У самого Черного моря

На старте руководитель полетов и команда были уже в сборе. Ныч выбрался из эмки, поинтересовался, как руководитель полетов будет выпускать самолеты. И пока они говорили, Марченко поставил свою эмку в один ряд с санитарной машиной и полуторкой с хоботом-стартером, крикнул стоявшему у стартера водителю в армейской форме.

– Эй, старина! Привет!..

Метрах в пятидесяти вздыбилась земля, сверкнуло огнем. Марченко крикнул: «Ложись!» – упал оглушенный на землю. Следующий снаряд разорвется где-то точно через сорок секунд. Марченко поднялся на руках, сплюнул скрипевший на зубах песок.

– С тобой, старина, скорей в домовыну попадешь, чем домой, – сказал он водителю стартера. – Вставай, успеем по цигарке скрутить– сейчас прикурить даст.

Водитель стартера не шелохнулся. Марченко тронул его за плечо.

– Слышь? Развалился, будто на своей печи.

Но тот не отозвался. И тогда Марченко увидел за его ухом тоненькую струйку крови…

Я был уже в кабине. На плоскости стоял техник– Петр Петрович Бурлаков. Ныч подбежал, прокричал, что взлетать придется перед стоянками под обрыв.

Я первым ушел на взлет – рванул на всех газах из Капонира и с ходу, не задерживаясь на старте, начал разбег. Оглянулся – к старту уже спешно рулил Катров.

С напряжением ожидая, когда машина оторвется от земли, я не заметил невесть откуда появившихся «мессершмиттов». Самолет наконец убрал над самым обрывом шасси, и тут я увидел протянувшиеся к нему дымовые трассы и два пикирующих «мессершмитта». Машина резко перевернулась через крыло и провалилась за обрыв морского берега. Все произошло так неожиданно и быстро, что многие, как мне рассказали потом, не успели даже среагировать или не поняли, что случилось. Решили, что меня сбили. Я же пошел на этот маневр, чтобы обмануть преследователей.

Рывок – и самолет резко идет в высоту.

Пока «мессершмитты» развернулись, Катров тоже взлетел и был уже рядом со мной. Теперь прикрытие аэродрома обеспечено. Одна за другой поднялись в воздух пары Бабаева и Макеева. «Мессершмитты» держались в стороне. Мы не сомневались, что они вызвали по радио бомбардировщиков. Так и есть-«Юнкерсы» не заставили себя ждать, но до их прихода Губрий успел выпустить эскадрилью штурмовиков. За ними поднялись остатки И-16.

Сопровождать штурмовики до цели нам помешали «мессеры». Над балаклавской долиной их оказалось более тридцати штук. Чтобы отвлечь внимание противника от штурмовиков, пришлось вступить в неравный бой. Сразу же закрутилась карусель. «Илы» прижались к земле и под прикрытием «ишачков» ушли на передний край.

Мы попробовали втянуть «мессеров» в бой на вертикалях, но их было во много раз больше и они не приняли такого боя. Борис Бабаев удачно пристроился к одному «мессершмитту», открыл огонь. Гитлеровец загорелся, начал падать. Но и Бабаев, как мы узнали потом, тут же почувствовал запах гари в своей кабине и увидел выбивавшееся из-под приборной доски пламя.

Он дал едва уловимое для атакующего скольжение на крыло, оглянулся. Стрелявший по нему «мессершмитт» тоже горел и неуклюже зарывался носом, а сзади сверху от самолета Акулова еще тянулись к нему огненные нити. «Мессершмитт» будто висел на них, на этих тоненьких светящихся нитях, и, как только они оборвались, рухнул вниз.

А в кабине уже нечем было дышать. Бабаев сдвинул назад фонарь-пламя тягой метнулось вверх, лизнуло лицо. Фонарь пришлось закрыть. Пламя снова спряталось под приборную доску.

Припекало ноги, ежились от близкого огня полы реглана, жарились в кожаных перчатках руки. А из боя выходить нельзя-очень невыгодное положение, чтобы стремительно уйти вниз или выброситься на парашюте. Нужно как-то предупредить Акулова, пусть пристроится к паре командира эскадрильи или «короля» воздуха. Одного сразу собьют. Но как предупредить: радиопередатчик уже не работал. Кабина наполнилась дымом– через стекла ничего не видно. Пламя ударило в лицо. Пришлось снова сдвинуть назад фонарь. От сильной тяги воздуха огонь метнулся вверх, охватил Бабаева. Ремни сиденья были заранее отстегнуты. Бабаев сделал горку, толкнул ручку от себя.

Его выкинуло из пылающей кабины, бедром ударило! о стабилизатор. «Надо бы резче отдать ручку, – подумал он. – Только бы не прогорел парашют». Но раскрывать его не спешил – вокруг бешено носились десятки самолетов, где свои, где чужие, сразу не разобрать. Дернул за кольцо, когда земля была уже близко.

Приземлился Бабаев неудачно. Нога запуталась в стропе, и, когда он коснулся земли совхозных огородов, купол парашюта потянуло ветром, стропа подсекла ногу и летчик упал лицом вниз, выбил передние зубы и рассек верхнюю губу. Обожженными руками освободился он от парашюта, с трудом поднялся на ноги, недалеко увидел свой самолет, вернее, догорающие груды обломков. Несколько западней виднелись рядом еще два костра– сбитые им и Акуловым «мессершмитты».

В той же стороне приземлялся парашютист. К нему бежали с разных сторон люди. Бабаев тоже хотел бежать, но не смог. С трудом отошел от раздуваемого ветром купола в сторону. Посмотрел вверх-чего доброго взбредет какому-нибудь фашисту добивать его на земле, лежачего, как осенью прошлого года под Перекопом Любимова.

А небо осатанело ревело десятками моторов, лаяло пулеметными очередями, рычало пушками. Где же командир эскадрильи? Вон, левей. И Катров с ним, оттягивают бой к зенитной батарее.

– Товарищ капитан, горите! Вы горите, товарищ капитан, – женский голос вернул Бабаева к действительности. Обернувшись он увидел фельдшера Веру и санитарную машину. «Как вы сюда попали?» – хотел спросить он, не подумав, что не успел далеко уйти от аэродрома. Вера и выскочивший из кабины молоденький водитель-моряк помогли ему снять парашютные ремни и дымящийся реглан с выгоревшими на съежившихся полах дырами. Он стянул с головы шлемофон, обнажив взмокшие, запекшиеся кровью светлые волосы.

Вера быстро перевязала капитану голову и принялась колдовать над его лицом, чем-то смазывала ожоги, а он непокорно задирая голову, следил за воздушным боем, что-то выкрикивал, давал советы, которые никто, кроме фельдшерицы и водителя, не мог слышать.

Из карусели вывалился один подбитый «мессершмитт» и потянул жиденький хвост дыма в сторону Балаклавы. Тут же большая часть «мессеров», одновременно пикируя, вышла из боя и стала уходить на большой скорости к линии фронта. Бабаев посмотрел туда. Ясно в чем дело: от передовой под прикрытием звена И-16 на бреющем возвращались домой «илы».

– Держись, ребята! – крикнул Бабаев. – Товарищ капитан, в машину, – требовательно сказала Вера. – Быстренько.

– Одну минутку, доктор. Одну минутку, – бормотал летчик, не отрывая взгляд от самолетов. – Да что же это, что делается! Они не видят, доктор.

И ребята, будто услышав его голос, выдвинулись вперед и пошли навстречу врагу. Истребители встретились в лобовую на очень малой высоте. Два «мессершмитта», не выходя из пике, ударились о землю и взорвались.

– Так их. Молодцы, – шептал Бабаев, – молодцы. Верткие И-16 проскочили сквозь строй в шесть раз превосходящего противника и оказались выше его, в более выгодной позиции. Но преимущество это было коротким, «мессершмитты» набирают высоту быстрее.

– Поехали, товарищ капитан, – настаивала Вера. Он порывисто шагнул к машине и от боли в бедре замер. Еще раз глянул, как дерутся И-16, Один весь в огне шел на посадку, другой падал, видимо, убило летчика, а третий еще держался. А где же «яки»? Бабаев напряженно оглядывал небо. Вот они! Нашим удалось оттянуть бой к 35-й батарее. Борис без труда отыскал три «яка» и отдельно два. Сосчитал «мессершмиттов» – одиннадцать Командир атакует одного снизу. За ним разворачивается с набором высоты Катров. Выше Катрова идет сбоку «мессершмитт». А Катров плавно описывает дугу-не видит.

– Сашка-а! – заорал Бабаев.

«Мессершмитт» проскочил, а самолет Катрова будто придержали за хвост-из мотора-пар. От самолета отделился комочек.

– Жив Сашка, – обрадовался Бабаев.

Командир прекратил атаку, стал прикрывать Катрова, а тот падает и падает. Наверное решил затяжным. Когда до земли осталось совсем ничего, Бабаев отвернулся. За спиной вскрикнула Вера…

В укреплениях 35-й батареи было совсем безопасно. Ни бомбы, ни снаряды не могли пробить массивных перекрытий. Под их защиту и поместили Бабаева в комнату, где в полумраке лежали подготовленные к эвакуации раненые летчики.

– Боря! – услышал он голос замкомэска Алексеева, – Ну что там? Что с тобой?

– Не спрашивай… не могу, сейчас, – Бабаев тяжело дыша, – отвернулся. Катров разбился, – выдавил он через силу.

– Саша!?

– Парашют не раскрылся.

Алексеев больше ничего не спрашивал. Раненые перешептывались между собой, говорили о Катрове – его знали на Херсонесе все. Я зашел к Бабаеву вечером.

– Почему у него парашют не раскрылся? – спросил он.

– Вытяжной тросик перебило пулей. Помолчали.

Похоронили Катрова в одном ряду с Мининым, Платоновым и Рыбалко.

– Штурмовики вернулись? – спросил Бабаев.

– Все сели… И один и-шестнадцатый.

– Ну? – удивился Борис. – Как же он выкрутился? Не знаешь кто?

– Не слыхал.

– Говорят, Коля Сиков, – вставил Акулов. Заговорили о старшем лейтенанте Сикове – лучшем воздушном разведчике в Севастополе, и о его женитьбе с «благословения» командующего на красавице журналистке из Севастопольского радио, об их свадьбе на огненном аэродроме Херсонеса. Жизнь везде есть жизнь. Это тут же подтвердил и Бабаев.

– Если ночью нас не отправят, Миша, – сказал он, – пусть кто-нибудь принесет мои вещички. А то и переодеться не во что.

– Ладно, – я горько улыбнулся. – Нашел, о чем беспокоиться. А тебе, Костя, что-нибудь нужно? Нет? Ну, ребята, выздоравливайте.

Батько просил: поклонитесь за нас Большой земле. Увидите Гриба или еще кого из наших – привет им.