Тайна леди Одли

Тайна леди Одли
Мэри Элизабет Брэддон

Золотой век детектива
Мэри Элизабет Брэддон (1835–1915) – одна из самых известных и любимых писательниц викторианской Англии, оставившая после себя богатое литературное наследие: около 80 романов, 5 пьес, многочисленные поэмы и рассказы. Писательский талант она унаследовала от родителей: оба работали в журнале «Спортинг мэгэзин». В 1850-е гг. из-за финансовых проблем Мэри стала профессиональной актрисой; вместе с труппой выступала в Лондоне и в провинции. Тогда же Брэддон стала писать собственные пьесы и поэмы; затем принялась под разными псевдонимами сочинять так называемые «романы с продолжением», для лондонского журнала «Хэлфпенни джорнэл», издаваемого Джоном Максвеллом, ставшим впоследствии мужем писательницы. В данном томе представлен роман «Тайна леди Одли», принесший Брэддон настоящую славу. Его героине, бывшей гувернантке Люси Грэм, вышедшей замуж за богатого пожилого аристократа сэра Майкла Одли, до поры до времени удается поддерживать образ респектабельной дамы из высшего общества. Но вскоре читатель, вслед за другими героями романа, начинает подозревать, что в прошлом новоиспеченной леди не все так гладко, как она любит рассказывать… Объединив элементы детектива, психологического триллера и великосветского романа, «Тайна леди Одли» стала одной из самых популярных и успешных книг своего времени.

Мэри Брэддон

Тайна леди Одли

Часть первая

Глава 1. Люси

Одли-Корт располагался в низине, где рос старый строевой лес и раскинулись плодородные пастбища, и вы набредали на него, идя по липовой аллее, по обеим сторонам которой зеленели луга, откуда из-за высоких изгородей с любопытством поглядывали на вас коровы, недоумевая, быть может, как же вы здесь очутились, ибо тут не было большой дороги, и если только вы не направлялись в Одли-Корт, вам там вообще нечего было делать.

Аллею увенчивала старинная арка и башня с часами, причудливыми и сбивающими с толку, у которых была только одна стрелка, прыгающая сразу с одной цифры на другую. Через арку вы проходили прямо в сады Одли-Корта.

Вы оказывались на ровной лужайке, усеянной купами рододендронов, самых лучших во всем графстве. Направо располагались огороды, пруд и фруктовый сад, окруженный рвом, в котором давно не было воды, и полуразвалившейся стеной, увитой плющом, желтым очитком и темным мхом. Слева пролегала широкая гравийная дорожка, по которой много лет назад, когда здесь был монастырь, рука об руку прогуливались бесстрастные монахини; здесь же была стена, затененная вековечными дубами, которые укрывали под своей сенью дом и сады.

Дом стоял лицом к арке и занимал три стороны четырехугольника. Он был чрезвычайно стар, построен без плана и несоразмерен. Не было ни одного похожего окна: одни маленькие, другие большие, третьи с тяжелыми каменными средниками и разноцветным стеклом, некоторые с хрупкими решетками, дребезжащими при каждом дуновении ветра; другие такие современные, что, казалось, были построены буквально вчера. Множество труб возвышалось тут и там за острым коньком крыши, они казались настолько дряхлыми от старости и долгой службы, что давно должны были бы упасть, если бы не разросшийся повсюду плющ, который карабкаясь вверх по стенам и поднимаясь даже выше крыши, обвивал их и поддерживал. Входная дверь была втиснута в угол башенки с края здания, как будто пряталась там от опасных гостей и желала сохранить себя в тайне; благородная дверь, из старого дуба, обитая железными гвоздями с квадратными головками и такая толстая, что острый железный молоток глухо ударял о нее, и посетителю нужно было звонить в колокольчик, висевший в углу среди плюща, чтобы шум от стука не проник за степы этой твердыни.

Чудесное место, при виде которого посетители впадали в восторг, испытывая неодолимое желание свести все счеты с жизнью и остаться здесь навсегда, бездумно смотреть в прохладные воды прудов, считая пузырьки, пускаемые рыбешкой; место, в котором, казалось, воцарился мир, простирая свою умиротворяющую руку над каждым деревом и цветком, над неподвижной гладью воды прудов и тихими аллеями, тенистыми углами старомодных комнат, низкими подоконниками за цветными стеклами окон, над лугами и величественными аллеями – о, даже над заброшенным колодцем, прохладным и затененным, как и все в этом старинном месте, укрывшимся в кустарнике за садами, ручка у которого никогда не поворачивалась, а веревка была такая гнилая, что ведро от нее давно оторвалось и упало в воду.

Благородное место, как снаружи так и внутри: дом, в котором вы непременно терялись, если решались обойти его в одиночку; дом, в котором ни одна комната не была похожа на другую, каждая комната по касательной переходила во внутреннюю, которая вниз, по какой-нибудь узкой лесенке вела к двери, приводившей в свою очередь обратно в ту самую часть дома, что, как вы полагали, была дальше всего от вас; дом, который никогда не мог быть построен каким-нибудь смертным архитектором, но должно быть, являлся ручной работой хорошего старого зодчего – Времени, которое, то пристраивая что-нибудь, то разрушая, снося камин – ровесник Плантагенетов и, устанавливая другой очаг, в стиле Тюдоров; разрушая часть Саксонской стены в одном месте и оставив норманнскую арку в другом; добавляя ряд высоких узких окон времен правления королевы Анны и, пристраивая столовую в стиле Георга I к трапезной, которая сохранилась со времен Завоевания, – это самое Время умудрилось за какие-нибудь одиннадцать веков возвести такой особняк, какой вряд ли вы могли где-либо еще найти в графстве Эссекс. И конечно же, в таком доме просто не могло не быть потайных комнат: маленькая дочь нынешнего владельца, сэра Майкла Одли, случайно обнаружила одну из них. Под ее ногами провалилась половица в большой детской, оказалось, что она расшаталась, и когда ее подняли, то обнаружили лестницу, ведущую в тайник между полом детской и потолком комнаты ниже – тайник такой маленький, что тот, кто прятался там, должен был согнуться на корточках или лежать, и все же достаточно большой для огромного старого дубового сундука, наполовину заполненного церковным облачением, которое, без сомнения, было спрятано в те суровые годы, когда жизнь человека подвергалась опасности, если он давал убежище римскому католическому священнику или если в его доме служили мессу.

Широкий ров, окружающий сад, давно зарос травой; деревья, гнущиеся под тяжестью плодов, склоняли над ним свои узловатые широкие ветви, рисуя фантастические узоры на зеленом склоне. За рвом находился, как я уже говорила, пруд – водная гладь, простирающаяся во всю длину сада; рядом с ним пролегала липовая аллея, так затененная от солнца и неба, настолько скрытая от посторонних глаз густой тенью деревьев, образующих арку, что казалась идеальным местом для тайных свиданий; место, в котором можно было смело планировать заговор или давать обет влюбленным, и тем не менее оно находилось едва ли в двадцати шагах от дома.

В конце этой темной сводчатой галереи из лип рос кустарник, где, наполовину скрытый переплетающимися ветвями и сорной травой, стоял покрытый ржавчиной круглый сруб старого колодца, о котором я уже говорила. Без сомнения, он хорошо послужил в свое время, и, возможно, трудолюбивые монахини собственноручно доставали из него холодную воду; но теперь он обвалился от бездействия, и едва ли кто-нибудь в Одли-Корт знал, есть ли вода в источнике. Прохладными вечерами у сэра Майкла Одли вошло в привычку прогуливаться по аллее, покуривая сигару, в сопровождении хорошенькой молодой жены, но уже через десять минут баронет и его спутница, устав от шелеста лип и спокойной глади воды, скрытой под широкими листьями лилий, и длинной зеленой аллеи с заброшенным колодцем в конце, брели обратно в белую гостиную, где госпожа играла мечтательные мелодии Бетховена и Мендельсона, пока ее муж не засыпал в кресле. Сэру Майклу Одли было пятьдесят шесть лет, и он женился во второй раз через три месяца после своего пятидесятипятилетия. Это был крупный мужчина, высокий и плотный, с глубоким звучным голосом, красивыми черными глазами и седой бородой, из-за которой он выглядел почтенным против собственного желания, так как был энергичным, как юноша, и слыл одним из лучших наездников графства. Он вдовствовал 17 лет с единственным ребенком – дочерью Алисией Одли, которой было теперь восемнадцать и которая была отнюдь не в восторге от того, что в дом привели мачеху, так как мисс Алисия обладала верховной властью в доме отца с раннего детства, хранила все ключи, звенела ими в карманах своих шелковых передников, теряла их в кустарнике и роняла в пруд, причиняя всевозможные неприятности из-за них с того времени, как вступила в отрочество, и по этой причине пребывала в глубоком убеждении, что именно она всегда вела домашнее хозяйство.

Но время мисс Алисии кончилось, и теперь, если она спрашивала о чем-нибудь экономку, та отвечала, что узнает у госпожи или посоветуется с госпожой, и это будет сделано, если угодно госпоже. Таким образом, дочь баронета, которая была прекрасной наездницей и неплохой художницей, проводила большую часть времени вне дома, скакала на лошади по зеленым дорожкам, делала наброски деревенских детей, коров и всех животных, какие ей попадались. Она была решительно настроена против какой бы то ни было близости между нею и молодой женой баронета, и несмотря на все дружелюбие последней, преодолеть предубеждение и неприязнь мисс Алисии оказалось для нее совершенно невозможным, так же как и убедить испорченную девчонку, что она не нанесла ей смертельной раны, выйдя замуж за сэра Майкла Одли.

Правда состояла в том, что леди Одли, став женой сэра Майкла, сделала одну из тех очевидно выгодных партий, которые обычно навлекают на женщину зависть и ненависть остальных представительниц ее пола. Она появилась в здешних местах в качестве гувернантки в семье врача в деревне неподалеку от Одли-Корта. Никто ничего не знал о ней, за исключением того, что она откликнулась на объявление, которое мистер Доусон, врач, поместил в «Таймс». Она приехала из Лондона, и единственная рекомендация, которую она предъявила, была от некоей леди из школы в Бромптоне, где она однажды была учительницей. Но эта рекомендация была настолько удовлетворительной, что другой и не требовалось, и мисс Люси Грэхем была принята в качестве наставницы дочерей врача. Ее достоинства были настолько блестящи и многочисленны, что вызывало недоумение ее согласие на объявление, предлагающее столь скромное вознаграждение, какое ей назначил мистер Доусон, но мисс Грэхем, казалось, совершенно удовлетворена своим положением: она учила девочек играть сонаты Бетховена, рисовать с натуры и шла пешком через унылую, заброшенную деревеньку к скромной маленькой церкви три раза в неделю с таким удовлетворением, как будто ее единственным желанием было делать это всю оставшуюся жизнь.

Все считали, что у нее мягкая и дружелюбная натура, поэтому она всегда весела, счастлива и довольна при любых обстоятельствах.

Куда бы она ни шла, везде, казалось, она приносила радость и веселье. В домах у бедных ее прекрасное личико освещало все, словно солнечный луч. Она обязательно посидит и побеседует с четверть часа с какой-нибудь старушкой и будет принимать восхищение какой-нибудь беззубой старухи как комплименты высокородного маркиза; и когда она удалялась легкой походкой, ничего не оставив бедняге (ее мизерное жалованье не располагало к щедрости), старушка приходила в восторг от ее изящества, красоты, доброты, чего она никогда не делала в отношении жены викария, которая содержала ее. Видите ли, мисс Люси Грэхем была одарена от Бога той магической властью обаяния, благодаря которой женщина может очаровать одним только словом или опьянить улыбкой. Все любили, восхищались и хвалили ее. Мальчик, открывший ей ворота по пути, бежал домой к своей матери, чтобы рассказать о ее прелестных взглядах и сладком голосе, которым она поблагодарила его за услугу. Церковный служка, проводивший ее до скамьи врача, викарий, который видел устремленные на него добрые голубые глаза, когда он читал свою простую проповедь, носильщик со станции железной дороги, приносивший ей иногда письмо или посылку и никогда не ожидавший за это награды, ее работодатель, его посетители, ее ученики, слуги – все, высокого и низкого звания, объединились, провозгласив Люси Грэхем самой приятной девушкой на свете.

Возможно, именно этот глас восхищения проник в спокойные апартаменты Одли-Корта, или, возможно, это было ее прелестное личико, которое можно было увидеть каждое воскресное утро в церкви. Как бы там ни было, одно можно было сказать с уверенностью – сэр Майкл Одли неожиданно испытал сильное желание поближе познакомиться с гувернанткой мистера Доусона.

Достаточно было только намекнуть об этом достойному доктору, и был устроен вечер, на который были приглашены викарий с женой и баронет со своей дочерью.

И этот тихий вечер определил судьбу сэра Майкла. Он больше не мог сопротивляться нежному очарованию этих ласковых голубых глаз, изящной красоте этой стройной шеи и склоненной головке с каскадом льняных локонов, музыке ее низкого мягкого голоса, совершенной гармонии, которая делала все вдвойне очаровательным в этой женщине; он больше не мог противиться своей судьбе. Судьба! Да, это была судьба. Он никогда не любил до этого. Чем был его брак с матерью Алисии, как не скучной, рутинной сделкой, совершенной, чтобы сохранить имение в семье? Чем была его любовь к первой жене, как не слабым, жалким, тлеющим огоньком, слишком незначительным, чтобы быть погашенным, слишком слабым, чтобы разгореться? А вот ЭТО – была любовь, эта лихорадка, это сильное желание, это беспокойное, неопределенное жалкое ожидание, этот ужасный страх, что его возраст – непреодолимый барьер на пути к счастью; эта болезненная ненависть к своей седой бороде, это сумасшедшее желание быть снова молодым, с блестящими цвета воронова крыла волосами, со стройной талией, какая была у него лет двадцать назад; эти бессонные ночи и унылые дни, которые восхитительным образом оживлялись, если ему случалось поймать взгляд ее прелестного лица из-за занавески, проезжая мимо дома врача; все эти признаки говорили совершенно ясно одно – то, что сэр Майкл в рассудительном возрасте пятидесяти пяти лег заболел ужасной лихорадкой, имя которой – Любовь.

Я не думаю, что во время своего ухаживания баронет хоть сколько-нибудь рассчитывал на свое богатство и положение в обществе в качестве сильного аргумента в свою пользу. Если он когда-либо и вспоминал об этом, то с содроганием прогонял эту мысль. Ему приносила боль даже сама мысль о том, что такое хорошенькое и невинное создание может приравнивать себя к стоимости богатого дома или доброго старого титула. Нет, он надеялся на то, что ее жизнь скорее всего была полна тяжелого труда и зависимости, и так как она была очень молода (никто точно не знал ее возраст, но выглядела она немногим больше двадцати), вряд ли у нее могла быть какая-либо привязанность и что он – первый, кто домогается ее любви, мог бы нежным ухаживанием, внимательным участием, любовью, которая напомнит ей умершего отца, заботливой защитой, которая сделает его необходимым ей, завоевать ее юное сердце и добиться ее первой любви, помимо обещания ее руки. Без сомнения, это была очень романтическая мечта, но, несмотря на это, вполне осуществимая. Казалось, что Люси Грэхем нравятся ухаживания баронета. В ее поведении не было никакой хитрости, обычно применяемой женщиной, которая хочет увлечь богатого мужчину. Она так привыкла, что ею все восхищаются, что поведение сэра Майкла не удивляло ее. К тому же он так много лет был вдовцом, что уже вряд ли кто-нибудь ожидал, что он когда-нибудь женится снова. Наконец миссис Доусон заговорила об этом с гувернанткой. Супруга врача сидела в классной, занимаясь какой-то работой, в то время как Люси добавляла последние штрихи к акварелям, сделанным ее учениками.

– Вы знаете, моя дорогая мисс Грэхем, – начала миссис Доусон, – я полагаю, вам следует считать себя исключительно удачливой девушкой.

Гувернантка подняла голову и недоумевающе уставилась на свою хозяйку, отбросив назад пышные локоны. Это были самые изумительные волосы – мягкие и пушистые, обрамляющие ее лицо и создающие бледный ореол вокруг ее головы, когда солнечный свет падал на них.

– Что вы имеете в виду, моя дорогая миссис Доусон? – спросила она, окуная кисть из верблюжьего волоса в аквамарин на палитре и тщательно ее проверяя, прежде чем наложить легкий голубой штрих, который должен был оживить горизонт на рисунке ученика.

– Ну, я имею в виду, моя дорогая, что только от вас зависит – станете ли вы леди Одли и хозяйкой Одли-Корта.

Люси Грэхем уронила кисть на рисунок и покраснела до корней своих прекрасных волос, затем снова побледнела, такой бледной миссис Доусон ее никогда не видела.

– Моя дорогая, не волнуйтесь, – стала успокаивать ее жена врача. – Вы же знаете, что никто не просит вас выходить за сэра Майкла против вашего желания. Конечно, это была бы великолепная партия: у него солидный доход, и он один из самых щедрых мужчин. Ваше положение очень возвысилось бы, и вы смогли бы делать много добрых дел, но, как я говорила ранее, вы должны руководствоваться только своими чувствами. Но я должна вам все же сказать одну вещь – если ухаживания сэра Майкла вам неприятны, то едва ли достойно поощрять их.

– Его ухаживания, – поощрять его! – пробормотала Люси недоумевая. – Ради бога, миссис Доусон, не говорите так! Я и понятия не имела об этом. Мне никогда бы это и в голову не пришло.

Она облокотилась о чертежную доску и, закрыв лицо ладонями, несколько минут пребывала в глубокой задумчивости. Она носила узкую черную ленточку вокруг шеи, к которой был прикреплен то ли медальон, то ли крестик, или миниатюра; но чем бы ни был этот брелок, она всегда хранила его спрятанным под платьем. Раз или два во время этого состояния задумчивости она убирала одну из рук от лица и нервно теребила ленточку, сжимая ее нервным движением и передвигая ее пальцами.

– Я думаю, что некоторые люди рождены для несчастья, миссис Доусон, – произнесла она наконец. – Для меня было бы слишком большим счастьем стать леди Одли.

Она сказала это с такой горечью, что супруга врача взглянула на нее в удивлении.

– Вы – и неудачливы, моя дорогая! – воскликнула она. – Я полагаю, кому бы говорить так, но не вам – вам, такому прекрасному счастливому созданию, что всем доставляет удовольствие только смотреть на вас. Я решительно не знаю, что мы будем делать, если сэр Майкл украдет вас у нас.

После этого разговора они часто беседовали на эту тему, и Люси никогда не выказывала никаких чувств, когда обсуждали, как баронет восхищается ею. В семье врача все молчаливо пришли к выводу, что гувернантка склонна принять предложение сэра Майкла, если он его сделает; и действительно, простые Доусоны сочли бы это ни больше ни меньше как сумасшествием, если бы девчонка, у которой не было ни гроша за душой, отказалась бы от такой партии.

Итак, однажды в туманный июньский вечер сэр Майкл, сидя напротив Люси Грэхем у окна в маленькой гостиной врача, воспользовался случаем – пока они были вдвоем – поговорить о предмете, который был наиболее близок его сердцу. Он попросил руки гувернантки в нескольких сдержанных словах. Было что-то почти трогательное в его манере и тоне, которым он говорил с ней – наполовину умоляя и прекрасно сознавая, что едва ли молодая красивая девушка сделает выбор в его пользу, и больше желая, чтобы она отвергла его, хотя и разбила бы этим его сердце, чем вышла за него замуж без любви.

– Я смею думать, что вряд ли есть больший грех, Люси, – говорил он торжественно, – чем тот, который совершает женщина, выходя замуж без любви. Вы так дороги мне, моя любимая, что как бы ни было глубоко мое чувство к вам и как бы ни была горька даже сама мысль о разочаровании, я не позволю вам совершить такой грех даже ради моего счастья. Если бы мое счастье могло быть достигнуто такой ценой, – повторил он серьезно, – ничего, кроме несчастья, не получилось бы из супружества, если оно совершается не во имя правды и любви.

Люси смотрела не на сэра Майкла, а вдаль, в туманные сумерки, на темный пейзаж за маленьким садом. Баронет пытался увидеть ее лицо, но она стояла к нему в профиль, и он не мог видеть выражение ее глаз. А если бы ему это удалось, то он увидел бы тоскующий пристальный взгляд, который, казалось, хотел проникнуть во мрак и заглянуть в мир иной.

– Люси, вы слышите меня?

– Да, – промолвила она мрачно, но не холодно, нет, она не была обижена его словами.

– И ваш ответ?

Она не отвела взгляда от темнеющего пейзажа за окном, но несколько мгновений хранила молчание; затем, повернувшись к нему с неожиданной страстью, по-новому осветившей ее удивительную красоту, которую баронет разглядел даже в сгущающихся сумерках, она упала на колени у его ног.

– Нет, Люси, нет, нет! – горячо вскрикнул он- Не здесь, не здесь!

– Да, здесь, здесь, – настаивала она, и странная страсть делала ее голос пронзительным и резким – не громким, но чрезвычайно отчетливым, – здесь и больше нигде. Как вы благородны и щедры! Любить вас! Есть женщины в сотни раз красивее и лучше меня, которые могли бы преданно вас любить, но вы просите слишком многого от меня. Вы просите слишком многого от меня! Вспомните, чем была моя жизнь, только вспомните это. С раннего детства я не видела ничего, кроме нищеты. Мой отец был джентльменом, умным, хорошо воспитанным, щедрым, красивым – но бедным. Моя мать… но позвольте мне не говорить о ней. Нищета, испытания, нужда, унижения, лишения! Вы не знаете этого, вы, кто живет среди тех, для кого жизнь легка, вы даже не догадываетесь, что приходится переносить таким, как мы. Поэтому не просите у меня слишком много. Я не могу не быть незаинтересованной, я не могу не видеть выгод такого союза. Я не могу, не могу!

Помимо ее возбуждения и страстности в ней было что-то неопределенное, что вселяло в баронета смутную тревогу. Она все еще была на полу у его ног, скорее скорчившись, чем просто преклонив колени, ее тонкое белое платье облегало фигуру, светлые волосы струились по плечам, огромные голубые глаза блестели в сумерках, и руки ухватились за черную ленточку вокруг шеи, как будто она душила ее.

– Не просите слишком много от меня, – все повторяла она, – я с детства была эгоисткой.

– Люси, Люси, говорите прямо. Я вам не нравлюсь?

– Не нравитесь! Нет, нет!

– Вы кого-нибудь любите?

Она громко рассмеялась, услышав этот вопрос.