Душа

Душа
Мэри Роуз Блэк

Прочти. Может быть, что-то такое ты тоже чувствовал. Я без страха рассказываю тебе свою историю. Вру, конечно. Ты не знаешь меня, я не знаю тебя. Незнакомцам легче делиться друг с другом душами. Содержит нецензурную брань.

Talisqualis. Такая, какая есть.

Пролог

Не знаю, что вынудило меня поступить именно так, но важен лишь результат, а я не детектив, чтобы расследовать это. Но кого я обманываю – я знаю, почему так вышло.

Можно подумать, это моя вина. Ха, слишком просто было бы. Корни намного глубже. Поэтому мне надо вернуться в самое начало. Да, именно в тот день. Наверное, тогда упала первая костяшка домино…

Часть 1. Крик

Говорят, что в детстве мы являем миру свою суть. Детей не сдерживают – пока что – нормы общества. Дети свободны, счастливы. Говорят, что именно в период с семи до четырнадцати лет в нас закладываются самые важные основы, которые станут фундаментом взрослой жизни.

Я заложила себе хороший фундамент. Но потом пришли они и начали наслаивать на него свой, через трещины вливая инородный раствор. Фундамент получился крепким. Я стала этим фундаментом. И они не возлюбили своё детище.

Глава 1. Дружба?

Это был самый обычный для меня день. Я даже не могу понять, что могло послужить произошедшему. Но, как я уже сказала, моей вины в этом нет. Так я думала и тогда.

Вечер. Подрагивающий мотор автобуса мурлычет железом. Сонные лица пассажиров безразличны и холодны. Сижу и пытаюсь разглядеть отражение в чёрном океане окна. Ночные фонари автотрассы в точном порядке проносятся мимо моего носа.

Руки обнимают рюкзак. Тубус с бумагами сжимают ноги. На руках следы краски. Сегодня преподаватель учил нас приёмам композиции при написании интерьера.

Напротив меня сидят Сидни Джонсон и Терри Кейдж. Обычно мы с Сидни держимся вместе, пусть ей и четырнадцать, но мы подружились. Больше я никого не знала со своего квартала. Мать сказала, чтобы я держалась вместе с ней, ещё когда первый раз сажала меня в автобус. Уже два года прошло.

Сидни о чём-то шепчется с Терри. Обе смеются. Терри – она недавно начала брать уроки фортепиано – изредка поднимает на меня глаза. Делаю вид, что не заинтересована их беседой. Пожилая женщина рядом со мной похрапывает. Ненавижу парные сидения, развёрнутые друг к другу, ибо весь автобус видит меня.

На глаза давит усталость. Морщу лоб и растираю рукой, но мышцы так и не расслабляются, словно их гвоздями прибили в том положении, в котором они сейчас находятся.

Автобус резко тормозит на светофоре, я вздрагиваю и чуть не роняю рюкзак. Шапка надвигается мне практически на глаза, которые я прикрепляю к лицу Терри, что теперь в упор смотрит на меня с презренной улыбкой. После же она поворачивается к Сидни и начинает морщить лоб. Её лицо выглядит таким глупым с этим полуоткрытым рыбьим ртом, что я…

– И ещё вот так делает. – Терри хлопает глазами на веснушчатом лице. Сид мельком бросает на меня взгляд и смеётся в ладошку. Внутри меня что-то разливается. Что-то горькое и холодное заполняет живот. – Больная.

Они смеются и продолжают гримасничать. В чёрном окне я вижу свою остановку.

Когда я встаю с места и быстро бреду к выходу, никаких слов не вырывается из моего рта. Как и в мой адрес, ведь обычно мы прощаемся. Протискиваюсь между мужчиной в коричневой дублёнке и женщиной в шубе, оказываюсь на платформе. Снег тихо падает на асфальт. Прямо у фонаря он похож на комаров, которые танцуют на его свету летом.

Я не смотрю на те места, где сидят кривляющиеся девочки. Разворачиваюсь и с хрустом по снегу иду в сторону своего дома. Дыхание застывает в воздухе холодного февраля. Шапка давит на лоб, мне сильно хочется её сбросить, так напряжена мимика. Несколько раз высоко поднимаю брови, и становится легче.

Дома родители – на тот момент я ещё могла их таковыми считать и называть – как всегда заняты чем-то, но, видя меня, так незаметно и тихо вошедшую в свою комнату, отвлекаются. Пока я раздеваюсь, мама молча смотрит, растирая рукой подбородок в своём красном фартуке. Я молчу. Мне не хочется говорить.

Снова глаза сковывает, я снова морщусь. Мать говорит, чтобы я шла мыть руки и садилась за стол. За приёмом пищи я наблюдаю за братом и думаю о Сидни. Давно ли она так сблизилась с Терри? Они же никогда не дружили. Что я сделала, что они начали пародировать меня? Почему моё нервный тик на фоне стресса и перенапряжения – такая большая потешность? С утра мы всю дорогу смеялись с Сидни над манерой общения одного из учителей, ничего плохого не было…

Меня треплют за рукав. Отрешаюсь от размышлений. Глаза матери строго смотрят на меня.

– Ты меня вообще слышишь? Что с тобой? – я не могу ответить, потому опускаю глаза в тарелку. Она так быстро опустела. Когда я успела всё съесть?

– Я наелась, – говорю я, вставая. Руки с тарелкой немного дрожат. Поскорее бы уйти в свою комнату.

– Врёт она, мам, – подаёт голос брат. – На самом деле она б ещё две порции таких сожрала.

Искоса бросаю в него грозный взгляд. От каждодневных издёвок над моими привычками стресс и напряжение лишь усиливаются. В горле першит, я чувствую, как образуется комок – дурной знак.

Так тихо, что слышно, как часы тикают. Стены давят на меня.

– Говори же, ну, – требует ответа мать, и тут я ломаюсь. Первая судорога пробегает по моему десятилетнему телу. Первый всхлип рикошетит от стен.

– Начало-ось, – тянет брат и выходит из-за стола. Главный нытик семьи считает меня нюней и избегает подобных сцен. Я не люблю показывать свои слёзы. Я редко плачу. Возможно, это странно, но в детстве я практически не плакала, я была сильной. Сильной, такой сильной…

Но сейчас я стою в столовой с тарелкой в руке, которая умывается моим слезами, что и мыть не надо, всхлипы душат меня. В спине странное чувство, которое возникает у меня с тех пор каждый раз, когда я плачу, над фильмом или чем-то действительно плохим, чувство, которому мне сложно подобрать название. Это как будто находиться в ледяной воде, которая колет тебя, или на пронизывающем зимнем ветру, или быть на свету в темноте. Странное чувство. Холод. Желание спрятаться за чем-то. Закутаться в одеяло. В одеяло из чьих-то рук. Одиночество. Потерянность.

Слова родителей эхом доносятся до меня. Я стою, как на допросе, перед сидящими ними, судьями. Ногти впиваются в кожу на ладонях.

– …они д-дразнили м-меня… с-с-м-меялись надо мной. С-сидни ухмыл-лялась… – еле-еле образовываю слова, пытаюсь унять стук зубов. Мне холодно. Ужасно холодно. – …я-я им н-ничего не сделал-ла, а о-они…

Резкий взгляд матери заглядывает мне в глаза, рука ложится на плечо.

– Скажи Сидни, что она двуличная! Вот возьми и скажи прямо в лицо! – даёт мне наставления мать, понимая, что я не исполню их в силу своей застенчивости и скромности. Уже тогда у меня были все симптомы «удобного человека».

– Позвони её матери, – говорит отец, убирая со стола. – Я же завтра проведу беседу с самой Сид.

Тогда я верила, что отец меня защитит. Я хотела чувствовать его сильное плечо рядом. Он работал учителем в моей школе. Мои отношения всегда были лучше с ним, чем с мамой. Но как же я тогда ошибалась!..

– Не реви. Иди в свою комнату и ложись спать. Мы с папой во всём разберёмся.

И они разобрались, разобрались как настоящие родители, которые обеспокоены благополучием своего ребёнка. После того случая Сид перестала общаться с Терри, а сама Терри, намного её не хватило, бросила занятия музыкой. Да, я продолжила общаться с Сид до конца занятий в школе искусств. Да, я простила её. Но я не забыла. Я всегда буду помнить о её предательстве, пусть и было это в детстве, хотя она была уже не ребёнком в свои четырнадцать с половиной. Никто в этом возрасте уже не ребёнок, у каждого своя голова на плечах.

Да, это смахивает на злопамятность. Возможно. Но я не хочу ей мстить. В моём сознании на её лице красный крест. После мы перестали общаться.

Глава 2. Любовь?

Видимо, я с самых начал не заслуживала любви. Так я повторяла себе каждый раз, когда настроение было премерзкое, когда депрессия стучала в дверь, или просто глаза видели картины нежных, любящих взаимодействий.

Я не заслуживаю любви. Но я хочу её. Почему я должна выделяться? В чём моя вина? Я её недостойна. Я хочу утонуть в ней. Раздвоенность преследует меня всюду.

И однажды я решила, что хочу влюбиться. Да, это произошло само собой, так же просто, как поскользнуться на гладком стекле льда. Я не жалею. Это было ещё одним уроком.

Его звали Игги. Мы были одноклассниками. Сложно теперь сказать, когда всё произошло, потому что я не сразу осознала, что влюбляюсь в него. Эта детская влюблённость была такой розовой, глупой, но тогда заменила мне воздух. А встречи в школе каждодневные лишь способствовали росту чувства внутри.

Я на пальцах руки могу перечесть те разы, когда взаимодействие на уроках было близким. Я полюбила парные работы. Я каждый раз всячески пыталась попасть в пару с ним. Любой ценой. Мне нужно было это.

Как-то раз, когда работа по биологии была завершена, мы бездельничали, тихо рисуя на тетрадных листках. Точнее, он рисовал, а я исподтишка, словно мне это совсем не интересно, словно я очень сильно увлечена параграфом учебника, наблюдала за ним, следя за полуулыбкой на мягком лице. Кожа, персиковая, цвета парного молока или словной кости с клубничным румянцем, на носу золотая веснушчатая пыль. Тогда я считала его самым красивым, с течением времени всё переменится.

Чувствую, как пихает меня локтем, тихо двигая рисунок. Скашиваю глаза. Игги любил делать надписи в стиле граффити на стенах, вот только на стенах он их никогда не изображал, хотя точно знать этого я не могла. Сейчас же я вижу перед глазами своё имя в неровном сердечке со стрелой, вокруг что-то ещё, больше похожее на неудачные наброски, простые каракули. Я вспыхиваю, внутри всё подскакивает. Помню, что не краснела тогда. Мне казалось так.

Беззвучно тычет кончиком карандаша на сердечко, я немного улыбаюсь и робко поднимаю глаза на его лицо. Он что-то шепчет мне, формируя на руках сердечко. Он тогда просто пошутил, ведь любил красоваться, любил внимание, любил, когда его любили… а у меня тогда весь мир перевернулся – тот, кого любила я, оказывается, был ко мне также неравнодушен! Звонок вырвал меня из мечтательного оцепенения, дня после урока я не помню совсем.