Женщина, стоящая посреди

Коля Вязовкин молча протянул письмо.

Инженер поспешно схватил конверт и тут же узнал свой собственный прекрасный почерк.

– В чем дело?.. Вы не передавали?.. – слегка покраснев, спросил он.

– Нет, я передал… – уныло возразил Коля Вязовкин.

– Ну и что же?..

– Ну и ничего… – еще унылее пробормотал Коля.

Инженер вспыхнул. Насмешка почудилась ему в голосе, студента, и в самом деле показалось, что положение глупо и комично. Злоба и желание на ком-нибудь сорвать ее охватили инженера.

– Тэкс-с!.. – процедил он сквозь зубы. – Очень хорошо!.. Благодарю вас!.. Это я и сам мог бы сделать… болван!.. – пробормотал он про себя.

Коля Вязовкин услышал и слегка побледнел, но не сказал ни слова. Инженер нагло посмотрел на него. Покорность студента, которую он принял за трусость, подзадорила его.

– В таком случае, – медленно и со смаком начал он, – передайте вашей прелестной Ниночке, что она просто…

Инженер невольно запнулся, так страшно побледнел и выпучил глаза Коля Вязовкин. Но прежде чем Высоцкий успел что-нибудь сообразить, студент бешено схватил его за грудь, рванул к себе и со всего размаха ударил спиной и затылком о ближайшее дерево. Шляпа соскочила с головы инженера, он тяжко крякнул, и перед глазами у него дугой полетели все сосны и дачи.

Дальнейшее произошло с быстротой молнии: вырвавшись из рук Коли, инженер отскочил шага на два и поднял палку, но палка со странной легкостью выкрутилась у него из рук и от жгучей боли в щеке и ухе Высоцкий едва не потерял сознание. Он пытался закрыться руками, но удары сыпались как град на руки, на голову, на спину, ноги его разъехались, и, оглушенный, разбитый, не похожий на человека, он бессильно ткнулся головой на мягкую кучу пыльной хвои.

Откуда-то набежавшие люди держали Колю Вязовкина и вырывали у него палку инженера. Со всех сторон кричали, ужасались, суетились, махали руками. Человек пять сразу старались поднять инженера и никак не могли поставить его на ноги. Лицо Высоцкого было страшно до неузнаваемости, изо рта и носа текла кровь, смешанная с грязью, зубы стучали, глаза смотрели бессмысленно и дико.

В трех шагах, посреди аллеи, стояла Анни и с ужасом смотрела на инженера, а грузный ротмистр заслонял его от рвущегося Коли Вязовкина и кричал:

– Да вы с ума сошли, что ли?

XVII

Через два дня после скандала, о котором говорили все дачи, Нину увезли домой, в Харьков, и она долго была больна.

Вся осень прошла для девушки как какой-то мутный и бледный сон. Впоследствии она даже плохо помнила это время, которое представлялось ей в виде бесконечной серой полосы. По целым дням она сидела у себя в комнате, от всех запиралась, раздражалась из-за всякого пустяка и плакала, и ей казалось, что вес ненавидят и презирают ее.

О Высоцком она не вспоминала. Он просто провалился в какую-то пустоту, и эта пустота была и вокруг и в самой девушке. Что-то заплевано, загажено, изуродовано в душе, и трогать эту язву было бы слишком мучительно. Только казалось, что в жизни все кончено и уже никогда не будет так весело, легко и хорошо, как прежде.

И сама себе девушка представлялась другою: она часто смотрела на себя в зеркало и перед нею была какая-то новая, чужая женщина, с постаревшим худым лицом и большими, что-то знающими уже глазами.

Коля Вязовкин уехал в Петроград, уехали и Анни с мужем, и Нина была даже рада этому, потому что меньше лиц напоминали ей пережитое.

Но время шло и мало-помалу стирало прошлое. Оно уже не казалось таким ужасным и непоправимым. Понемногу Нина опять стала входить в жизнь, интересоваться окружающим, гулять, разговаривать и смеяться. Сначала это было робко, неуверенно и часто сменялось припадками дикости и тоски, но силы радости и жизни прибывали с каждым днем. А когда выпал первый снег и так молодо побелело все кругом, что-то как будто свалилось с плеч, и, словно в самом деле выздоровев после долгой тяжелой болезни, девушка широко открытыми глазами оглянулась кругом.

Ей вдруг показалось странным, что она точно не жила это время, и захотелось движения и веселья. К Рождеству это была уже прежняя, здоровая, веселая Нина, которая с увлечением бегала на курсы, хохотала со знакомыми студентами, занималась музыкой и бредила театром. Она даже похорошела, расцвела и как-то расширилась, из девочки превращаясь во взрослую девушку. В ее походке появилось больше плавности, в движениях больше женственности. Вместе с тем Нина стала меньше читать, реже увлекаться идейными спорами, лучше одеваться и причесываться, чаще бывать с мужчинами и даже кокетничать.

Кружок ее подруг тоже изменился: она разошлась с теми, которые по целым дням сидели над книгами, и сошлась с нарядными, красивыми и кокетливыми барышнями, играющими в любовь. Сама Нина не заметила этого, но ее влекло в этот кружок, и в интимной девичьей болтовне о мужчинах она жила всей душой, так что глаза у нее блестели, щеки розовели, грудь дышала взволнованно и страстно.

Ей уже было скучно, когда в обществе не оказывалось ни одного привлекательного мужчины, и Нина выучилась, слегка прищуривая глаза и странно улыбаясь, говорить:

– Он интересный!..

Девушке казалось, что она совсем забыла инженера, но иногда по ночам, в постели, она вдруг вспоминала о нем. Это было всегда после того, как она проводила вечер среди мужчин, которым нравилась. И вспоминала не самого инженера, а то, что было с ним. С поразительной яркостью она видела тот широкий странный диван, бледное страстное лицо над собою, свое обнаженное тело, всю сцену этой безумной борьбы до мельчайших подробностей. Дикое любопытство пробуждалось в ней. Нина почти жалела, что не уступила тогда и не узнала, что это такое. Девушке казалось, что она чувствует жгучие поцелуи и грубые ласки, и ей казалось, будто она теряет силы и замирает в истоме. Кровь приливала к лицу, так что щеки горели, она, как струна, вытягивалась под одеялом, судорожно вцепившись пальцами в простыню, и лежала с закрытыми глазами, со странной улыбкой на губах, стараясь не двигаться, чтобы не спугнуть каких-то видений. Ей хотелось воскресить в памяти все, и это желание было так сильно, что хотелось кричать. Она впивалась зубами в сустав своего пальца и в невыносимой боли находила какое-то жгучее наслаждение. Потом она вдруг приходила в себя и вся содрогалась от стыда, и на другой день вставала слабая, с больной головой и отвращением к самой себе.

Странно, что именно теперь у нее вдруг появилось много ухаживателей. Мужчины, чуя пробужденную другим мужчиной женщину, как-то особенно настойчиво и жадно кружились около Нины, и у всех у них в глазах было особое выражение, заставлявшее девушку слишком часто и красиво смеяться, блестеть глазами, двигаться так лениво и томно, точно ей хотелось лечь и потянуться всем телом. На улице она замечала, что все оглядываются на нее, и это было ей приятно. Однажды, когда Нина шла домой, на большой людной улице, в белый светлый день, какой-то офицер садился с тротуара на извозчичьи санки. Нина мельком взглянула на него, и вдруг ей бросился в глаза его крепкий, наголо обстриженный затылок над широкими мужскими плечами. Что-то странное, как искра, прошло по всему телу девушки, и хотя офицер тотчас же исчез в снежной пыли, немеркнущее воспоминание об этом крепком, могучем затылке долго стояло перед нею. В этот день Нина была странно раздражительна и не находила себе места.

После этого общество мужчин стало больше раздражать Нину, чем веселить. Не все они, а только то один, то другой привлекали ее внимание, и Нина чувствовала, что ее тянет к этому человеку, чувствовала, что между нею и им только тоненькая непрочная преграда. Временами она сознавала, что ей хочется поцелуя и что если кто-нибудь смело подойдет к ней, она не будет в силах оттолкнуть его.

Как-то поздно вечером, когда луна светила ярко и весь город был скован ее морозным светом, Нина возвращалась из гостей. Там было очень весело и шумно, много пели и танцевали, дурачились и хохотали, а за ужином пили вино. Когда расходились, то всю улицу наполнили смехом и молодыми звонкими голосами.

До главной площади шли общей беспорядочной толпой, потом остановились на углу и долго спорили о чем-то, привлекая внимание неподвижно черневшего под луной, закутанного и обмерзлого городового. Наконец устали и разошлись в разные стороны парами и кучками. Нину пошел провожать высокий, красивый студент Вяхирев.

Улицы были уже пусты, и по случаю лунной ночи фонари не горели. Луна, как царица, стояла над спящим городом. По одну сторону улицы дома были белые, и темные стекла окон блестели голубыми искрами, по другую – стояла резкая черная тень, зубчато ложившаяся на укатанную дорогу.

Вяхирев и Нина долго шли молча, захваченные торжественной красотой морозной лунной ночи, и снег звонко и торопливо скрипел у них под ногами. Нина смотрела, как быстро тает и исчезает в голубом свете пар ее дыхания, прижимала муфту к щеке, и ей было как-то странно хорошо. Шум, крик и суета оборвались сразу, и эта лунная тишина со всех сторон охватывала ее. Хотелось чего-то особенного, и было странно идти домой спать.

Вяхирев шел уверенно и широко шагая, расстегнув пальто и сдвинув фуражку на затылок. Нина случайно взглянула на него, и ей вдруг опять бросился в глаза мужественный курчавый затылок над белой шеей. Девушка сейчас же, точно испугавшись, отвела глаза и глубже засунула лицо в мягкий мех муфты, но странное волнение охватило ее. Хотелось еще раз взглянуть, и было почему-то стыдно. Стыдно и весело.

В это время Вяхирев потихоньку запел себе под нос:

Не любить, погубить, значит, жизнь молодую…

Жизнь не рай, выбирай каждый деву младую…

Нина вздрогнула и пошла скорее. Почему-то эта старая опошленная песня показалась ей новой и стыдной, а последние слова точно относились к ней самой.

– Куда вы так торопитесь?.. – спросил Вяхирев, которому было приятно идти вдвоем с молодой красивой девушкой по ярким и пустынным улицам, залитым лунным светом. – Успеете!.. Эх, ночь!.. Так, кажется, взял бы да и… свернул фонарь в сторону!.. – неожиданно закончил он.

Нина засмеялась, и смех ее был кокетлив и загадочен, точно она знала что-то.

– А что вы думаете! – ответил на ее смех Вяхирев. – Живем мы, живем… индо скучно становится!.. Ни размаха у нас, ни порыва!.. Все так осторожно, с оглядочкой, по закону!.. Ни напиться как следует, ни поскандалить, ни полюбить…

– Ну, напиться-то вы всегда успеваете!.. – лукаво ответила Нина, и глаза ее блеснули при луне из-за темного меха муфты.

– Да я не о том!.. – со странной досадой возразил Вяхирев. – Что ж – напиться!.. Напиться можно, да что толку?.. Собираемся мы, спорим, кричим, а тут… эх!..

Вяхирев, очевидно, не смел или не умел высказать чего-то, о чем без слов говорила вся его молодая, лихая, сильная фигура. Но Нина всем существом своим понимала, о чем он говорит, и волнение росло в ней. Девушку точно поднимала какая-то свежая и сильная волна.

Ей казалось, что Вяхирев тоскует по молодой, свободной и смелой девушке, которая могла бы, без рассуждений и страха, вместе с ним взять всю ту радость жизни, о которой говорит эта светлая лунная ночь.

И все сильнее росло в ней сомнение, и было страшно немного. Она опять исподтишка взглянула на Вяхирева и рада была, что он не видел ее взгляда.

Против дома, где жила Нина, они перешли через улицу и сразу погрузились в прозрачный холодный мрак. Противоположная сторона вся белела и блестела голубым огнем, а здесь было таинственно темно и жутко. Нина не могла видеть, но чувствовала, что Вяхирев смотрит на нее, и от этого взгляда она невольно становилась грациознее, кокетливее прижимала к лицу муфту и шла так, точно танцевала.

– Ну, до свиданья! – сказала она тихо, когда остановились перед подъездом.

Вяхирев задержал ее руку в своей мягкой теплой широкой ладони, и Нине это было страшно и приятно.

– Спать?.. – спросил он, как будто все еще не мог поверить, что все кончится так просто и скучно.