Возвращение

– Где находился дальний угол зала ожидания?

Делаю несколько шагов попеременно в одну и противоположную стороны в попытке развернуть двумерную память в трехмерную конструкцию вокзала.

– Думаю вон там, где двухцветный Принц Монако склонился к волнистому Леонардо да Винчи, – почти гадаю я.

– Не точно, но достаточно близко. А где находилась дверь между билетным и залом ожидания?

Я медленно двигаюсь к громадным стеклам нового вокзала, ориентируя себя по привокзальной площади и железнодорожной больнице.

– Мне кажется, вот здесь – на уровне розовой Ронсарды.

– Ты можешь гордиться и полагаться на свою память, – произнесла мама удовлетворенно.

Она повела меня назад к дальнему углу зала ожидания.

– Мой побег закончился здесь, на месте Белого Крокуса. Был поздний вечер. Людей в зале почти не было.

История приближалась к завершению. И я с жадностью вбирал ее слова, которых оставалось все меньше, и их, ставший привычным за годы, поток в любой момент готов был окончательно истощиться. Я слушал и видел, … как она забилась в дальний угол зала ожидания и провалилась в сон. Ощущение давно потерянной и почти забытой безопасности нахлынуло на нее, перенеслось в сон и тот, глубокий и одновременно наполненный радостными видениями, с готовностью принял ее.

Она летала. Тело испытывало прохладную изнеженную невесомость. Никогда раньше она не видела море, оно не привиделось ей и в том сне, но оно пенилось невидимое рядом, ласково колыхало ее тело пронзительно-голубой рябью. Потом она летала над горами, повторяя траекторией контуры и изгибы перевалов и хребтов. Взвивалась над вершинами, почти касаясь их остроконечников. А когда коснулась одной из них, та трансформировалась в мягкую пружину и отбатутила Дашу вверх, в перину облака. То, в свою очередь, обернуло тепло-нежным лоном и закружило в чудесном танце. Неожиданно в ее руках оказался тяжелый узел, который потянул вниз. Она растеряла полет и высоту, начала больно биться об острые камни, разбросанные на земле.

Она проснулась от того, как два милиционера били ее сапогами за то, что она лежала на полу. «Это тебе не гостиница» – приговаривали они в процессе исполнения своих обязанностей. Они продолжали бить ее проснувшуюся, безуспешно пытающуюся встать на ноги. Даша закрыла лицо руками, чтобы тяжелые сапоги не оставили на нем отметин окончания ее странствия.

***

Иной раз задумываюсь о том, каким бы я стал, если б она скрыла от меня Историю Вагона. Какими были бы мои жалость и сочувствие, нетерпимость к несправедливости, способность любить и побуждать любовь множество других шестеренок, из которых смонтирован.

Но никогда я не задавал вопрос, а почему для нее было так важно поселить меня в том вагоне. Почему терпеливо, последовательно, настойчиво она это делала в таких подробностях, которые матери не всегда готовы доверить сыновьям.

Ответ я получил в одну холодную, мрачную мартовскую ночь, когда она позвонила мне в Бостон из Иерусалима, умоляя о помощи. Это был единственный раз, когда ей нужна была моя помощь. Это был единственный раз, когда ей вообще нужна была чья-то помощь.

В ту ночь и на следующий день она ее не получила.

ВСТРЕЧА

Безлюдное фойе с обращенным к серому пыльному небу высоким стеклянным куполообразным потолком. Улавливаю обрывки журчания водопада, стекающего по мраморной вертикали. Зрение медленно приходит в себя, секунды назад ослепленное нещадным солнцем, свирепствующим снаружи. Глаза готовы приступить к исполнению своих обязанностей и совершают первое деяние – очерчивают водяные лилии, вальяжно покачивающиеся на поверхности мелкого, искрящегося кристальной рябью бассейна. Слева от него проявляется нарядная, блестящая никелем и стеклом дверь.

В отличие от меня Илай ничему не удивляется. Может от того, что посещает это место по меньшей мере раз в неделю. Он отстукивает электронный код. В ответ замок отзывается глухим тяжелым лязгом, и дверь на удивление легко открывается. Илай входит первым и я – поспешно вслед, не доверяя узорчатому бетонированному стеклу, блестящему металлу, скрывающему в себе жестокие пружины, готовые безжалостно раскрошить любой предмет, легкомысленно застрявший на их пути.

Входим в людный холл. Отрешенная, застывшая в дреме старушка, вероятно, заблудившись на пути в покои обители, стоит в пяти футах в стороне, не воспринимая меня и заодно весь остальной мир, шумный, взъерошенный, мельтешащий вокруг. Лишь я пересек проем двери, встрепенулась и, с ювелирной точностью выбрав момент и траекторию побега, рванулась в узкий проем в намерении протиснуть невесомое тело сквозь щель, готовую расплющить ее секунду спустя.

– Не пускай ее! – кричит Илай.

Поздно. Я уже ввязан в отвратительную рукопашную с дряхлой высохшей старостью, отчаянно пробивающей путь к свободе, в просторы Иорданской пустыни, в голодную, растерзанную, колючую, испепеленную, высушенную безжизненность. Как можно дальше и безогляднее от этой невыносимой озонированной прохлады, мягкой бело-нежной постели, обилия еды и уюта.

Время, измеряемое миллиметрами просвета, работает на меня мучительно лениво. Дверная щель уже непролазна даже для ее ветхого тела, я все еще удерживаю его, пока дверь окончательно не заперта. Выпускаю старушку из объятий в ее ненавистное затворничество, провозглашая тем самым свой позорный триумф.

Ожидаю ее презрительное «и ты с ними, гад, тюремщик проклятый» (хотя бы взглядом), но она не жертвует песчинкой своей вселенной, заполненной одной единственной достойной внимания, памяти и смысла жизни целью. Застыла так же неожиданно, как начала паломничество к свободе – в той же позе, с тем же фальшивым безразличием, с каким я увидел ее несколько секунд ранее, набрав очередную толику ценного опыта, усовершенствовав изобретательность, готовая к следующей попытке, лишь только та долго-нетерпеливо-жданная представится.

Свет в помещение доносится отовсюду. Из солнечных проемов в потолке, сквозь громадные искрящиеся чистотой оконные стекла. Тень безропотно и смиренно уступает дерзким побегам света, яростно и радостно врывающимся во все, к чему прикасается взгляд.

Короткая стена отделяет дверной коридор от просторного холла. Вокруг большого стола в центре залы, в креслах у окна, на двух диванах у стены расположились полторы дюжины постояльцев и шесть молодых женщин персонала. Воздух хрустит крахмальными, светящимися лилеем, халатами и ласкает нежной мягкой фланелью домашнего уюта.

Вместительный холл заполнен неравномерно и несправедливо. Обитатели разделились в две неуступчиво соперничающие за жизненный простор группы. Первая (условно экстраверты) якшается шумно, непринужденно, ненасытно и безостановочно. Она завладела едва ли не всем пространством холла, хотя нуждается как раз в ограниченной территории. Чем ближе собеседники друг к другу, тем легче им разделить общность, раскрыть и доверить себя в придачу с рвущимися из недр на свободу неудержимыми потоками идей и суждений.

Меня, однако, больше притягивает противоположная немногочисленная группа, объединенная категоричным нежеланием воспринимать окружающих или самим попасться в ловушку зрения других обитателей дома. Это ее представителям необходимо заполучить все пространство вокруг себя и заполнить неприступным одиночеством.

Группы не борются за утверждение превосходства, захват пространства или даже вытеснение отверженных. Цель – выжить, отстоять независимость, не раствориться в чужой расе или, того хуже – исчезнуть в результате катастрофической химической реакции или аннигилироваться миром-антимиром в катаклизме физического взаимодействия несовместимостей.

Неожиданно почувствовал на себе пристальный взгляд. Его обладатель, неаккуратно тяжелый, аккуратно причесанный и гладко выбритый, некогда высокий поджарый и юркий, тесно втиснут в инвалидную коляску. Догадываюсь, Журналист. Не узнать этот типаж невозможно. Только этот народ способен на подобную проницательность взгляда, рассеивающегося в дюжину отдельных лучиков, точно солнце, пойманное в решето. Каждый устремился за своей важной и интересной историей. Три толстых коротких пальца правой руки неизящно изогнулись, обхватив несуществующее вечное перо, а пальцы левой начали мусолить страницы невидимого блокнота.

Я всегда полагал, что представителю этой профессии положено раскручивать контакт с нулевого уровня, даже если все козыри заблаговременно у него в руках, а оппонент ничего не подозревает о предстоящей игре. Это определенно не тот случай. Шанс избежать аутодафе утерян мной в момент входа в западню.

Я расхрабрился доброжелательной улыбкой, полагая, что миротворческий жест смягчит решительную непримиримость, но деловитый высверливающий из меня все мыслимые секреты взгляд Журналиста (а может это никакой не журналист, а как раз, наоборот) на полхода опережает меня бессловесным монологом: «К черту всю эту мишуру. Не казните время дурацким тактом и дипломатией. Нам с вами это ни к чему. Уж дозвольте быть откровенным, что и вам настоятельно рекомендую»

(определенно, не журналист)…

Тем временем:

«Я в восторге от ваших статей и высоко ценю ваше мнение. Читал всё вами опубликованное. Но и у меня есть кое-что для вас. Вы обязательно должны на это взглянуть»

(нет, все же Журналист)

«Не сомневайтесь – не потеряете время понапрасну. Вам будет кра-а-айне интересно. Как только закончите с ней, непременно и тотчас же вернитесь – я буду ждать здесь. Таково вы еще не читали. Только, пожалуйста, поторопитесь. Не упустите случай. А упустите, бог с вами – ваша потеря. Но это потом. Прежде всего, она. Идите же. Довольно торчать здесь без дела».

Не успеваю насладиться неожиданным избавлением – только вдохнул и уже на полу-выдохе увяз в томных объятиях Актрисы. Сочно-выразительная по тону и контуру губ помада. Экспрессивно исполняемый танец чувств на растресканном морщинами лице. Все движения многократно и тщательно отрежиссированы, готовы к долгожданному бенефису.

Радостное волнение поселяется в глазах, передается трепетной коже и наполняет дыхание. Выполнено мастерски. К моему стыду, не знаю не только, как интерпретировать увиденное, но и к какому жанру сценического искусства оно принадлежит.

Я поспешно перекроил любопытство в восхищение, непонимание – в заинтересованность в вежливой попытке угодить самолюбию исполнительницы. В ответ та благодарно улыбнулась и грациозно погрузилась в еще более вдохновенную импровизацию в страхе, что огни рампы неожиданно вспыхнут яркими прожекторами, и сцена с исполнительницей рухнет во мрак непонимания, всего лишь мгновения не дожив до апофеоза, объединяющего в законченный смысл всю только что изображенную гамму.

Удовлетворив в себе воспитанного зрителя, готовлюсь оторвать от нее глаза. Предчувствуя этот маневр, Актриса с подобострастной готовностью обрывает представление; плечи, руки, голова изящно опускаются в живописном реверансе. Восторженно улыбаюсь – «Великолепная Офелия» – все на том же языке взглядов. Она смотрит на меня с обидой и горьким разочарованием. «Я представляла вас совсем другим. Какие вы оба все-таки разные», – поддерживая традицию бессловесных монологов, провозглашают ее глаза и печальное покачивание головой.

Уязвленная, отводит глаза, осуждая мое отвратительное невежество, неспособность оценить великое искусство, но отворачивается неохотно, медленно, заранее отрепетировав и этот финал. Совершенно очевидно, выбора нет – этот фрагмент требуется по сюжету, не говоря уже о законах жанра. Едва отвернувшись, она тотчас же истощенно угасает, потеряв интерес даже к драматическому творчеству – последней привлекательности окружающего мира.

Пытливые глаза Изобретателя прежде, чем сфокусироваться на мне, с изумлением разглядывали изящные формы невидимого, высоко в воздухе подвешенного, двигателя сгорания далекого будущего. Восторг по всем начальным и исходным основан на точной, но, к сожалению, некогда утраченной формуле вычисления октановязкости энергоносителя. Восстановленное соотношение в комбинации с числами Фибоначчи можно в дополнение к техническим возможностям с гарантированным успехом использовать в расчете выигрышных номеров еженедельной лотереи.

«Я доверяю вам. Вы ее сын. Этого достаточно».

Вот… и этот тоже. Так искусно изъясняется глазами, что окончательно потерял желание пользоваться словами, а возможно, и умения.

«Знаю, – продолжает он, – физика, химия и математика – ваша сфера. Сознаюсь, мне нужна ваша помощь. Предлагаю соавторство и полагаю, вы мне доверяете. Вот, взгляните. Тут у меня сертификаты, лицензии, авторские права, свидетельства».

Популярные пьесы, талантливые изобретения, нашумевшие статьи ушли в прошлое – впереди сытое увядание в чужой незнакомой стране, о чем можно не думать, не замечать или с достоинством отрицать, если только не заглядывать в лица окружающих и не узнавать себя, реального, в отвратительном зеркале их угасания.

Всё, безмолвные монологи завершены. При всей мягкости своего характера никому больше не позволю навязать мне пустые бессмысленные нелепости, которыми этот дом изобилует. Тем более, что вопреки всем моим стараниям они всё равно мной не довольны. К этому времени я уже разглядел маму в глубине залы. И только направился к ней, как едва различил осторожно крадущиеся за спиной шаги. Ну, нет – этот номер, господа хорошие, у вас не пройдет. Даже голову поворачивать не стану. Но Илай удручающе взглянул на меня и с сожалением поджал губы в знак отсутствия у меня выбора. Одновременно я услышал вкрадчивое «вы знаете, кто открыл черные дыры?» и, не дав мне возможности обернуться, боясь, что у него отберут право представиться, как лишили множества других прав, некто за спиной поспешно выпалил в мой затылок – «доктор физико-математических наук, лауреат ленинской премии, Йосик Тойман». Согласившись с неизбежностью задержки и пытаясь свести до минимума время, потраченное на нее, скрыв раздражение, я торопливо обернулся.

В полушаге, ближе, чем позволяют хорошие манеры, стоял маленький, лысый, сморщенный, разукрашенный то ли родимыми, то ли солнечными пятнами, очень самодовольный старичок. Лупатые глаза чуть косили и оттого усиливали эффект птичьей рожицы. Его внешняя непривлекательность могла соперничать единственно только с самоуверенностью в своей неотразимости. Я чуть растерялся, не понимая, что Ленинский лауреат ожидает. Предвкушает ли мой восторг по случаю встречи с выдающимся ученым или проверяет мою компетентность?