У самого Черного моря

Во время этой сумасшедшей карусели я и не заметил, как оказался над Севастополем. С тревогой смотрю на стрелки приборов – хватило бы бензина!

«Илы» ушли.

Теперь – моя очередь: глупо становиться мишенью, когда задание выполнено и победа одержана. Но как уходить? Разъяренные гитлеровцы не отстанут: если не в воздухе, так при посадке меня непременно собью г. Я вспомнил тогда Чкалова: пролетел же тот под речным мостом. В этом единственная возможность уйти.

Преследовавшие меня «мессеры» взмыли вверх. Вероятно, их летчики ошалело старались понять, что делает этот русский самоубийца?

Спасай, родная земля!

Я свалил свой самолет ниже севастопольских крыш и повел его в каких-то метрах над искореженным асфальтом. Преследовать такую машину, не рискуя врезаться в землю, невозможно, но улица не бесконечна: гитлеровцы ждали либо взрыва, либо моего появления. И я, действительно, появился над домами, чтобы через секунды снова провалиться вниз. Опять «мессеры» вынуждены были отвернуть от земли.

Вижу обалделые лица людей на улицах. Узнаю: вот– Большая Морская. Вновь делаю ложное движение: выравниваю машину в нескольких метрах от мостовой, несусь между скелетами зданий вдоль улицы. Проводов нет. Только бы не зацепиться консолями за столбы или уцелевшие стволы деревьев. Инстинктивно чувствую, что сверху настигают «сто девятые», сворачиваю в прогалину между разрушенными домами, выскакиваю на другую улицу и снова – на Большую Морскую. Потом – улица Фрунзе. Развернулся за Приморским бульваром, обогнул Константиновский равелин, взмыл вверх и над морем – домой.

Сесть удалось с ходу. У капонира инженер Макеев спросил:

– Как, товарищ капитан, двигатель? На задание выпускать можно?

– Чудесный мотор, инженер. Спасибо. Штурмовики все сели?

– Что с этими танками сделается? Но у нас беда – от новой эскадрильи всего трое осталось: комиссар и два сержанта. Одного тут, на виду, над аэродромом свалили…

А на следующий день не стало ни комиссара, ни его ведомых.

Раскаленное небо

Но чтобы понять все происходящее далее, нужно вернуться к некоторым более ранним событиям.

Дело в том, что еще задолго до этой заварухи, настроение мое было испорчено накрепко и, казалось, бесповоротно. Виной всему был таинственный «зет» – немецкий ас с черной латинской буквой «зет» на грязно-рыжем закамуфлированном фюзеляже истребителя.

«Зет» появлялся ежедневно. Всегда с истребителями охранения и прикрытия. Обычно он выбирал себе жертву, и редкая его атака была безуспешной. Не раз и не два я пытался преследовать гитлеровца, и всякий раз неудачно: заметив атакующий самолет, «мессеры» неизменно принимали удар на себя, чего бы это ни стоило, и давали возможность «зету» уйти.

Было ясно, что «зет» незаурядный летчик. Вероятно, кто-то из ближайшего окружения Рихтгофена, если не сам Рихтгофен.

Мы знали, что наш противник – 8-й авиационный корпус, которым командовал известный фашистский ас. Любимец Гитлера, летчик с огромным фронтовым опытом генерал фон Рихтгофен. Под его командованием удостаивались служить лишь опытнейшие и наиболее показавшие себя в бою летчики.

Фон Манштейн свидетельствует: «8-й авиационный корпус, которым располагало командование для поддержки операций сухопутных войск, имел в своем составе также большие силы зенитной артиллерии. Он был самым мощным соединением военно-воздушных сил, обладающим большой ударной мощью. Его командир барон фон Рихтгофен, можно с уверенностью сказать, был лучшим из авиационных командиров во второй мировой войне. Он не только предъявлял очень большие требования к подчиненным ему соединениям, но и лично наблюдал за их каждой важной операцией в воздухе».

Проклятый «зет» лишил нас сна и покоя. Он словно издевался над нами. Сотни раз перебирал я в голове варианты различных атак. Сверху и снизу. Из облаков и со стороны солнца.

Но, как известно, самые хитроумные теоретические положения рушатся на практике.

«Зет» был не из тех, кого можно было заманить в ловушку, испугать лобовой атакой, заставить нервничать.

Это был достойный противник.

Здесь было над чем поломать голову.

А началось все так.

Было это вечером. Солнце садилось. Черные бесконечно длинные тени на Херсонесе делали аэродром трудно просматриваемым со стороны позиций противника и его дальнобойная артиллерия умолкала. Наступало благодатное время для работы нашей бомбардировочной и штурмовой авиации.

Первыми поднялись в воздух истребители первой эскадрильи. Через три-четыре минуты появилась дюжина «мессершмиттов». Внизу в это время взлетали штурмовики майора Губрия.

Восьмерка «яков» встретила «мессеров» над морем. Наши быстрые, неожиданные атаки, точно рассчитанные маневры втянули немецких летчиков в бой и им стало не до штурмовиков. И тут откуда-то с большой высоты, в стороне от дерущихся, коршуном устремился к земле никем до этого не замеченный еще один Me-109. Он поджег взлетавший штурмовик и ушел на малой высоте в море. Я и Данилко попытались перехватить его на выходе из пике, но нас опередила вывалившаяся из боя четверка «мессершмиттов» и прикрыла своего охотника, на фюзеляже которого мы отчетливо рассмотрели черную букву «зет».

В эскадрилье, все, что происходило днем, по старой традиции обсуждалось за ужином. На этот раз предмет том разговора был «зет». Говорили пока как о случае. Капитан Алексеев сидел молча, задумавшись

– Что зажурывся, козаче? – спросил его батько Ныч.

– Да так, – отозвался Алексеев нехотя. Потом тронул меня за рукав, сказал: – Знаешь, этот «зет» украл мой фокус. Действовал точно так, как я отучал «мессеров» прочесывать наш аэродром…

На рассвете седьмого июня четыре капитана – Данилин, Алексеев, Катров и я сопровождали штурмовики в район Балаклавы. Только отошли в море, чтобы незамеченными подойти к позициям 30-го немецкого корпуса, как на наших глазах вся подкова линии фронта обозначилась со стороны противника вспышкой. Черные султаны взрывов поднялись на наших позициях. Артиллерийская канонада нарастала. Такой еще не было за всю оборону города. Над северным сектором фронта и над Севастополем большими стаями плыли гитлеровские бомбардировщики. В небе пестрели белые дымки от взрывов зенитных снарядов. Особенно сильная бомбардировка была у Камышлы и у Мекензиевых гор.

В начале июня сотни немецких самолетов обрушились на Севастополь. За шесть дней гитлеровцы сбросили на город 50 тысяч фугасных и зажигательных бомб. Тысячи и тысячи снарядов рвали камень, бетон, железо. Время от времени в адский рев, стоящий над Севастополем. вливался мощный, рвущий барабанные перепонки гром– это вступила в дело гигантская осадная пушка «Дора», сделанная когда-то для того, чтобы крушить мощные укрепления линии Мажино, а теперь доставленная специально под Севастополь. Ствол ее имел в длину около 30 метров, а лафет достигал высоты трехэтажного дома. «Потребовалось около 60 железнодорожных составов, – рассказывал впоследствии фон Манштейн, чтобы по специально проложенным путям доставить это чудовище на огневую позицию».

И вот вся эта огненная мощь обрушилась на Севастополь, чтобы раздавить, смять его последних защитников.

А город стоял…

«Ильюшины» развернулись к берегу чуть дальше Балаклавы. Теперь им не нужно было искать цель. Она открыта. Штурмовики сбросили бомбы на артиллерийские батареи и начали их обстреливать. Появились десять Me-109. Мы связали их боем и не допустили к штурмовикам. Один все же оторвался от общей свалки, попытался атаковать Ил-2, но его вовремя заметил Алексеев и сбил. Второго Me-109 сбил я. И еще один горящий гитлеровец упал в горы, а кто поджег его, не заметили. Остальные «мессершмитты» вышли из боя.

На обратном маршруте мы снова наблюдали артиллерийскую канонаду и непрерывную бомбежку наших позиций, укреплений, портов и города. И никакого переднего края и самого Севастополя не было уже видно. Все скрылось в густой белесо-желтой пыли и в дыму.

Несколько часов вокруг гудело, выло и грохотало. Отразить массированные, волна за волной налеты авиации на Севастополь не было никакой возможности– не хватало ни истребителей, ни зенитных орудий. Потом огонь ослаб, и немцы двинули в наступление танки и пехоту.

Таких боев еще не видывала история.

Яростно, молча дрались люди за каждый дом, камень, улицу.

И снова – «зет». Прикрывая посадку «илов», «якам» пришлось отгонять от Херсонесского маяка «мессеров». «Зет» снова, как и в первый раз, свалился с большой высоты и сбил И-16 на выравнивании при посадке. После атаки удрал под надежной охраной.

Вечером мы говорили, главным образом, о третьем штурме, о тактике летчиков эскадрильи в воздушных боях с во много раз численно превосходящим противником, об организации взлета и посадки при усилившейся артиллерийской и авиационной бомбардировке аэродрома. Разговор о «зет» шел особый. Летчиков интересовал не сам факт его появления, а его прием.

– Говорят, клин клином вышибают, – задумчиво протянул Константин Алексеев.

Это было как приглашение к разговору. Но его не продолжили – все уставились на Костю: начал, мол, так договаривай.

– Я его своим старым способом подловлю…

Но подловить «зета» Алексееву не удалось. Во второй день его сбили. В паре с Катровым он вел затяжной бой с шестеркой «мессершмиттов», пытавшейся прорваться к нашим штурмовикам. Тут главное было не сбивать, а сковывать инициативу противника. А Катров не выдержал – погнался за оказавшимся впереди него «мессером». Немцы этого только и ждали. Пара Me-109 устремилась в атаку на Костю. Алексеев попытался их отсечь, но его зажали с разных сторон две других машины и подожгли. Это спасло Катрова, а Костя Алексеев с обожженной и раненой ногой лежал теперь в лазарете 35-й батареи и дожидался вместе с другими ранеными эвакуации.

– Жаль, глупо получилось, – горевал Алексеев. – В эскадрилье так мало осталось летчиков – и на тебе.

– Глядишь, еще бы нескольких сшибли, – сочувственно сказала медсестра.

За год войны вряд ли у какого истребителя был такой счет, как у Алексеева. Сбил он к тому времени одиннадцать вражеских самолетов лично и шесть в паре с другими летчиками. В черноморской авиации он был первым.

Мне проклятый «зет» тоже не давался.