У самого Черного моря

Ермаченков мне сочувствовал:

– Сегодня не догнал, завтра догонишь. Заберись еще выше, тысяч на пять. И увидишь его раньше, чем он тебя. Может это сам фон Рихтгофен балуется. Понял? А теперь отойдем, потолковать надо.

– Что ты скажешь, Авдеев, если я подброшу тебе с Кавказа стреляных ребят?

– Скажу, Василий Васильевич, что никакого пополнения присылать не нужно. Напрасные жертвы. Целой эскадрильи вместе с командованием хватило всего на два дня.

– Если я тебя правильно понял, ты предлагаешь воевать остатками до последнего самолета.

– Не знаю, товарищ генерал, вам виднее.

– М-да, – Ермаченков потер кулаком свой подбородок. – Задачу ты мне задал. Но без истребительной авиации… Нет. Можно б, конечно, по всем частям собрать самых опытных, тех, кто в Одессе или под Перекопом воевали и выписались после ранений из госпиталей, но это долгая песня. Придется вызвать сюда эскадрилью капитана Нихамина. Он подлечился, отдохнул. На Херсонесе бывал – привыкать ему не придется. А то скучает в Анапе.

В три часа ночи меня растолкал дежурный телефонист.

– Вас к телефону. Командующий.

У меня оборвалось все внутри. Зачем в такую рань?

– Гвардии капитан Авдеев у телефона. Здравствуйте, товарищ генерал.

– У тебя коньяк есть? – спросил Ермаченков.

– Какой коньяк? – недоуменно пролепетал я. Сначала даже подумал, что это Губрий разыгрывает.

– Коньяк, который пьют! – Нет, это голос генерала. – Ну пять, три звездочки? А водка? И даже шампанского нет? Какой же ты герой после этого, – рассмеялся Василий Васильевич. Меня бросило в жар. – От всей души поздравляю тебя с высоким званием Героя Советского Союза! Только сейчас сообщили из Москвы, что час назад подписан Указ… Тебе и Алексееву присвоено звание Героев Советского Союза.

Трубка заглохла и я понял, что командующего на проводе уже нет. А когда поднял глаза, увидел при свете коптилки выжидающе улыбающегося батьку Ныча…

Говорят, что если везет, то подряд.

На другой день мне удалось встретиться с «зетом».

Уже наступал вечер.

Идя от Севастополя, я неожиданно увидел над нашим аэродромом ненавистный рыжий фюзеляж.

Я молил всех богов, чтобы не отказал мотор и оружие, не упала скорость, ничего не случилось.

Дело здесь не в личных качествах и свойствах: «зет» стал моим кошмаром, моей навязчивой идеей, символом всего, что я люто ненавидел.

Только бы не упустить, не спугнуть раньше времени! – Стремительно набираю высоту и также стремительно иду на сближение.

До сих пор я не знаю, что сыграло здесь решающую роль: то ли «зет» сплоховал, то ли моя атака оказалась действительно мгновенной, только в скрещении нитей прицела я, наконец, не без доли злорадства, увидел «своего» «рыжего».

Залп. Второй. Третий.

Самолет проносит мимо.

Оглядываюсь: «зет», оставляя за собой шлейф дыма, стремительно уходит к своим.

Разворачиваю машину. Но поздно: навстречу мне ринулась стая «мессеров». Здесь стало уже не до «зета»…

До сих пор я не знаю – сбил я его или нет. И был ли это сам генерал фон Рихтгофен или кто-либо из его приближенных.

Только «зет» больше не появлялся. Напрасно мы искали в небе его грязно-рыжую машину.

Братство по оружию

Киплинг написал когда-то песню о солдатах, идущих, бесконечной пустыней, когда «только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог, и отдыха нет на войне…»

Любая пустыня показалась бы раем по сравнению с огненным адом Севастополя…

Горючее почти на исходе, я пытаюсь зайти на посадку – не могу; смерч огня бушует над аэродромом. Кажется, те же самые «мессеры» висели здесь и сегодня утром, и вчера, и позавчера.

И те же столбы дыма и земли, поднимаемые тяжелыми фугасками.

Та же пляска огня и металла.

Интересно, как бы рассказал о таком Киплинг…

– Сергей, что ты думаешь делать после войны?

– Ты хочешь сказать, что другие будут делать?

– А ты что – сам себя к смерти приговорил?

– Причем тут приговорил… Простая военная арифметика. И немножечко соображения. Видишь ли, мы с тобой старые «херсонесцы». Сколько таких осталось? Раз, два и обчелся. Бежать отсюда, насколько я соображаю, ни ты, ни я не собираемся. Значит – каждый день в бой… А арифметика тут простая, – он кивнул на небо. – Видишь эту карусель…

Над Севастополем крутилась «воздушная карусель»:

три наших «ястребка», словно заговоренные от пуль и снарядов, мотали нервы двум десяткам фашистских истребителей.

– У них, сволочей, превосходство… И никуда от этого не уйдешь. Сегодня повезет, завтра повезет… Но не может же везти бесконечно.

Словно в подтверждение его слов от дерущейся группы с грохотом, оставляя сизый, все более чернеющий след, отвалил «мессер». И, как будто в догонку за ним, пошел советский самолет.

Издали казалось, что он преследует гитлеровца. Но вот по фюзеляжу его побежали желтые языки пламени. На секунду-другую он повис, завалив нос, а потом стремительно ушел в последнее свое пике.

– Так рано или поздно должно случиться, – второй летчик помолчал. Бояться этого глупо. Я, например, не боюсь. На войне может сложиться такая необходимость, когда нужно сознательно умереть… Только продать свою жизнь, конечно, нужно подороже. Иначе такая гибель– преступление и перед своей совестью и теми солдатами и матросами, которые дерутся на земле. Ведь каждый сбитый «мессер» или «юнкерс» – им облегчение. А у них там – ад… Сам видел…

– Никто не говорит, что нужно дураком пропадать… Но все же я завидую, Сережа, тем, кто доживет…

– А я, думаешь, не завидую… А что делать?! Ладно, расфилософствовались мы тут с тобой, – Сергей взглянул на часы, – а через двадцать минут стартуем… Да еще после таких похоронных разговоров…

– Какие же это похоронные разговоры… Так, поговорили «за жисть»… А там, наверху, мы еще посмотрим кто кого… Я, кстати, ни сегодня, ни завтра умирать не собираюсь…

– Да и мне что-то не хочется…