Божья коровка на яркой траве (сборник)

Лена молчала, словно завороженная, потом, вернувшись в свое привычное – всегда активное – состояние, сказала:

– Я тоже так хочу. Хочу такое пережить, чтобы было с чем уходить из жизни… Хочу так жить, чтобы жизнь чувствовать…

– Переживешь, – уверенно сказала Вера. – Ты, главное, помни, что самое важное в жизни – чувства, ощущения, проживания момента… Это и есть сама жизнь. Вещи, статусы, карьера – это только способы, средства жить… Сама жизнь – глобальнее, шире и – глубже. Жизнь всегда вокруг тебя – и в глубине тебя… Я – непонятно говорю? – спросила Вера, поймав глубоко задумчивый взгляд Лены.

– Знаешь, бабуль, я не хочу сейчас это понимать… – тихо сказала внучка. – Наверное, умом этого не поймешь, – усмехнулась она. – Я просто сердцем чувствую, о чем ты говоришь… И чувствую, что ты говоришь…

Вера сжала ладонь Лены, сжала, как казалось ей, крепко. На самом деле таким слабым было ее пожатие, что Лена скорее угадала, чем почувствовала его. И в ответ нежно сжала бабушкину слабую ладонь.

А Вера, словно вдруг погружаясь в мгновенный, неожиданно окутавший ее сон, прикрыв глаза, почувствовала головокружение – странное, легкое, мягкое. Словно в каком-то нежном водовороте стало вращаться ее тело и легкость и слабость вдруг покрыли его, проникли в него. И почувствовала, угадала: это – уходит она…

И, мгновенно волнуясь, словно должна была она еще успеть что-то сделать, что-то сказать, что-то увидеть, приоткрыла глаза, из которых уже утекала, уходила жизнь. И в последний ее взгляд на жизнь, которую она покидала, вошел, вобрался поток света от больничных окон с развевающимся краем шторы, гул подъезжающего автомобиля, голоса людей, идущих по больничной аллее, запах лекарств и гречневой каши, готовящейся на ужин, звук играющего где-то радио, яркий лоскут Лениного платья, в котором уже было не разобрать рисунка, и светлые волосы любимой ее девочки, и ладошка ее, доверчиво покоящаяся в Вериной руке, и глаза ее удивленные, в которых застыл вопрос – и уже был ответ, что она, бабушка ее, уходит сейчас, в этот момент.

Вера словно обняла все это на прощание и вобрала в себя этот мир, этот последний момент жизни, который она успела прожить – ярко, сильно, как момент истины, – в свое сердце. И глубоко вдохнула его.

И в последнем своем вдохе – ушла.

Ушла в иную жизнь, с ощущением этой жизни внутри – самого ценного, что у нее было.

Ушла с ощущением этой жизни – и Леночкиной ладошки в руке.

Лена, все еще не забирая пальцев своей из руки умершей бабушки, вдруг, в одно мгновение этого осознания, испытала яркий, мощный поток чувств, в котором была рука эта, слабая, еще почти живая, теплая, и бабуля любимая, со слабым ее телом, накрытым простыней с больничным штампом, и свет из окна – яркий, сильный, – и развевающиеся шторы, словно там, снаружи, была жизнь, била жизнь и проявлялась в звуках, в запахах, в цветах и красках. И все это – невидимое Лене – словно стало видимым, проявленным. И деревья на больничной аллее, и люди, идущие мимо них и сидящие на скамейках, и высота небес, и громады облаков в них, и масштаб города и городов – вдруг соединились в единый, огромный красочный момент, момент жизни, существующей, продолжающейся несмотря ни на что, торжествующей красками и звуками, живой, яркой жизни, сконцентрированной в едином этом мгновении – как праздник ее, как доказательство, что она была, есть и будет, сколько бы ни уходили люди, унося с собой ее отголоски…

…Она шла по больничной аллее, мимо деревьев, мимо сидящих на скамейках людей. В душе было тихо и светло.

– Я это пережила, бабуль, – сказала она вслух и посмотрела вверх, в небеса. – Есть с чем уходить, – продолжила она с мягкой улыбкой, – но я еще поживу…

И с силой в голосе, с жизнью в голосе – произнесла:

– Я буду жить так, чтобы в моей жизни было много таких моментов истины…

И пошла – в жизнь, зная, зачем она туда идет.

Она хотела жить…

Питер встретил ее дождем. Она похвалила себя, что предусмотрительно положила зонтик не вглубь чемодана, а в сумку. Проходя мимо припарковавшихся перед зданием вокзала машин, с трудом управляя чемоданом, она вертела по сторонам головой, внутренне ликуя от встречи с Питером, куда так любила приезжать.

И, сидя в такси, которое везло ее на Васильевский остров, старалась ухватить взглядом, впустить в себя – питерские пейзажи, здания, мосты, каналы, ощутить атмосферу города, который очень любила.

Казался ей этот город особенным, каким-то очень высоким, духовным, и – глубоким, старинным и очень гармоничным в этой своей высоте и глубине. Она любила приезжать в него, чувствовать его, ходить по его улицам, трогать стены его зданий. Любила сидеть в кафе на Невском, пить кофе со сказочно вкусной выпечкой. Но в этот раз – не будет ей ни Невского, ни прогулок, ни кафе. Командировка получится короткой и насыщенной – гулять будет некогда.

Но, взволнованная очередной встречей с Питером, подойдя к стойке регистрации в гостинице, она сразу спросила:

– Скажите, а здесь рядом, недалеко от гостиницы, есть какие-то достопримечательности?

Девушка-администратор ответила быстро, не задумываясь:

– Смоленское кладбище. Сходите обязательно…

Наташа – удивленная такой «достопримечательностью» – только головой кивнула в ответ. Но, открывая дверь своего номера, пропуская внутрь портье, везущего ее чемодан, задала тот же вопрос. И он ответил скоро, словно заученно:

– Да, конечно, – Смоленское кладбище.

И она, удивленно посмотрев на него, переспросила:

– Кладбище? И это – достопримечательность такая?

– Да, – кратко кивнул мужчина, аккуратно опуская на пол объемный чемодан, – очень рекомендую его посетить.

«Ну, дела… – подумала она с улыбкой, закрывая за портье дверь. – Вот это достопримечательность. Другой не нашлось…»

И решила: не нужны ей такие достопримечательности, не пойдет она ни на какое кладбище.

«А жаль, что ничего интересного рядом нет, – с сожалением вздохнула она. – Быть в Питере и не увидеть Питера…»

Командировка у нее была насыщенная, и конференция, на которую она приехала, и переговоры, встречи – будут проходить в этой гостинице. А ей хотелось бы все же почувствовать Питер.

«Хорошо еще, что из окон видна Нева, хоть так можно ощутить, что живу в Питере…» – думала она, грустно вздыхая.

И, посмотрев на часы, видя, что до начала конференции еще час, начала доставать вещи из чемодана, да скоро это занятие бросила. Чемодан действительно был набит вещами, и надо было делать это методично, понимая – что на вешалки повесить, что отложить для глажки, что пока вообще не доставать – может, и не пригодится в этой поездке.

И как всегда – сама себе удивилась: сколько умудрилась с собой всего набрать, приехав всего-то на три дня. Но ей всегда казалось в таких вот отъездах из дома, из привычной жизни, что хоть там – в гостинице, в другом городе – может она надеть то, что в жизни редко надевала.

И она выкладывала на постель, собираясь в командировку, целую гору вещей, с трудом отбирая то, что все же нужно оставить. Казалось ей – и юбка эта длинная, шелковая, ни разу не надетая, пригодится. И легкомысленная блуза с оборками, которую на работу не наденешь, а куда она еще ходит? – может пригодиться там. И туфли на высоком каблуке она брала – на всякий случай.

И полную коробочку украшений – на все случаи жизни – взяла с собой. Любила она их покупать, покупала щедро, только вот практически не носила – некуда. Ну, разве что когда в театр выйдет или на день рождения к подруге, отмечаемый в ресторане, – когда надо выглядеть нарядно, достойно.

Поэтому не такое простое дело было – всю эту прорву вещей достать и в маленьком номере всем им место найти. Она отложила его на вечер, когда понятно будет – и какая тут обстановка, и какой ресторан, и как люди одеты.

И пошла завтракать, торопясь успеть до начала конференции. Но, набрав себе еды со шведского стола, не удержалась, позвонила все же Лене, подруге своей институтской, с которой – раз или два раза в год – встречалась, приезжая в Питер по делам.

Звонок этот и реакция подруги ее озадачили. После привычных в такой ситуации ахов, охов, выражающих радость от ее приезда, и разочарованного: «Как не увидимся, да ты что? Ты в Питере и ко мне не заедешь?» – последовал совершенно неожиданный и категоричный – даже требовательный – совет:

– Тогда – если будет у тебя хотя бы час свободного времени между твоими делами-встречами – сходи на Смоленское кладбище. Оно там – совсем рядом, пешком прогуляться можно или на маршрутке доехать…

И, услышав в ответ тишину, горячо продолжила:

– Ты сходи обязательно, там надо побывать… Сходи – не пожалеешь… Само по себе кладбище удивительное, и там еще часовенка есть – святой Ксении Петербуржской, куда люди специально приезжают…

Наташа опять мысленно чертыхнулась: «Сговорились они, что ли? Все на кладбище посылают… Делать мне, что ли, нечего – по кладбищу гулять?!»

С детства не любила она это место, после похорон бабушки, которые пережила тяжело, даже – страшно. И потом еще пару раз попадая туда – хороня сотрудницу, молодую женщину, Лерочку, как ласково все называли общую любимицу, умершую внезапно, неожиданно для всех; потом – хороня тетю, мамину сестру. И уходила она оттуда всегда с тяжелым, гнетущим чувством и старалась уйти поскорее, тяжело ей там было – и то: столько мертвых вокруг, в землю закопанных. Жуть! А тут: «Тебе надо обязательно сходить на кладбище!..»

«Не пойду, – упрямо решила она. – Пусть сами ходят на свое кладбище, в свои часовенки!» – подумала она категорично – и чуть не рассмеялась своим словам: словно обиженный ребенок не соглашался с добрым советом взрослых.

Но, неожиданно для себя, изменила решение: «Нет, раз Лена это советует – надо сходить». Что еще делать в те несколько часов, которые у нее будут свободны в эти дни? Не на Невский же ехать, чтобы – доехав – тут же уезжать обратно?!

Налив себе чашку кофе, она положила на тарелку несколько маленьких пирожных – как компенсацию за те, которые она в любимом своем кафе на Невском не поест, – и сидела, расслабленно, глядя, как прибывают на завтрак все новые и новые люди.