Субъективный реализм

В это открытое небо, чем-то напоминающее такое же – кем-то, мне не известным, – открытое море, улетели с расставленных на черепаховой мостовой столиков непослушные белоснежные тарелки и блюдечки. Нет, возможно, они первооткрывателями прилетели сюда давным-давно и расположились на столиках в когда-то успокаивавшем нас с нею беспорядке… Как снежинки на голову, да?

– За какой из столиков мы сядем сегодня? – неуверенно спросил я.

И заискивающе перебил сам себя:

– Ты же хочешь, чтобы мы с тобой сели за столик? В моём кафе? Нет-нет, в нашем, разумеется…

Она ответила, как всегда, не отвечая:

– Ты уже – всё ещё – уверен, что мне этого захочется?

Ревность не полностью прошла, это было приятно, пульс у меня взмыл летающей тарелкой, и я неуверенно кивнул:

– Когда мы с тобой были уверены, мы молча садились, не выбирая, и заказывали кофе, без сахара. Выбирают те, кто не уверен…

Она ответила – заказала кофе без сахара.

Я поставил свою свечу посередине столика, но свеча не помогала – вокруг было достаточно оранжевого света.

Официантка принесла кофе, поставила его на безнадёжно белоснежное блюдце.

– Ну, а в том, что заслужил этот шарф и эту шляпу, ты уверен? – отпила она свой кофе и спросила, по-прежнему, как тогда, не боясь обжечься. Из нас двоих этого боялся, как оказывалось, только я.

Я размотал шарф, профессионально обмотанный вокруг шеи, положил рядом свою не менее профессиональную шляпу.

Что может быть проще, чем ответить на вопрос, который задаёшь себе каждый день:

– Если я вдруг уверюсь в этом, шарф придётся вернуть. И шляпу тоже… Моя уверенность помешала бы жёлто-оранжевому свету залить черепаховую мостовую…

Что может быть сложнее, чем ответить на вопрос, который сам себе задаёшь по нескольку раз на день?

Между нами что-то бесшумно шуршало, я вслушивался, пытаясь уловить неслышные звуки, и всё же полностью вслушаться не получалось.

– Ты забыл, что я тоже здесь? – сказала она – или спросила… – Ты не один за нашим столиком.

И тут же добавила:

– Погадаем?

Она, кажется, ошибалась: с нею я был по-прежнему не менее один, чем без неё.

Более, по-моему…

Кофе показался сладким… По крайней мере, она поморщилась:

– Ты не один только тогда, когда ты – один.

И, чтобы не выглядеть ревнивой, перевела разговор на другую тему – так уверенно, как будто это был не разговор, а черепашьи стрелки часов:

– Наше? Послушай, а думал ли ты о посетителях, задумывая своё кафе?

Она положила горячие – всего лишь от кофейной чашки – пальцы на мою кисть, словно хотела убедиться, что пульс у меня всё такой же учащённый, как тогда, когда стрелки не подводили нас, а мы, не сознавая этого, торопились подводить их.

– Я слишком высокого мнения о посетителях, чтобы думать о них тогда, когда что-то для них придумываю. К примеру – кафе, возникшее невесть откуда и неизвестно почему, словно оранжевый свет пролился откуда ни возьмись и залил столики, небрежно расставленные на черепаховой мостовой. К примеру, тарелки, летающие в небе, повисшие в нём – в этой мною же придуманной, изысканно темнеющей репродукции, неотличимой от неведомого, невидимого оригинала. От оригинала, не напоминающего ли тебе колпак всезнающего и всемогущего факира, или того больше – посвящённого в главные тайны звездочёта.

Она прислушалась – наверно, тоже пыталась разгадать разделяющий нас шелест.

– Я слишком высокого мнения о них, чтобы, придумывая моё кафе, думать о тех, – говорил я, уже не обращая внимания на ускользающий от понимания звук, – о тех, кто сядет за эти столики, закажет кофе без сахара, попробует держать свою руку на чьём-то учащённом пульсе… Но как бы громко этот пульс ни бился, они – вы – ты – не услышите его за шелестом собственного голоса… Ваш голос будет шелестеть, мешая услышать всё остальное…

Я перевёл дух и продолжил:

– Если бы я думал о них, у меня не осталось бы фантазии на это остальное… А их – вас и тебя – интересует ведь именно остальное – ты согласна? Иначе зачем я вам?

Подумав, я уточнил, стараясь сделать это не слишком настойчиво:

– И всё же – зачем?

Она улыбнулась, допивая кофе, и снова предложила, или теперь уже не более чем осведомилась:

– Погадаем?…

Я покачал головой: стоит ли гадать о результате, если он уже известен, хотя мы о нём лишь догадываемся? А если и не догадываемся – тем более: стоит ли гадать? Придаст ли нам знание уверенности?

Нас по-прежнему разделял всё тот же неслышный шелест. Поэтому пришлось уточнить:

– Да и хотим ли мы этого? Я имею в виду не только результат, но и знание о нём.

Официантка убирала со столиков казавшиеся на поверку вполне обыденными тарелки и блюдца. И чашки, в которых на ту же поверку совсем не оказалось гущи – а мы-то думали…

Точнее говоря, так думала она…

Звездочёт ушёл, не досчитав своих тарелок в небе и недосчитавшись их на столиках. Вместе с ним ушёл факир, не успевший или не сумевший удивить чудесами, которых мы о него ожидали.

Или не от него? Нас не интересовало авторство…

И она тоже ушла – вместе с ними, или за ними вслед, и разделившее нас за столиком шуршание исчезло вместе с нею, прошелестев, словно вышедшая из моды юбка по черепаховой мостовой. Словно скатерть, снимаемая со стола. Словно пульсирующая кисть, медленно и неуверенно движущаяся по полотну.

Можно ли быть до конца уверенным?

До конца – пока не пробьёт утренний час на внезапно заторопившихся часах – сколько ни подводи стрелки.

До конца – пока не пробьётся – пока не прольётся – задуманный свет.

И можно ли быть уверенным после?… Откуда взять, кроме всего прочего, ещё и уверенность? Откуда набраться смелости и безрассудства – быть уверенным? Убеждать себя в том, что – уверен…

Всё, что мне оставалось после фиолетово-оранжевой ночи – это оставить вызревший замысел на мостовой и не мешать сиянию затопить ночную террасу. Мне не удавалось и не хотелось думать о посетителях: слишком много спасительного изжелта оранжевого света обрушилось на меня. Как хорошо, что он не подводит.

– Пойду, – прошелестели её слова перед уходом – уже не ревниво, а только устало. – Нелёгкая была ночь, для нас обоих.