».

В феврале 1896 г., как и предсказывал Черчилль, Соединенные Штаты начали оказывать давление на Испанию, чтобы она оставила Кубу. «Надеюсь, – написал Черчилль Бурку Кокрэну, – Соединенные Штаты не будут вынуждать испанцев уйти с Кубы, если только они не готовы взять на себя ответственность за последствия этого. Если США аннексируют Кубу, это, конечно, будет сильным ударом по испанцам, но станет лучшим и самым выгодным решением как для острова, так и для мира в целом. Но будет чудовищно, – предупреждал он, – если Америка поступит так, чтобы создать еще одну Южно-Американскую республику без обеспечения контроля над ней. Кроме того, – писал он, – Британия и Соединенные Штаты должны избежать конфликта. Пожалуйста, будьте миролюбивы и не втягивайте 4?й гусарский через Канаду в безумную и преступную стычку».

Кокрэн был весьма недоволен тем, что британское правительство задержало нескольких ирландцев по обвинению в хранении динамита. «У меня была возможность поговорить на эту тему с мистером Асквитом, – сообщал ему Черчилль, – и я сказал, что отпустил бы их из уважения к мнению ирландского народа». Черчилль произвел сильное впечатление на Кокрэна, который посоветовал ему заняться социологией и политэкономией. «С вашим замечательным талантом к ясному и убедительному изложению мыслей, – писал он, – вы можете принести огромную пользу. Совершенно уверен, что при первой возможности вы займете ведущее положение в общественной жизни».

В феврале Saturday Review опубликовал статью Черчилля о Кубе. Леди Рэндольф послала экземпляр Джозефу Чемберлену, который был поражен. По его мнению, это был «лучший краткий отчет о том, с какими проблемами вынуждены столкнуться испанцы, и при этом совпадающий с моими собственными заключениями. Это свидетельство того, что мистер Уинстон умеет смотреть в оба».

Летом 1896 г. Черчилль собрался в Египет с намерением служить при генерале Герберте Китченере, командовавшем кампанией по возвращению Судана. Когда этот план провалился, он поинтересовался в Daily Chronicle, не могут ли они отправить его специальным корреспондентом на Крит, где греки вели борьбу за независимость от турецкого правления. Он также попросил мать использовать свое влияние на военного министра лорда Лэнсдоуна, чтобы помочь ему уехать в Южную Африку и присоединиться к войскам, подавлявшим восстание аборигенов в Матабелеленде.

Лэнсдоун не только не смог помочь, но и предупредил леди Рэндольф «как друг», что в связи с расследованием обвинений, выдвинутых против Черчилля Truth, «не очень умно с его стороны в данный момент покидать Англию, поскольку есть много недоброжелателей, которые, вполне вероятно, попытаются искаженно истолковать его действия». Через месяц после письма Лэнсдоуна Черчилль все еще пытался получить разрешение отправиться в Матабелеленд. Его собственный полк должен был вскоре отправиться в Индию, а вот 9?й уланский в конце августа направлялся как раз в Матабелеленд. «Дорогая мама, ты даже не представляешь, как бы мне хотелось через несколько дней отправиться за приключениями в места, в которых я могу набраться опыта и которые должны принести мне пользу, а не в скучную Индию, где я буду находиться вдали как от мирных удовольствий, так и военных рисков. Индия абсолютно не привлекает меня. Не поехать же в Матабелеленд значит упустить уникальную возможность. В этом случае я буду казаться себе ленивым и глупым, о чем буду сожалеть всю оставшуюся жизнь. За несколько месяцев в Матабелеленде можно заслужить Южно-африканскую медаль и, по всей вероятности, Звезду Британской южноафриканской компании. Оттуда прямая дорога в Египет, чтобы через год-другой вернуться с новыми наградами и выступить в палате общин. И Матабелеленд, и Египет вполне возможны при таком количестве твоих влиятельных друзей и всех тех, кто готов помочь мне ради отца, надо лишь с умом использовать их влияние. Меня бесполезно призывать к терпению. Многие мои ровесники уже ушли со старта, и какая вероятность, что я когда-нибудь догоню их? Я считаю, что ты должна пустить в ход все возможности, чтобы помочь мне. Могут пройти годы, прежде чем подвернется подобный шанс. Ты не можешь представить, насколько нетерпима мне такая жизнь, когда вокруг столько всего происходит».

Но с Матабелелендом так ничего и не вышло. 11 сентября разочарованный Черчилль в составе 4-го гусарского полка отправился в Индию. 1 октября они добрались до Бомбея. Через три дня были в лагере в Пуне. «У меня превосходный слуга-индиец, – сообщал он матери. – Он непрестанно за мной ухаживает, и у него очень хороший характер». Из Пуны Черчилль отправился в Бангалор, где оставался более шести месяцев. Город, расположенный на высоте девятисот метров над уровнем моря, славился здоровым климатом. Там Черчилль делил просторное бунгало с двумя приятелями – Реджинальдом Барнсом и Хьюго Берингом. Это бунгало, сообщал он матери, представляло собой «величественный бело-розовый дворец посреди большого прекрасного сада».

Помимо слуг, Черчилль, Барнс и Беринг обзавелись дворецким, в чьи обязанности входило прислуживать за столом, вести хозяйство и следить за конюшней, камердинером и конюхами для каждой лошади или пони. Еще молодые офицеры совместно наняли двух садовников, четырех людей для стирки и сторожа. В первом письме Черчилля матери содержалось также несколько просьб. Он хотел, чтобы мать прислала ему карточный стол, любых книг, его велосипед, десяток рубашек и различные приспособления для занятий энтомологией – коробки, пакетики, сачок, пачку булавок и морилку. Что касается «излишеств», то, по словам Черчилля, он не курит до вечера и пьет лимонный сквош или – изредка – пиво.

«Индия во всех смыслах полный контраст Соединенным Штатам, – писал Черчилль Джеку. – Исполнительные местные слуги вместо грубых свободных граждан; труд дешевый и в большом количестве. Жизнь крайне дешевая, а роскошь приобретается запросто. В моем собственном саду полно бабочек – пурпурных императоров, белых адмиралов, ласточкиных хвостов и множество других прекрасных и редких видов. Я смогу собрать отличную коллекцию без особого труда, и это очень увлекательно». Он советовал Джеку, который все еще учился в Харроу, «стараться приобрести побольше знаний. Жаль, что я мало занимался, – признавался он. – В жизни много радостей для тех, кто хорошо знает греческий и латынь. Впрочем, в школе можно изучить лишь не самые интересные стороны Античности – грамматику и просодию».

Пока Черчилль был в Бангалоре, журнал Pall Mall Magazine опубликовал его статью о Сандхерсте. «Для тех, кто поступает в этот колледж непосредственно из Итона или Харроу, – писал он, – или из любой другой нашей частной школы, жизнь в Сандхерсте – освобождение. Это время развлечений и спорта, время больших надежд и верных друзей, множества удовольствий и мелких беспокойств, время амбиций и идеалов».

От бывшего директора школы доктора Уэлдона Черчилль получил совет: «У тебя нет причин не продолжить изучение латыни или даже греческого». Но Уэлдона беспокоило не только образование Черчилля. «Прежде всего больше думай не о себе, а о других, будь готов учиться у тех, кто ниже тебя, и старайся, чтобы совесть пребывала в покое». Обвинения, которые продолжала печатать Truth, расстраивали Уэлдона. «Умоляю тебя, – писал он, – не позволяй, чтобы дух злобы заставил тебя совершить что-то, что может обесчестить твою школу или твое имя. Просто невозможно, чтобы я не слышал об этих гадостях, если бы ты был действительно в них виновен. Ты должен понимать, что это серьезное испытание нашей дружбы: ведь ты просишь меня относиться к тебе как к другу, в то время как другие говорят о тебе с возмущением или презрением».

Раздраженный враждебными статьями, которые продолжала публиковать Truth, Черчилль пишет матери: «Тяжело, когда ты далеко, в чужих землях, и не в состоянии ответить или даже сразу прочитать ложь, которую они печатают. Нападки будут продолжаться, а публика будет глотать их с жадностью. Прилагаю письмо мистера Уэлдона, которое имеет отношение к этому делу. Он, очевидно, общается с теми, – осмелюсь предположить, – достаточно многочисленными читателями, кто принимает всерьез версию Лабушера».

Жизнь в Бангалоре шла неспешно. «Первый завтрак, – рассказывал Черчилль матери, – в пять, в шесть построение, затем второй завтрак, ванна. В восемь газеты, потом час занятий в манеже. После этого ничего, в 4:15 – поло. Затем сон, письма, чтение или ловля бабочек. Далее – ужин и в постель». Эту приятную жизнь отравила очередная статья Лабушера, который давал понять, что Военное министерство воздержалось от санкций против Черчилля исключительно благодаря оказанному на него давлению. «Молодой офицер, который, предположительно, был зачинщиком заговора по изгнанию мистера Брюса из 4-го гусарского полка, – писала Truth, – принадлежит к влиятельной семье, и это влияние было использовано, чтобы не допустить возбуждения дела». «Более злобных фантазий я еще не встречал, – прокомментировал Черчилль. – А зная, чего стоит наше влияние, все это просто смешно».

Черчилль с детства шепелявил, произнося «с» скорее как «ш». Перед отъездом из Лондона он проконсультировался у Феликса Семона, одного из ведущих логопедов. Заключение Семона нашло его в Индии. «Он оптимистичен, – написал Черчилль матери, – и считает, что необходимы лишь упражнения и настойчивость, а органических дефектов не существует».

«Индия, – рассказывал он матери, – забытая богом земля снобов и зануд». Но в начале ноября, играя в поло в Секундарабаде, он познакомился с Памелой Плоуден, дочерью британца, постоянно проживавшего в Хайдарабаде. «Должен сказать, более прекрасной девушки я еще не встречал, – признался он матери. – Мы собираемся вместе отправиться в Хайдарабад на слоне. Пешком здесь ходить нельзя, поскольку местные плюют в европейцев. Это провоцирует возмездие, которое приводит к бунтам».

Поездка на слоне положила начало дружбе на всю жизнь. Через пятьдесят пять лет Черчилль написал Памеле: «Я храню твой образ все эти годы, с тех пор, когда был молодым балбесом. Но нашелся человек, разглядевший во мне некоторые достоинства».

В Бангалоре Черчилль получил статью, рассказывающую об административных способностях его отца. «Статья, – писал он матери, – сперва доставила мне удовольствие, сменившееся к вечеру унынием и подавленностью». За неделю до этого он узнал о депутатской вакансии в Восточном Брэдфорде, где десять лет назад его отец произнес блестящую речь. «Если бы я был в Англии, – делился он с леди Рэндольф, – я бы поборолся за нее и почти наверняка победил бы. Вместо того чтобы жить никому не известным субалтерном, я получил бы возможность узнать много полезного, что пригодится в будущем. Но я обречен ждать, хотя не скрою, жизнь здесь скучная, тупая и неинтересная».

Политическая жизнь в Англии занимала все мысли Черчилля. «Как жаль, что я не могу оказаться в Восточном Брэфорде, – сетует он в письме к матери. – Ведь как я понимаю, победил солдат». Действительно, военнослужащий-юнионист победил своего оппонента-либерала с перевесом менее чем в четыреста голосов. Позже Черчилль вспоминал: «Если бы я приехал в Индию как член парламента, то, несмотря на всю свою молодость и глупость, получил бы доступ ко всем информированным и способным людям. Но я был военным, и мои интеллектуальные запросы были ограничены поло, скачками и обязанностями дежурного офицера. Я прозябал. Помню, даже чтение давалось с трудом, я долго не мог осилить Гиббона». В письме матери из Бангалора он опять прогнозирует, что власть юнионистской партии пошатнется, когда землевладельцы (самая влиятельная часть Консервативной партии) вынудят Солсбери поднять вопрос о протекции. Юнионисты будут вынуждены сказать своим партнерам-консерваторам, что они не могут вести партию «в страну Протекции».

Черчилль предрекал, что раскол в коалиции консерваторов и юнионистов приведет к созданию новой партии во главе с Джозефом Чемберленом и лордом Солсбери. Оба, как он предчувствовал, станут лидерами демократии тори. Крайности будут отброшены, а остатки Консервативной партии – «лорды, собственники, трактирщики, священники и дураки» – утратят силу. Когда семь лет спустя раскол произошел, Черчилль быстро стал лидером сторонников свободной торговли в рядах консерваторов. Он даже пытался убедить лорда Розбери вернуться к активной политической деятельности в качестве главы партии, но тщетно. Что касается Чемберлена, тот не только не возглавил сторонников свободы торговли, как предполагал Черчилль, но стал их главным оппонентом, поддержав протекционистов.

Очередная публикация в Truth сильно раздосадовала Черчилля. Вспоминая соревнования по стипль-чезу, автор статьи бездоказательно утверждал, что Черчилль и еще четыре младших офицера сговорились нечестно заработать деньги на «Терфе»[9 - «Терф» – лондонский аристократический клуб завсегдатаев скачек.]. Черчилль тут же напомнил матери: «Национальный комитет охотников давно уже направил письменное заявление в Военное министерство, однозначно сняв с нас все обвинения в мошенничестве или бесчестном поведении. Если этим непрекращающимся обвинениям не дать отпор, это будет катастрофой для моей будущей политической жизни». Он хотел подать судебный иск. «Возможно, я стану более уязвимым, – пояснял он матери, – из-за того, что способствовал изгнанию Брюса, но вопрос скачек гораздо серьезнее. Пока не будет какого-то опровержения, я буду выглядеть весьма неприглядно».

30 ноября Черчиллю исполнилось двадцать два года. Поучаствовать в активных действиях ему по-прежнему не удавалось, и он упрашивал мать похлопотать о его отправке в Египет, в армию Китченера. Перед леди Рэндольф была поставлена задача написать непосредственно Китченеру. «Я слышал, что решено продолжить наступление в следующем году. Два года в Египте, – пояснял Черчилль матери, – и участие в боевых действиях, думаю, дадут мне возможность перековать мой меч в нож для резки бумаг, а походный ранец превратить в предвыборные обращения».

Брату Джеку из Бангалора он писал о своих розах. «У меня уже 250 розовых кустов, так что каждое утро я могу нарезать три больших таза самых прекрасных цветов, которые есть в природе». Но ценную коллекцию бабочек, включавшую свыше 65 различных видов, уничтожила пробравшаяся в кабинет крыса. Черчиллю удалось поймать ее и отдать на растерзание терьеру Уинстону, коллекцию он начал собирать заново.

Черчилль выступал против растущих военных расходов правительства, что было довольно необычно для молодого офицера, рвущегося в бой. По поводу предложения Лэнсдоуна увеличить расходы на армию он написал матери, что налоговое бремя не преминет сказаться на процветании и благополучии нации. По убеждению Черчилля, Британии нужен был флот – достаточно сильный, чтобы обеспечивать превосходство над коалицией любых двух держав. Вот ради этого он поддержал бы увеличение налогов. Имея неоспоримое владычество на море, полагал он, нет ни единой части Британской империи, которую не смогла бы защитить нынешняя армия, но без владычества на море нет такой части, которую могла бы удерживать и вдвое большая армия.

В декабре Черчилль отправился в пятидневную поездку в Калькутту, чтобы поиграть в поло. «Я встречусь со многими приятными людьми, – написал он матери, – и кое-кто из них может оказаться полезным». Но, оказавшись в Калькутте, он не нашел там ни одного мало-мальски интересного человека. Был устроен прием в вице-королевской резиденции, но, «как ты знаешь, я не блистаю на паркете, – рассказывал он леди Рэндольф, – и на него не пошел. Каждый раз, встречая британцев, постоянно проживающих в Индии, я жажду бежать из страны. Только в моем уютном бунгало, среди роз, пони и бабочек я ощущаю философское спокойствие, которое скрашивает мне жизнь в Индии. В Калькутте резко холодает после заката, и я простудился. Но был рад посмотреть город по той же причине, по которой папа был рад посмотреть Лиссабон, а именно – чтобы не нужно было смотреть на него еще раз».

Джек подумывал о поступлении в университет. «Завидую, что ты получишь классическое образование, – писал ему Черчилль, – и возможность оценить Античность». Сам он продолжал читать непрерывно. Леди Рэндольф прислала ему двенадцатитомник сочинений Т. Маколея. От Гиббона его отвлекли Платон своей «Республикой» и Уильям Уинвуд Рид «Мученичеством человека». «Если бы я знал латынь и греческий, – писал он матери, – думаю, ушел бы из армии и попробовал получить ученую степень по истории, философии и экономике. Но я больше не выдержу синтаксического разбора латинской прозы».

Уинвуд Рид в своей книге утверждал, что мир разума не будет нуждаться в христианстве. «Возможно, настанет день, – комментировал Черчилль, – когда холодный яркий свет науки и разума пробьется сквозь окна соборов, и мы пойдем в поля искать себе Бога. Станут понятны великие законы Природы, прояснятся и наше предназначение, и наше прошлое. Тогда мы сможем обходиться без религиозных игрушек, которые сопровождали развитие человечества. Но до тех пор любой, решивший лишить нас наших иллюзий – наших милых, обнадеживающих иллюзий, – злодей, и должен быть (цитирую Платона) «отвергнут хором».

В феврале 1897 г. Черчилль был назначен начальником разведотдела штаба бригады. «Самая важная должность, – пояснял он матери, – причем в Англии ее можно получить только после четырнадцати-пятнадцати лет службы. Я стал очень образцовым военным, полным усердия и пр. Ответственность даже в гомеопатических дозах – бодрящий напиток. Командир полка советуется со мной почти по всем вопросам. Хотя все это, конечно, мелко, но зато прекрасная тренировка». Он находился в армии уже два года. Матери он написал: «Уверен в одном: если не подвернется удачная возможность занять место в палате общин, я продолжу службу в армии еще два года». В его библиотеке появились «Конституционная история» Г. Галлама и «Богатство народов» Адама Смита.

В феврале греки острова Крит подняли восстание против турецкого владычества. Британия поддержала Турцию. Правительство лорда Солсбери направило британский военный флот в Средиземноморье, чтобы препятствовать поступлению помощи на Крит из Греции. Симпатии Черчилля были на стороне критских повстанцев, так же, как годом ранее – на стороне кубинцев. Когда мать заметила ему, что поддерживать турецкие власти правильно, он ответил: «Мы совершаем очень безнравственный поступок, ведя огонь по критским повстанцам и блокируя Грецию, чтобы она не могла оказать им помощь». Он признавал, что материальный интерес Британии, скорее, на другой стороне, но полагал, что есть нечто большее материального. «Я смотрю на этот вопрос с позиции справедливости, – писал он. – Лорд Солсбери – с позиции выгоды».

Реальной целью Солсбери, как объяснял Черчилль матери, было сохранение Османской империи, чтобы не дать возможности России захватить Константинополь. «Он хочет сохранить Османскую империю. Ему наплевать на страдания тех, кто находится под ее гнетом. Что касается турецкой столицы, то с той же уверенностью, с какой мы после дня ожидаем ночи, можно ждать, что русские получат Константинополь. При всем желании нам их не остановить. Также невозможно ожидать, что что-то помешает изгнанию из Европы подлых азиатов. Стремление русских в Константинополь – просто желание великого народа. Семьдесят миллионов человек без незамерзающего порта. Разве это разумно? Я бы предпочел столкнуться с лавиной». Впрочем, присутствие России на Крите тревожило Черчилля: «Я ей не доверяю. Какая-то неправдоподобная честность. Она не может действовать искренне. Я никогда в это не поверю».

Черчилль писал матери, что если бы он был в парламенте, он пошел бы на все, чтобы противодействовать правительству Солсбери. «Я, по существу, либерал, – заявлял он. – Если бы не гомруль, с которым я никогда не соглашусь, я бы пошел в парламент как либерал». Затем он обрисовал матери суть либеральной программы в отношении внутренней политики: распространение права участвовать в выборах на всех взрослых мужчин, всеобщее образование, равноправие всех религий и прогрессивный подоходный налог. В международных делах он выступал за невмешательство в европейские дела. «Абсолютное невмешательство, изоляция, если угодно, – говорил Черчилль. – Защита колоний могущественным флотом. Создание системы обороны империи. К востоку от Суэца, впрочем, демократическое правление невозможно. Индией требуется управлять по старым принципам. Это кредо демократии тори. Мир и власть за границей, процветание и прогресс дома».

Черчилль решил взять месяц отпуска и съездить в Англию, хотя был поражен реакцией матери. «Это полный бред, – писала она, – который даже не обсуждается, и не только из-за денег, но прежде всего из-за твоей репутации. Многие скажут, и небезосновательно, что тебя ни к чему нельзя допускать. Вполне вероятно, что тебя могут призвать в Египет. Но у тебя и в Индии есть чем заниматься. Должна признать, я совершенно не уверена в тебе. Кажется, у тебя в жизни нет цели, и ты не понимаешь, что для мужчины в возрасте двадцати двух лет жизнь означает труд, причем труд упорный, если он хочет добиться успеха. Многие мужчины в твоем возрасте вынуждены зарабатывать себе на жизнь и содержать матерей. Нет смысла говорить об этом больше, мы уже беседовали на эту тему, и она мне неприятна. Я только хочу повторить, что больше не могу помогать тебе, и если в тебе есть хоть капелька мужества и ты себя уважаешь, то постарайся жить на собственные доходы. Для этого тебе придется сократить свои траты. Иначе в данных обстоятельствах тебе просто должно быть совестно». Не получив еще этой отповеди, Черчилль писал матери: «Пока, как мне кажется, ко мне благосклонны и Бог, и люди».

Получив от леди Рэндольф новые книги, Черчилль начал читать «Ежегодники мировых событий» (Annual Register of World Events), начиная с 1880?х гг. Читая, он сопровождал отчеты о парламентских слушаниях собственными мыслями и комментариями. Он сообщил матери, что придумал для этого особый метод: сначала записывать собственное мнение, исходя исключительно из общих соображений, затем читать отчет, обдумывать и записывать снова свое мнение по данной теме, карандашом на небольших листочках бумаги, и вкладывать листочки в книгу. Он писал, что «надеется таким образом выстроить систему взглядов, которая, возможно, будет способствовать формированию логического и последовательного мышления. Факты из «Ежегодника» вооружат меня. Маколей, Гиббон, Платон и прочие должны были долго тренироваться, чтобы в совершенстве овладеть подобным оружием».

Одной из тем, которые его занимали, стало образование. Черчилль писал: «Целью правительства должно стать равное всеобщее образование без преимущества для какой-либо одной группы. Преподавание религии тоже нельзя вверять в руки какой-либо одной группы. Все пристрастны. Англиканская церковь равна другим. Я за светских преподавателей, назначаемых правительством. Однако кампания за предоставление права голоса женщинам нелепа. Участия женщин в выборах следует избегать. Как только вы предоставите право голоса огромному числу женщин, – предупреждал он, – вся власть перейдет в их руки. Ведь они составляют большинство населения».

В ответ на финансовые проблемы матери, возникшие в результате ее собственного расточительства, Черчилль отправил ей ее коня Файерфлая в надежде, что она сможет продать его. «Чудесное животное, – написал он. – Больше всего любит хлеб с маслом или бисквиты». Но леди Рэндольф по-прежнему была против возвращения сына. Она считала, ему лучше остаться в Индии. «Докажи, что ты умеешь трудиться и что-нибудь делать. Я не отказываюсь помогать тебе. Как только появятся деньги, я так и сделаю. Я горжусь тобой, – писала она, – твоими замечательными способностями. Уверена, что в дальнейшем ты сможешь создать себе имя, но для этого ты должен стать жестче и не избегать самопожертвования».

Черчилль остался в Индии. Этой весной во время учебных стрельб он отвечал за установку мишеней и сидел за валом. Он написал матери, что едва спасся, когда «одна пуля ударила в край железной мишени, разбилась, и осколки срикошетили на меня. Один попал мне в руку. Только благодаря богу, как сказали бы некоторые, или счастливой случайности, как выразились бы другие, он не попал мне в глаз. В таком случае я бы, безусловно, ослеп. Врач вынул осколок, но теперь каждое утро у меня мучения, поскольку рану приходится спринцевать. Не сомневаюсь, ты мне сочувствуешь, зная, как плохо я переношу физическую боль». Однако при этом Черчилль продолжал играть в поло, обматывая раненую руку поводьями.

В середине апреля Турция объявила войну Греции. У Черчилля появилась новая цель: он поедет на фронт корреспондентом. Мать должна найти газету, которую заинтересуют его корреспонденции. «Лорд Ротшильд – тот человек, который способен это организовать, – объяснял он ей. – Он всех знает». Но вопрос был в том, на чью сторону стать. «Это, дорогая мамочка, зависит от тебя, – писал он. – Конечно, мои симпатии целиком и полностью с греками, но, с другой стороны, турки обязаны победить – за ними огромная сила. Если я поеду к ним, это принесет меньше славы, но будет намного безопаснее, а поскольку я не имею ни малейшего желания подвергаться опасности в отступающей армии, считаю этот вариант более подходящим. Тебе решать. Если ты раздобудешь мне рекомендательные письма к туркам, поеду к туркам. Если к грекам – то к грекам».

Не дожидаясь ответа матери, Черчилль пароходом отправился из Бомбея в Италию, рассчитывая, что к его прибытию мать уже все организует. Он полагал, что война будет короткой и решительной. Велика была вероятность опоздать. И он действительно опоздал. Турки нанесли поражение грекам прежде, чем его корабль достиг Италии. Черчилль продолжил путешествие в Лондон. В центральном комитете Консервативной партии он обратился к партийным функционерам с просьбой организовать для него во время отпуска несколько публичных выступлений. Это им удалось, и 26 июня он произнес свою первую политическую речь в Лиге подснежника на окраине города Бат. Лигу основал его отец с целью увековечить память Дизраэли и принципы демократии тори.

«Если простительно любому выступающему, – комментировала местная газета выступление Черчилля, – начать с банального и испытанного приема «я не привык к публичным выступлениям», то в его случае это тем более простительно, поскольку честь, которую ему оказали, действительно первая для него». Черчилль начал с защиты правительственного билля о компенсациях рабочим, нацеленного на защиту от нищеты работников опасных профессий в случае получения травм на производстве. «Билль, – сказал он, – поставил вопрос благотворительности с песка на твердую скалу закона».

Двадцатидвухлетнего оратора представили публике как сына лорда Рэндольфа. В своей речи он горячо поддержал демократию тори. «Британский рабочий, – сказал он, – имеет больше оснований надеяться на волну демократии тори, чем на пересохшую сточную канаву радикализма». Он выразил надежду, что трудящиеся в конце концов станут владельцами акций в том бизнесе, в котором работают, что даст им возможность пережидать неудачи, поскольку они получат определенную прибыль в удачный год.

Обращаясь к делам империи, Черчилль заговорил о тех, кто даже в юбилейный 1897 г. заявлял, что Британия достигла зенита славы и могущества и вскоре начнет приходить в упадок, подобно Вавилону, Карфагену или Риму. «Не верьте лжепророкам! – восклицал он. – Опровергните их мрачные предсказания! Докажите на деле, что наша нация полна сил и жизненной энергии, что англичане твердо намерены сохранить империю, унаследованную от отцов, что британский флаг все так же гордо реет над нашими кораблями, что к нам по-прежнему прислушиваются европейские соседи, а наш монарх искренне любим всеми своими подданными. Только тогда мы сможем продолжать следовать тем курсом, который предначертан нам свыше, и выполнить свою миссию – нести мир, законность и порядок в самые удаленные уголки Земли».

«Мое выступление приняли очень хорошо, – написал Черчилль брату. – Morning Post поместила очень доброжелательный отчет, и все, похоже, довольны». Из Бата он отправился в Гудвуд, на скачки. «Я был в Гудвуде, – вспоминал он позже, – в прекрасную погоду и даже выигрывал, а в это самое время на индийской границе началось восстание пуштунских племен». В газетах он прочитал, что для подавления восстания формируется ударная группировка из трех бригад. Ее должен был возглавить генерал сэр Биндон Блад. Черчилль встречался с ним в доме своей тетушки герцогини Лили, и генерал тогда пообещал, что, если ему доведется руководить экспедицией, он возьмет с собой Черчилля. Черчилль немедленно телеграфировал генералу, напомнив о его обещании. Затем, не дождавшись ответа, отправился из Лондона поездом в Бриндизи, где сел на индийский почтовый пароход «Рим». Когда корабль подходил к Адену, он отправил письмо матери с просьбой выслать клюшки для поло, а также сборники речей Гладстона и Дизраэли.

Через три недели после выступления в Бате Черчилль вернулся в Бангалор. «Мою речь здесь высоко оценили, – сообщил он матери. – Все читают Morning Post. Сделай еще одно одолжение. Прости мое тщеславие, но присылай одобрительные отзывы обо мне». Еще в Англии он рассказал ей сюжет романа, который собрался писать. «Я пишу роман каждый день, – сообщал он из Бангалора 24 августа. – Без сомнения, это самое лучшее, чем я когда-либо занимался. Написано уже восемьдесят страниц. Это политический роман, действие которого происходит в вымышленной республике. Я возлагаю на него большие надежды. В уста героя я вкладываю все свои мысли». Письмо Черчилля матери пересеклось с письмом сэра Биндона Блада, в котором тот говорил, что его личный штат уже укомплектован. Он советовал Черчиллю отправиться корреспондентом на северо-западную границу и обещал: «Когда ты приедешь, я при первой возможности возьму тебя в штат». Генерал пояснил, что один из друзей Черчилля уже так сделал, и был зачислен в штат вместо убитого в бою офицера.

Черчилль снова телеграфировал матери, прося ее найти в Брайтоне газету, которая согласилась бы сделать его своим корреспондентом. Затем он с огромным трудом выхлопотал месячный отпуск, отложил роман, попросил мать выслать первый том избранных писем Гиббона и приготовился к пятидневному путешествию на Север со своими лошадьми. При невозможности проехать на поезде он предполагал добраться до мест боевых действий верхом. «Я все предусмотрел, – сообщил он матери перед началом путешествия протяженностью более трех тысяч километров, – и чувствую, что служба в британской армии в молодые годы придаст мне политический вес, а возможно, и поможет обрести популярность».

Письмо было написано вечером 29 августа. На следующий день командир Черчилля в Бангалоре написал леди Рэндольф: «Я думаю, вам важно будет узнать, что ваш сын вчера вечером отправился на границу».

Глава 5

В боях

Черчилль направлялся в места жестоких боев. «Почти все дикие воинственные афганские племена участвуют в восстании, – писал он брату 31 августа 1897 г. из поезда. – Против них направлено свыше 50 000 британских и индийских солдат. Британское правительство не может проявлять сдержанность, если необходимо восстановить справедливость. Это будет возмездие. Мы атакуем афридиев, оракзаев и прочих, кто осмелился нарушить pax Britannica[10 - Британский мир (лат.) – период доминирования Британской империи на море и в международных отношениях начиная с битвы при Ватерлоо 1815 г. и заканчивая Первой мировой войной.]».

В районе Бангалора менее пятисот британских военнослужащих охраняли территорию с населением более 12 миллионов индийцев, большинство из которых были мусульмане, сочувствующие афридиям. Отправившись в поездку по Индии на расстояние, почти равное расстоянию между Англией и Америкой, Черчилль рассказывал брату: «Можно гордиться тем, что англичане правят такой огромной, плодородной, густонаселенной страной. Еще большая гордость возникает при мысли о том, насколько сильно это правление при таком малом количестве правителей».