Субъективный реализм

Мама. Не помню. Ах, да, конечно! Помню!

Мама и здесь, в Козельщине, и потом в Харькове, была большой модницей. Помню эту её игривую шляпку и платье – оно называлось панбархатное. Сейчас таких названий нет, и платьев тоже.

Хорошо хоть малина осталась.

Отец. Помню!

Отец был главным врачом всей Козельщины, хотя ему было всего лишь 28 лет. У него был свой кабинет в козельщинской поликлинике. Как и маму, отца знала и уважала вся Козельщина, потому что мама защищала, а отец лечил. Как же было их не знать и не уважать?

Отец любил красиво одеться. Тогда в моде были такие брюки – клёш. Чем шире клёш, тем, как бы сейчас сказали, круче. Раньше, правда, так не говорили.

Помню! На Первое мая отец купил мне шарик, надул и завязал. Не помню, какого цвета. Наверно, красный. На отце были эти брюки клёш, а у меня на голове – почему-то такая косынка, а в руке шарик. Мы шли, наверно, по центральной улице Козельщины, после первомайской демонстрации. Сейчас уже нет первомайских демонстраций, зато все шарики – цветные.

Козельщина была Украиной в миниатюре. Там говорили по-украински, только не на суржике, а красиво. Очень красиво, иногда даже лучше, чем просто правильно. К родителям по-украински обращались на «вы», а по-русски – на «ты». И фамилии у людей были настоящие украинские. А украинская фамилия – это как сахарный кавун. Украинское село пахнет цветами, чистым домом, сахарным кавуном и украинскими фамилиями. Например, один из наших соседей был Обидион, а другой – Архиеволокоточирепопеньковский.

Потом мне как-то приятель говорил, что знал человека по фамилии Череззаборвысоконогопереносяйло. Не «ногу», а «ного».

Родители. Помню!

Мама, хотя и была ещё очень молодой, уже знала, что народу всегда хочется отблагодарить доктора. Тем более такого замечательного доктора, который каждого пациента и выслушает сколько надо, и вылечит. Не было ни одного случая, чтобы отец не вылечил. Конечно, отблагодарить было святое дело. Как не отблагодарить? Мама поэтому всегда говорила отцу, чтобы он не брал подарков. Во-первых, это ни к чему, а во-вторых, ни к чему хорошему не приведёт.

Отец и так не брал, и не взял бы ни за что, а они всё равно несли.

Однажды старенькая бабулька, которую отец перед этим вылечил, принесла ему в кабинет оклунок. Как всегда на Украине – в белоснежном платке, аккуратно завязанный. Положила на стол, развязала.

– Угощайтесь, – говорит, – дохтур.

Отец был человеком африканского темперамента. Пришлось старой взяткодательнице уносить не очень уже послушные ноги. А вдогонку ей летели жареная курица и верхнее «ля» дохтура – мой отец очень здорово пел и умел брать любую октаву, например, в неаполитанских песнях.

– Ещё что-нибудь заболит, – громогласно сообщил отец бабульке, – приходи, вылечу. Только с пустыми руками приходи. А курицу свою – правнучке отдай.

Все фельдшеры и сестрички спрятались по кабинетам: курица летела со свистом фугаса. В козельщинской поликлинике коррупции не было места.

Отец рассказал это маме за обедом. Я с пониманием слушал, заедая горячий борщ холодной котлетой. Это очень вкусно, кто пробовал.

Почему-то сейчас вспомнил: во взрослые, но ещё не умные годы, когда о чём-то спорил с отцом, он иногда говорил: был такой маленький, сидел себе на горшочке. А теперь вырос – имеешь собственное мнение. И улыбался. Я тоже улыбался. Представлял себя на горшочке – это было смешно. В отличие от собственного мнения.

Бабушка. Помню!

Это мамина мама. Она была инженером-строителем, причём очень хорошим, если не самым лучшим. Например, бабушка построила в Армении, на озере Севан, самую большую в мире электростанцию. То есть, конечно, не сама построила, а целый институт, а она в нём была главным инженером проекта.

Бабушка возила меня по разным замечательным местам: в Крым, в Ленинград, в Прибалтику. Она говорила:

– Когда меня не будет, ты будешь вспоминать: была у меня бабушка, и она меня везде возила.

Вот я и вспоминаю. А тогда мне это казалось какой-то далёкой метафорой. Я не понимал, что значит – «когда меня не будет»? Теперь понимаю.

Бабушка была очень сильным, волевым человеком, даже немного властным. Моего отца – своего зятя – она поначалу не воспринимала, и даже иногда не замечала его. Считала, что единственная дочка – моя мама – заслужила лучшей партии. Это, наверно, потому, что мой отец происходил из не очень выдающейся семьи. Но когда отец стал уважаемым человеком, бабушка его тоже зауважала.

Вообще-то я не помню никого, кто бы не уважал моих родителей.

Бабушка, мама.

Когда мы вернулись из Козельщины в Харьков, я пошёл в детский садик. То мама, то бабушка укладывали меня по вечерам спать и пели мне песенку, чтобы я уснул. Каждый раз я себе говорил: вот возьму и не усну! И всё равно засыпал. Песенка была каждый раз такая, что попробуй не усни…

Интересно, если бы мне сейчас спели такую песенку, я бы уснул? Думаю, уснул бы. Как не уснуть?

Родители. Бабушка. Дедушка.

Были мы как-то с родителями в гостях у бабушки и дедушки. История случилась незабываемая. Помню: мама стоит у окна, все остальные – отец, дед, бабушка, я – кто сидит, кто стоит. Мама принялась рассказывать о своей работе – она теперь работала юрисконсультом на заводе.

– У нас, – начала мама, – работает хороший парень, Саша, альпинист…

Тут бабушка нахмурилась и задумалась. Мама, зная бабушкин непредсказуемый характер и готовясь к неожиданностям, спрашивает:

– Мама, что случилось?

Бабушка поджимает губы и пожимает плечами:

– Ничего не случилось.

– Нет, ну я же вижу – ты чем-то недовольна, – говорит мама. – Что случилось?

Бабушка опять пожимает плечами:

– Ничего не случилось. Просто фамилия странная. – И снова поджимает губы.

Последовала непродолжительная пауза, и тут у мамы началась реакция – истерический хохот. Такой хохот мне достался от мамы по наследству. Помню, однажды по телевизору показывали Райкина, и я упал с кресла на пол. Так хохотал – думал, не встану. И у мамы начался такой же приступ. Но что ужасно – мама вдохнула, а выдохнуть не может. Жутко покраснела, слёзы на глаза навернулись, внутри хохочет, а наружу это никак не выходит. Кошмар. Застыла на месте, лицо красное, слёзы текут, хохот душит. Ни рассмеяться, ни с места сдвинуться не удаётся.

Мы перепугались на смерть. Отец из-за стола выскочил, подбежал к маме, хлопает её по спине. Что делать – непонятно: то ли скорую вызывать, то ли воды давать. Но как дашь воды, если у мамы рот не может ни открыться как следует, ни закрыться. И просмеяться она никак не может.

Наконец-то получилось у неё расхохотаться, и мы все тоже вздохнули с облегчением. Так смеяться – никакой пользы для здоровья, один вред. А бабушка, снова поджав губы, тихо говорит:

– Не вижу ничего смешного.

Тут уж мы все грохнули и покатились со смеху.

Дедушка.

Мой дед был одним из лучших людей на свете во всей моей жизни. Главным и единственным его грехом было то, что он курил. Запрещали ему курить все, но в основном – бабушка. Деду приходилось курить тайком, прятать папиросу в рукав, не подавать виду. Дед курил папиросы – тогда хороших сигарет не было. А может, он и не стал бы курить сигареты, даже очень хорошие, я не знаю…

Мы с дедом каждое воскресенье утром ходили на марочный базар и покупали мне несколько марок. В основном – колоний, с портретом короля или королевы. Первые три марки, с королевой, мне подарила мама, и с тех пор я собираю марки и люблю, чтобы на них были королева или хотя бы король. Без королевы или, по крайней мере, короля марка не марка, а так – знак почтовой оплаты.

А после марочного базара мы возвращались к бабушке, она кормила нас обедом, и я уходил играть в футбол или кататься на лыжах с маленькой горки.

С бабушкой и дедом мы часто ездили в Крым. Моё детство прошло в Крыму – в Феодосии, Евпатории, Алуште. Там меня бабушка и научила плавать, а дед плавать не умел, только стоял по колено в воде и следил, чтобы я не утонул. Когда мы шли на пляж, у меня на голове была такая войлочная белая шляпа. Она мне очень нравилась, хотя в ней было жарковато.

Однажды, когда мы поехали с дедушкой в Феодосию, с нами приключилась интересная, но холодящая душу история.