Таймер

Таймер
Михаил Александрович Михайлов

Ты просыпаешься в тюремной камере. Ничего удивительного, ведь тебя осудили. Но почему охранник не разносит еду? Почему не слышно вообще никаких звуков? Ты напуган и еще не подозреваешь, что вокруг тебя совсем не тюрьма…

Где-то с упрямым постоянством капала вода. Этот звук пробивался сквозь кожу, пронизывая насквозь. Уже начинало казаться, что капли падают в каждой отдельной клетке тела.

Водопад… водопад из боли и отчаяния. Он провел рукой по каменному полу камеры, шероховатость и холод немного вернули его к действительности.

– Эй, ты в порядке?

Джеймс вздрогнул и поднял голову: у решетки стоял охранник.

– Да, да, все нормально.

Охранник хмыкнул и ушел. Он не хуже узника знал, что точно не все в порядке.

Поднявшись с пола, заключенный A375 ощутил сильную, пронзающую боль во всех суставах. Почему-то вспомнился Барри, соседский мальчик из его детства. Он как-то исподтишка ткнул Джеймса иголкой в руку за то, что он не захотел поделиться с ним машинкой. Теперь ему казалось, что он весь облеплен такими вот Барри, уменьшенными в сотню раз. Казалось, они ползали по всему его телу. У каждого была только одна задача: пронзить его, доставить нестерпимую боль, а потом отвести руку назад и повторить процесс снова, желательно ещё сильнее и глубже вонзая иглу. Он сделал усилие и встал.

Прошло уже 2 года с тех пор, как он попал сюда, однако так и не смог привыкнуть к здешней обстановке и ужасной койке. Но имел ли он право жаловаться? Мог ли он жалеть себя, когда там остался его сын…, остался совершенно один. Ноги подкосились, и он опять осел на равнодушный пол, как мешок трухи. В соседней камере послышались шаги.

– Ты там живой?

Голос принадлежал португальцу, с которым они успели подружиться насколько это возможно, почти не видя друг друга и находясь в тюрьме.

– Просто голова закружилась, – прошептал Джеймс. Слова получились глухими и не внятными… Если бы не португалец, он точно сошел бы с ума.

– Не беспокойся обо мне, тебя завтра выпускают, тебе лучше никогда не вспоминать, что ты здесь видел… И меня. – Сказал Джеймс

– Да брось, я уверен, ты вернешься к своему парнишке, он ждет тебя.

Ждет? А ждет ли? Джеймс всегда пытался отталкивать такие вопросы, но с каждым днем это удавалось все сложнее и сложнее. Ему даже не дали попрощаться с сыном, сказали, что Джеймс опасен. Опасен? Но не для моего же сына! Он самое дорогое, что есть у меня… все, что есть. Я слышал, что сейчас он в каком-то интернате. Думаю, он спрашивал про меня, но что они ему сказали?

Надо спать, если удастся… Просто спать. Он лег на койку, которая, скрипнув, смирилась с очередной ношей. Мысли путались и переплетались, но вскоре Джеймс погрузился в поверхностный, беспокойный сон. Его разбудил голос, который он слышал сотни раз. Ещё не открыв глаза, он с беспокойством подумал, что голос как-то изменился…

Перестал быть глухим.

Он встал. Перед ним за решеткой стоял человек, с которым они столько обговорили за эти годы, но не виделись ни разу. Он единственный поддерживал его. Это был достаточно высокий худощавый мужчина лет сорока, на руках у него были наручники, а позади стоял охранник.

– Вот и все, – сказал португалец, это мой последний день тут.

– Давай быстрее, хватит трепаться! – рявкнул охранник.

Вдруг Кросс – так завали португальца – протянул что-то сквозь прутья решетки.

Он что, обезумел? Нельзя ничего передавать! Если охранник заметит это, Джеймса могут заставить гнить здесь еще десяток лет! Но охранник, казалось, будто застыл, а лицо сделалось восковым. Джеймс протянул руку и взял предмет. Это был медальон на цепочке. Кросс придвинулся вплотную к решетке:

– Эту вещицу мне прислал кто-то по почте недавно, не знаю, что это, но выглядит красиво. По какой-то причине её никто не видит, и в ней есть какая-то сила, что ли… Мне эта штука уже ни к чему, а тебя, может, развлечет.

Джеймс зажал подарок в кулаке и прошептал:

– Спасибо.

Охранник, словно проснувшись ото сна, резко дернул Кросса от решетки:

– Вы ещё поцелуйтесь, сучки! Давай быстро на выход!

У Джеймса был тюремных распорядок, по которому, выходя на прогулку, он никогда не встречался с теми, кто сидел в соседних камерах. Поэтому, португальца он увидел только после того, как срок Кросса закончился.

Он провожал взглядом уходившего сокамерника, сокамерника, который стал ему другом.

Джеймс подошел к окну, а точнее к его жалкому подобию, и прислонившись спиной к стене, стал медленно сползать на пол. Вот он и остался один, абсолютно один.

Джеймс поднес руку с зажатым в ней медальоном и рассмотрел его. Медальон походил на круг из какого-то очень гладкого металла, невзрачного сероватого цвета, а посередине, будто мастер оправдывался перед самим собой за нелепую оправу, красовался камень. Он был фиолетового цвета. Но если долго смотреть на камень, то начинало казаться, что в его глубине медленными завихрениями плывет зеленый туман, и это зрелище завораживало.

Ему сразу вспомнился александрит, с которым его дядя не расставался в пору юности Джеймса. Позолоченный браслет с прекрасным камнем был подарком жены. Дядя неутомимо хвастался и показывал всем, как этот камень меняет цвет: при дневном освещении он был изумрудный, а искусственное освещение превращало его в красно-бордовый. Но тут было что-то иное.

Джеймс провел пальцем по матовой поверхности камня и, тихо вскрикнув, выронил медальон. Тот с легким звяканьем покатился к решетке и закрутившись вокруг своей оси, лег набок.

Цепочка нисколько не помешала и не затормозила его движение. Джеймс старался унять дрожь в руках, он увидел лицо… Нет… Лица! Множество совершенно незнакомых лиц промелькнуло в том камне, они были настолько реальными и… Всех их объединяло одно… Это были не люди. Он провел дрожащей рукой по онемевшему лицу. Ещё и часа не прошло, как он тут один, а у него уже галлюцинации. Да, нервы стали ни к черту, но не настолько же!

Джеймс решил больше к камню не прикасаться. Он надеялся, что, когда придет разносчик пищи, то увидит сверкающий медальон у решетки и заберет его, как нарушающий правила тюрьмы. А Джеймс? А что он? Он ничего не видел и не знает.

Но ни в этот день, ни на следующий, никто на медальон внимания не обращал. Весь персонал тюрьмы просто проходил мимо его камеры.

Если раньше сон Джеймса был беспокоен, то теперь он пропал совсем. Джеймс смотрел, не отрываясь, на медальон и замечал, как тот иногда начинает бликовать, хотя свет на него не падал. Невозможно было поверить, что медальон до сих пор никто не обнаружил. Переливаясь, он лежал на том же месте, как будто не прошли дни, как будто он упал туда только сейчас. Страха уже давно не было, но что-то подсознательное постоянно советовало держаться от камня подальше.

Пересилив себя Джеймс встал и медленно подошел к нему, он почти ненавидел себя за то, что испытывал.… Нет, не страх, а какую-то неприятную, очень неприятную тревогу рядом с этим камнем. Наклонившись, он протянул руку и медленно, будто боясь обжечься, прикоснулся к нему. Ничего не произошло. А чего он так боится? Рывком, наперекор своим страхам, он надел его себе на шею. Либо страх будет уничтожен сейчас, либо никогда. Это как обучение плаванью, когда тебя выкидывают за борт лодки и отплывают – либо плыви, либо тони. Он плыл.

Какое-то странно успокаивающее ощущение разлилось по его телу. Он подошел к койке и сел. Через 8 минут должны принести ужин или обед. Неважно. Джеймс пытался найти объяснение тому что до сих пор медальон никто не заметил, но бросив эту затею просто свыкся с тем, что по какой-то причине видит медальон только он.

В последующие дни Джеймс стал носить медальон постоянно, а попробовав однажды снять, обнаружил, что жизнь будто утекает из него. Надев камень обратно на шею, он опять ощущал прилив сил. В какой-то степени этот медальон уменьшал боль и страдания, но даже он не в силах был полностью их уничтожить. По-прежнему Джеймс хотел быстрей вернуться к сыну и забыть все, что произошло. Но сны – то пространство, над которым камень не властвовал, по-прежнему они раскаленным железом возвращали его в тот день снова и снова.

Нося медальон на груди, он старался не смотреть на него и не касаться. Джеймсу хватало того, что тот действовал как морфин, уменьшая боль, но при этом, не затуманивал разум… Или все-таки туман был? Сколько дней прошло с тех пор, как он его надел? Редкие прогулки по внутреннему двору тюрьмы и бесконечные дни в камере, слились в один тусклый блик света в его сознании.

Джеймс вздрогнул, в его голову проник странный чужой голос… Нет – это его голос! Он просто сказал что-то вслух. Не узнать собственный голос, когда говоришь, и не заметить, что ты вообще говоришь? А так ли он безобиден для разума, этот амулет? Джеймс сел на кровать и взял в руки камень в оправе. Тот, как и раньше, начал менять цвета. Джеймс сидел и заворожено смотрел на эти завихрения. Разум словно растворялся в них, а вместе с ним растворялась и воля. Его личность будто была заперта в клетке, а тело разуму уже не принадлежало.

И вот снова из глубин камня появились лица, как в прошлый раз, но тогда это наступило настолько неожиданно, что Джеймс отбросил камень в сторону – теперь же он не мог пошевелить и пальцем. Его собственные глаза, которые могли смотреть только в одну точку, стали лишь окнами для него самого. Тело ему больше не подчинялось. Лица в камне менялись то быстрее, то медленнее, иногда они были очень похожи на человеческие, только сильно размытые. Тут его тело начало заваливаться набок. Джеймс почувствовал себя как в рушащемся здании. Он был заперт в собственном теле, не в силах пошевелить даже пальцем. Когда он упал на пол, наступила темнота, и он сам, казалось, перестал существовать.

Джеймс с трудом поднял веки, сколько прошло времени? Теперь к галлюцинациям добавились и обмороки… Он огляделся – это была все та же камера. Пошевелив руками и ногами, мужчина с радостью осознал, что тело снова в его распоряжении. Медальон висел на прежнем месте, но… Джеймс как будто перестал его чувствовать. Раньше, даже если медальон не находился у него на шее, он все равно чувствовал его присутствие, а теперь нет. Мужчина осторожно взял камень и поднес его к глазам, ничего не происходило: ни завихрений, ни лиц – ничего. Заключенный отпустил медальон и поднялся с холодного пола. Сев на кровать, он попытался вспомнить что произошло.

Он не мог сказать, сколько времени провел смотря в одну точку но его пробудило бурчание в животе. Странно, уже пора бы появиться разносчику. Ждать пришлось долго, но так ничего и не произошло. Встав, он подошел к решетке. Просунув голову между прутьев, насколько смог, он что есть мочи закричал, зовя охрану.

Ему, конечно, влетит за нарушение тишины, но есть хотелось уже слишком сильно, чтобы он мог думать о побоях. Ничего. Ни ответа, ни шагов. Была абсолютная тишина. Он крикнул ещё раз и продолжал звать, пока не осип. Да что же это такое? Куда все подевались?

Прошло два дня. Ни воды, ни еды. Кто-то просто решил сгноить его в камере. Но зачем? Что это им даст?

Сил почти не осталось, но он продолжал звать на помощь. Позже, обессилев, Джеймс просто лег на холодный пол камеры и продолжал кричать. Он тратил на это последние силы, и убеждал себя, что его услышат, ведь это был единственный шанс выжить.

Он не знал точно сколько прошло времени, но открыв глаза, почувствовал, что если ничего не изменится, то эти сутки будут для него последними. Организм был уже слишком истощен. Амулет иногда пульсировал, и Джеймсу казалось, что он начинал чувствовать себя немного лучше, но потом тот замирал, и тяжесть снова наваливалась на плечи, а горло саднило от криков.