О свободе: четыре песни о заботе и принуждении

О свободе: четыре песни о заботе и принуждении
Мэгги Нельсон

Риторика свободы, которая сегодня зачастую превращается в радикальный, а порой угрожающий призыв или ограничивается вниманием к мимолетным «мгновениям освобождения», одновременно завораживает и пугает. Остается ли свобода ключом к независимости, справедливости и благополучию, или ее «звездный час» уже близится к завершению? Так ли одержимость свободой раскрывает потенциал вдохновения и эмансипации, как раньше, или отражает всё более глубокий нигилизм? В своей новой книге Мэгги Нельсон обращается к этим вопросам и исследует концептуальную сложность понятия свободы в четырех разных сферах: искусстве, сексе, употреблении психоактивных веществ и климате.

Опираясь на самые разные источники, от популярной культуры и философии до интимных отношений и повседневного взаимодействия, Нельсон осмысляет события сегодняшнего дня и анализирует, как мы думаем, говорим о свободе и как мы ее проживаем. Писательницу интересуют «практики свободы», которые помогают нам договариваться, чувствовать неразрывную связь с окружающими, проявлять заботу, применять принуждение и воспринимать конфликты и различия как неотъемлемую часть нашего общения.

Для Нельсон открытые размышления о ключевых моментах нашей культуры – от дебатов о современном искусстве до яркого наследия сексуальной революции, от болезненных парадоксов зависимости до отчаяния перед лицом климатического кризиса, – и есть практика свободы, способ проявить стойкость, мужество и обнаружить нашу общность.

Книга содержит нецензурную брань.

Мэгги Нельсон

О свободе: четыре песни о заботе и принуждении

Maggie Nelson

On Freedom. Four Songs of Care and Constraint

© 2021 by Maggie Nelson. All rights reserved

© Ирина Редькина, перевод, 2021

© Михаил Захаров, перевод, 2021

© Юлия Серебренникова, Сергей Бондарьков, перевод, 2021

© Издание на русском языке, оформление. No Kidding Press, 2022

* * *

Левиафан

И правда тоже к этому стремление:
Как счастье, и она не остается.

Даже стих начинает разъедать
В кислоте. Стремление, стремление;

Чуть движется ветер,
По кругу, очень холодный.

Как сказать?
В обыденной речи —

Сейчас мы должны говорить. Я больше не уверен в словах,
Часовом механизме мира. Непостижимо

«Преобладание объектов». Небо каждый день
Озаряется этим господством,

И мы стали настоящим.

Сейчас мы должны говорить. Страх
Есть страх. Но мы покидаем друг друга.

    Джордж Оппен, 1965

Введение

ОСТАНОВИТЕСЬ ЗДЕСЬ, ЕСЛИ ХОТИТЕ ПОГОВОРИТЬ О СВОБОДЕ —

КРИЗИС СВОБОДЫ —

УЗЕЛ —

ПЕРЕПЛЕТЕНИЕ/ОТЧУЖДЕННОСТЬ —

Я СВОБОДНА, И Я ЗНАЮ, ЧТО ЧУВСТВУЮ —

ТЕРПЕЛИВЫЙ ТРУД

ОСТАНОВИТЕСЬ ЗДЕСЬ, ЕСЛИ ХОТИТЕ ПОГОВОРИТЬ О СВОБОДЕ –

Я давно хотела написать книгу о свободе. Я хотела написать ее по крайней мере с тех пор, как эта тема неожиданным подтекстом проявилась в моей книге об искусстве и жестокости. Изначально я думала написать о жестокости, но, к моему удивлению, свобода сквозь щели, свет и воздух пробивалась в душную камеру жестокости. Измученная жестокостью, я взялась за свободу. Я начала с эссе Ханны Арендт «Что такое свобода?», и стопки материалов стали постепенно расти.

Вскоре я отвлеклась и написала книгу о заботе. Некоторые решили, что книга о заботе и была книгой о свободе. Это было приятно, потому что и мне тогда так казалось. Некоторое время я думала, что, может быть, книга о свободе больше не нужна ни мне, ни кому-либо другому. Можно ли вообще придумать более истощенное, размытое и убийственное слово? «Раньше для меня была важна свобода, но сейчас меня больше волнует любовь», – сказал один мой друг[1 - Многие склонны связывать, а не противопоставлять любовь и свободу. См., например, книгу Белл Хукс «Любовь как практика свободы», в которой она утверждает: «Как только мы выбираем любовь, мы начинаем движение к свободе»; Фуко связывает «практики свободы» с «заботой о себе»; бразильский философ и педагог Паоло Фрейре рассматривает «акт любви» как приверженность «делу освобождения».]. «Свобода кажется каким-то испорченным и пустым кодовым обозначением войны, коммерческого экспорта, чего-то, что может „дать“ или „забрать“ патриарх», – написала другая[2 - Из личной переписки с А. Л. Штайнер, 6 августа 2016 года.]. «Это слово белых[3 - Понятия «белый», «черный», «небелый» являются прямым переводом с английского языка на русский и используются в английском языке для обозначение «расовых» идентичностей. Разделение человечества на «расы» появилось с целью оправдания колониальной эксплуатации и угнетения одних групп другими. Несмотря на то что в 1964 году ЮНЕСКО заявило, что расовая классификация вульгарна, а Американская ассоциация физических антропологов в 1996-м назвала расу неаккуратной репрезентацией существующей биологической вариативности, многие по-прежнему воспринимают расовое разделение именно как биологическую данность, а не как социальную категорию. Раса – это социальный конструкт, как и понятия белый и небелый. Следовательно, они работают в социальных контекстах, которые могут значительно отличаться друг от друга, а потому перенос подобных категорий без их критического анализа может порождать еще большие исключения. В ходе многовековой истории рабовладельчества и расовой сегрегации, именно «цвет кожи» был одним из определяющих маркеров культуры США, о котором пишет Мэгги Нельсон. Чтоб не нагружать текст, No Kidding Press делает выбор в пользу перевода этих понятий без кавычек или курсива. – Примеч. пер.]», – сказал третий.

Часто я соглашалась: почему бы не взяться за что-то менее противоречивое и заведомо своевременное и стоящее, например, за обязательства, взаимопомощь, сосуществование, стойкость или за то, что Маноло Каллахан назвал «непокорной праздностью»?[4 - См. статью Маноло Каллахана «Непокорная праздность в эпоху кризиса COVID-19». Я благодарю Фреда Мотена, который обратил мое внимание на эту статью.] Почему бы не признать, что далекая путеводная звезда свободы, наконец, угасает и нескончаемая одержимость ею порой отражает влечение к смерти? «Твоя свобода убивает меня!» – гласят плакаты протестующих в разгар пандемии; «Ваше здоровье не важнее моей свободы!» – кричат в ответ люди без масок[5 - См. комментарии Аммона Банди о коронавирусе, сделанные в марте 2020 года: «[Этот вирус] всячески эксплуатируется людьми в правительстве и за его пределами, теми, кто хочет забрать то, что им не принадлежит. Я молюсь, чтобы многие [из нас] очнулись и встали на защиту свободы, поставив ее выше безопасности во что бы то ни стало!» См. также твит Джелани Кобба, опубликованный в апреле 2020 года: «Новоиспеченные протестующие продолжают скандировать: „Живи свободным или умри“. Кто-то должен сказать им, что эти две вещи не исключают друг друга».].

Однако, я так и не смогла оставить эту тему.

Отчасти проблема заключается в самом слове, значение которого вовсе не самоочевидно или универсально[6 - Этот метод перекликается с методами Эрика Фонера, которые он описывает во введении к книге «История об американской свободе»: «Вместо того чтобы рассматривать свободу как устойчивую категорию или предзаданный концепт, я рассматриваю ее как „принципиально спорную концепцию“, которая по сути своей является предметом разногласий. Использование такой концепции автоматически предполагает непрерывный диалог с другими конкурирующими значениями».]. Фактически, оно больше похоже на слово «Бог», в том смысле, что, когда мы его употребляем, мы никогда не можем быть уверены, что именно мы имеем в виду, и говорим ли мы об одном и том же. (Говорим ли мы о негативной свободе? Позитивной свободе? Анархистской свободе? Марксистской? Аболиционистской? Либертарианской? Свободе белых поселенцев? Или о деколонизирующей свободе? Неолиберальной? Или свободе сапатистов? О духовной свободе? И так далее.) Всё это привело меня к знаменитому высказыванию Людвига Витгенштейна: «Значение слова есть его употребление». Я вспомнила об этой формуле, когда увидела на территории университетского кампуса баннер с надписью «Остановитесь здесь, если хотите поговорить о свободе». «Эй, а я хочу!» – подумала я. Поэтому я остановилась и спросила белого молодого человека, вероятно, студента, о каком типе свободы он хочет поговорить. Он окинул меня взглядом с головы до ног, а затем медленно, немного угрожающе, немного неуверенно произнес: «Ну, как обычно, о старой доброй свободе». И тут я заметила, что он продавал значки, разделенные на три группы: спасение нерожденных, оскорбление либералов и право на оружие.

Как демонстрирует работа Витгенштейна, тот факт, что значение слова есть его употребление, не должен нас сковывать или огорчать. Наоборот, он может спровоцировать наш интерес к тому, в какую «языковую игру» мы играем. Именно такого подхода я придерживаюсь на этих страницах, где «свобода» превращается в многоразовый билет на поезд, проверенный и отмеченный на множестве станций многими контролерами на разных транспортных средствах, куда бы он ни попал. (Я позаимствовала эту метафору у Уэйна Кестенбаума, который однажды использовал ее, чтобы описать «способ преобразования слова или набора слов» в работах Гертруды Стайн. «Что обозначает это слово – не ваше дело», – пишет Кестенбаум, «но, несомненно, ваше дело, куда это слово может вас завести».) К каким бы заблуждениям ни приводили разговоры о свободе, они, по сути, не отличаются от недоразумений, с которыми мы рискуем столкнуться, когда говорим между собой на другие темы. А разговаривать между собой мы должны, даже или особенно если мы, как сказал Джордж Оппен, «больше не уверены в словах».

кризис свободы

Оглядываясь назад, я понимаю: у моего решения работать именно с этим термином есть две причины. Первая связана с моим давним разочарованием в том, что это слово захвачено правыми (как доказывает молодой человек с баннером и значками). Эта оккупация продолжается веками: девиз «Свобода для нас, порабощение для вас» актуален с момента основания североамериканской нации. Но после 1960-х годов (в это время, по воспоминаниям историка Робина Д. Г. Келли, изложенным в книге «Мечты о свободе», «свобода была целью, которой пытались достичь наши люди, „свобода“ была глаголом, действием, желанием, безусловным требованием. „Свободу Анжеле Дэвис“, „Свободу Хьюи“, „Свободу Южной Африке“, „Свободу Анголе“, „Освободи свой разум“, „Освободи нашу землю“ – лозунги, которые я помню лучше всего») правые удвоили ставки. Всего за несколько безжалостных неолиберальных десятилетий воодушевляющий призыв к свободе, ярко воплощенный в кампаниях «Лето свободы», «Школа свободы», «Всадники свободы», «Освобождение женщин» и «Освобождение геев», был захвачен Американской партией свободы, «Капитализмом и свободой», операцией «Несокрушимая свобода» в Афганистане, законом о свободе вероисповедания, Альянсом в защиту свободы[7 - Alliance Defending Freedom – одна из организаций, которые подали в суд на школу Беркс в Пенсильвании за то, что руководство школы допустило трансгендерного юношу к использованию мужских раздевалок и уборных, не уведомив об этом преподавателей и родителей одноклассников. – Примеч. пер.] и многими другими. Такой сдвиг привел к тому, что некоторые политические философы (например, Джудит Батлер) стали называть наше время «постосвободительным» (хотя, как отмечает Фред Мотен, столь же верно было бы назвать его «предосвободительным»)[8 - См.: Джудит Батлер. «Психика власти: Теории субъекции» (с. 27–28), а также размышления Мотена на эту тему, предложенные в книге «Черное и размытое».]. В любом случае споры о том, в какой временно?й точке мы находимся в отношении свободы, могут быть симптомом того, что Венди Браун назвала развивающимся «кризисом свободы», в котором «особые антидемократические силы нашего времени» (которые могут процветать даже в так называемых демократиях) породили субъектов, «дезориентированных относительно ценности свободы» (сюда входят и те, кто «работает под знаменем „прогрессивной политики“»), и позволили «языку сопротивления [занять землю], которую покинули расширяющиеся практики свободы»[9 - В своей книге «Состояния травмы» (1995) Венди Браун рассказывает, как прогрессивная политическая повестка, требующая от государства «поддержки прав и защиты социально уязвимых и непривилегированных групп, таких как небелые и гомосексуальные люди, женщины, животные, находящиеся под угрозой исчезновения, исчезающие заболоченные местности, девственные леса, больные и бездомные», руководствуется не «мечтой о демократии, в которой люди получают власть через самоуправление», а ницшеанским ресентиментом (т. е. «моральным восстанием рабов» против «господ»). См. также книгу Анджелы Дэвис «Свобода – это постоянная борьба», в которой она напоминает: «Существует освободительное движение и существует попытка подавить его таким образом, чтобы оно вписалось в гораздо более узкие рамки, рамки гражданских прав. Не то чтобы гражданские права не важны, но свобода – это нечто большее, чем гражданские права».]. Перед лицом такого кризиса продолжать использовать именно этот термин – значит не признавать этот обмен, испытывать на прочность оставшиеся и опустошенные возможности, отстаивать свои позиции.

Вторая причина, которая усложняет первую, состоит в том, что у меня уже давно есть претензии к освободительной риторике прошлых эпох, особенно к той, что рассматривает освобождение как разовое событие или как серию событий. Ностальгия по прошлым представлениям об освобождении, во многом связанным с мифологией откровения, мятежа, революционного мачизма и телеологического прогресса, часто кажется мне в лучшем случае бесполезной перед лицом определенных вызовов настоящего, таких как, например, глобальное потепление. «Мечты о свободе», где достижение последней неизменно изображается как день расплаты (например, «день, когда все дети Божьи… смогут взяться за руки и петь словами старых негритянских песнопений: „Наконец-то свободны, наконец-то свободны, Великий Бог Всемогущий, наконец-то мы свободны“» по версии Мартина Лютера Кинга-младшего), могут иметь решающее значение и помочь нам представить будущее, которое мы ищем. Но они также могут заставить нас воспринимать свободу как достижение будущего, а не как нескончаемую практику в настоящем, нечто, происходящее прямо сейчас. Если уступить свободу ядовитым силам – прискорбная ошибка, такая же ошибка – яростно цепляться за механические, затхлые представления о свободе.

Именно по этой причине проводимое Мишелем Фуко различие между освобождением (воспринимаемым как мгновенный акт) и практиками свободы (воспринимаемыми как непрерывное действие) стало для меня ключом к разгадке. Он пишет: «Освобождение открывает целое поле для новых отношений власти, и речь идет о том, чтобы контролировать их всеми практиками свободы». Мне очень нравится это заявление; я бы даже сказала, что это основополагающий принцип этой книги. Несомненно, некоторым это покажется чудовищным занудством. («Властные отношения? Контроль? Разве не весь смысл в том, чтобы отказаться от всего этого?». Возможно, но будьте осторожны со своими желаниями.) Венди Браун разделяет эту точку зрения, когда говорит, что свобода самоуправления «требует изобретательного и осторожного использования власти, а не восстания против авторитета – трезвого, утомительного и в отсутствие родителей». Мне кажется, она права, даже если «трезвое, утомительное и в отсутствие родителей» – довольно суровый лозунг, особенно для тех, кто уже чувствует себя измотанным и лишенным заботы. Но мне такой подход кажется более вдохновляющим и реалистичным, чем, как сказал французский экономист Фредерик Лордон, ожидание «заключительной „грандиозной ночи“ освобождения», «апокалиптического противостояния, за которым последует внезапное и чудесное пришествие совершенно иного типа людей и совершенно иных социальных отношений».

Лордон утверждает, что отказ от наших надежд на эту грандиозную ночь может быть «самым верным способом спасти идею освобождения»; я склонна согласиться. Моменты освобождения, такие как мгновения революционного разрыва или личные «пиковые переживания», очень важны, потому что напоминают нам, что условия, которые когда-то казались устойчивыми, таковыми не являются и создают пространство для изменения курса, ослабления господства, новых начинаний. Однако, практики свободы, то есть следующее утро и утро после него – это то, что занимает большую часть нашей жизни, если нам повезло. Эта книга об этом бесконечном эксперименте.

УЗЕЛ

«Неважно, какие убеждения вы отстаиваете, вы обязаны продавать их на языке свободы», – сказал однажды Дик Арми, техасский член Палаты представителей США, основатель FreedomWorks[10 - FreedomWorks – консервативная, либертарианская правозащитная группа, базирующаяся в Вашингтоне, округ Колумбия. – Примеч. пер.]. Что бы я ни думала о Дике Арми, я начала этот проект, предполагая, что в Соединенных Штатах его афоризму суждено оставаться непоколебимым. Однако, осенью 2016 года, когда я начала писать, изречение Арми, казалось, спешно теряло силу. После долгих лет «свободных чипсов»[11 - Freedom fries – политически мотивированное обозначение картошки фри, ставшее популярным в США в 2003 году после осуждения французским правительством американского вторжения на территорию Ирака. – Примеч. пер.], лозунга «Свобода не бывает бесплатной» и Фракции свободы[12 - Фракция Конгресса, состоящая из консервативных республиканских членов Палаты представителей Соединенных Штатов. – Примеч. пер.], риторика свободы вдруг отступила, и ее место занял протоавторитаризм. В преддверии выборов я потратила унизительно много времени, наблюдая, как онлайн-сторонники Трампа придумывают новые способы выражения нежных чувств к деспоту, такие как «Патриарх», «Король», «Папик», «Крестный отец», «Всеотец» или мое любимое – «Бог-Император Трамп». И я говорю не только о пользовательницах имиджборда 8chan. Национальный комитет Республиканской партии сразу после выборов опубликовал рождественский твит, провозглашая «хорошие новости о новом Короле» – намек на всё то, что произошло позже. С тех пор многие облака тегов подтверждали: «свободу» едва ли можно обнаружить в трампо-говоре, если не считать циничного призыва к «свободе слова» (который, скорее, стал примером троллинга), или в трамповской мрачной итерации свободы-как-безнаказанности («если ты звезда, ты можешь делать всё, что захочешь»[13 - О свободе в эпоху Трампа см. эссе Лорен Берлант «Трамп или политические эмоции», которое было опубликовано незадолго до избрания Трампа в 2016 году: «Трамп свободен. Вы следите за его расчетами, но при этом, кажется, не очень озабочены последствиями того, что он говорит. Вы продолжаете слушать его сторонников, восхищенных его чувством свободы. Посмотрите блестящие интервью Саманты Би в шоу Full Frontal, где делегаты Национального комитета Республиканской партии повторяют вновь и вновь: „Мы за Трампа, потому что он не политкорректен, политкорректность навредила Америке, и кажется, что люди чувствуют себя такими несвободными…“ В каком-то смысле они ищут справедливости, но по большей части они ищут свободы от стыда. В конце концов, гражданские права и феминизм связаны не только с законом, но и с манерами и эмоциями: эти „группы по интересам“ бросаются в гущу событий и отвергают то, что кажется спонтанной, укоренившейся человеческой реакцией. Людей стыдят, они теряют работу лишь потому, что решили немного повеселиться. Анти-политкорректность значит „Я чувствую себя несвободным“». Подробнее о свободе как лицензии и ее корреляции с господством см. главу Венди Браун в сборнике «Авторитаризм: три вопроса критической теории». В 2020 году в ответ на новые здравоохранительные меры, принятые в связи с пандемией COVID-19, возникла новая нигилистическая трампистская версия «свободы».]). Даже попытка администрации в 2019 году назвать природный газ «газом свободы» выглядела, скорее, как намеренный непристойный фарс, чем серьезный идеологический брендинг.