Субъективный реализм

Идти становилось всё тяжелее, и он чаще и чаще думал о тех, кто показал ему дорогу к собору на площади. Узнавал об услышавшем для него эту музыку, спрашивал себя, обожал ли тот ловить стрекоз и бабочек, пить вино в трактире под звуки своих легкомысленных пьес и обнимать таких же легкомысленных подружек.

И ещё думал, что сейчас, когда услышанная людьми музыка плыла по миру, передавший им её уснул, наконец, в своём любимом кресле. Маленький бесполезный пузырёк в поржавевшей оправе, с никогда не открывавшейся пробочкой, валялся на полу под клавесином, вместе с разбитым бокалом – наверно, упавшим, когда хозяин вбежал в дом и замёрзшими руками рванул, открывая, поцарапанную крышку своего повидавшего и не такое инструмента.

А рядом с клавесином растеклась лужица – от снежинок, тающих на поспешно сброшенной чёрной широкополой шляпе.

Такой день

– У природы нет плохой погоды.

– Согласен. Но только если мы постараемся, чтобы не было.

    Несостоявшийся диалог с Эльдаром Рязановым

Медуницы и розы тяжёлую розу сосут.

    О.Мандельштам. «Сёстры тяжесть и нежность».

Вопрос о том, что такое счастье, имеет смысл, когда на него нет ответа и можно спокойно беседовать о том, что же это такое, и приводить примеры, в которых не уверен, но без примеров не уверен ещё больше. А когда ответ очевиден, вопрос смысла не имеет.

Таких дней много не бывает. Да и вообще – почти не бывает, – иначе разве они были бы такими? Я знал этого задолго до того, как написал «Отражение».

«Ты же знаешь: невозможнее всего рассказать о том, о чём рассказать невозможно».

«О чём же твой рассказ?»

Пришлось помолчать, подыскивая слова.

«Да это и не рассказ, а молчание. Всё равно ведь не расскажешь».

В такие дни…

Нет – в такой день, ведь если были бы дни, то такими они не были бы. В такой день солнца так много, что уже начал забывать, когда было так много солнца. То есть когда вообще его было много. В обычные дни солнца тоже бывает немало, но оно или жжёт невыносимо, или ещё как-то не позволяет думать о том, о чём потом не расскажешь…

А в такой день – его по-настоящему много, оно везде, оно в каждой щёлочке, но не навязывает себя, а просто есть. И как же это непросто!..

В такой день никуда не нужно спешить, даже если вроде бы и нужно. Это в остальные – спешишь и суетишься, хотя причины для этого вроде бы и нет.

В такой день времени столько же, сколько солнечного света, и оно тоже – везде. Каждая щёлочка заполнена временем и светом.

Идёшь себе куда глаза глядят и улыбаешься всему, что замечаешь, да и тому, чего не замечаешь, улыбаешься тоже. И вспоминаешь, вспоминаешь, и повторяешь в себе то неповторимое, что, ты уверен, повторится, сбудется ещё и ещё, и солнечный свет разольётся по всем щёлочкам, и по твоим мышцам, и – как их называют? – кровеносным сосудам.

Я тогда ещё не написал «Фрагментарный роман», потому что каяться было не в чем. А значит, такой день был вполне возможен.

Такой день никогда не закончится, стоит ему начаться, точнее – случиться, произойти, выпасть на твою долю. Он не закончится… Вот только откуда берутся все остальные дни? Они тоже хорошие, все как один, даже худшие из них, – но разве они – такие?

В них ведь не было того, что только что было с тобой, сейчас, и только что закончилось.

Того, что продолжается в тебе, а значит не закончится, пока длится и длится этот, такой немыслимый, невероятный, неповторимый день.

«Ну хорошо, предположим. А что ты сделал после всего того, что у тебя было в тот день? Оставаться ты не мог, как там останешься, да и всё было бы совсем иначе, если бы остался».

«Конечно. День был бы совсем не таким, каким он получился. Каким он выпал на мою долю».

Торопиться, возможно, было куда, но было совершенно невозможно. Я зашёл к Элле, не позвонив, хотя захожу изредка, предварительно, разумеется, позвонив. Просто в такой день не звонится, говоря по правде.

Сидели, конечно, не на кухне, а в гостиной. На кухне вообще сидели редко, недостатки памяти зачастую компенсируют стереотипами. Вот спрашивается: почему – кухня? Там что, лучше всего слышно? Или наоборот – хуже?

«Они думают, что недостатки памяти можно как-то компенсировать. Не надёжнее ли – просто помнить?»

«Если бы это было просто… Впрочем, всё равно ведь забываем».

– Крутизна по-прежнему изумлена? – спросила, улыбаясь Элла, продолжая наш незавершённый разговор.

Я положил себе в чай ложечку сахару и дольку лимона и, почти не задумываясь, ответил:

– Да, но визгов, тем более грифельных, нет совершенно.

– Возможно, вы их не расслышали?

– То, чего не расслышал и не раглядел, – расмеялся я, – не существует.

Элла неслышно, в отличие от меня, отхлебнула из своей чашечки:

– А то, что разглядел и расслышал, разве обязано существовать?

Я подумал дольше. Потом сказал примерно так:

– Это зависит от того, какой день.

– А сегодня, – спросила Элла, – такой день?

Я кивнул – разве об этом расскажешь?

Элла задумалась. Допила чай и сказала:

– Запомните это число. Теперь такой день всегда будет этого числа.

Тогда я ещё не написал «Фиолетовые чернила», но неплохо знал, как похожи друг на друга тяжесть и нежность. В такой день на розе нет ни единой осы – сплошные медуницы. А о других днях, пусть и похожих – но не более чем только похожих на этот, – что толку думать? Да и ответ очевиден, а значит – вопрос не имеет смысла.

«Сбылось?»

«Счастье – это не когда сбывается, а когда – уверен, что сбудется».

Когда такой день – повторится. Выпадет на мою долю.

«Фрагментарный роман» уже написан, без него мне было никак нельзя. Вот только достаточно ли этого?…

«Мой рассказ закончился. Но не закончилось молчание – да и разве можно ему заканчиваться? Лучше уж пусть закончится рассказ».