Субъективный реализм

Или не начиналась вовсе? Возникла сама по себе – словно случайная встреча, и с тех неясных пор тянется непонятно откуда и неведомо куда.

Да и первый-то он – только в самом начале, ну разве что до середины. А потом – словно и не было его, наступает, словно в наступление идёт, другой. Совсем другой, хотя, в сущности, такой же.

Небо затрещало по невидимым швам. Она привычно перебила его:

– Не загоняй себя в рамки. Тебе ещё с начала нашей тропинки известно моё отношение к рамкам, в том числе к обложкам и прочему. Обложка ничем не отличается от рамки, согласен ты с этим или нет.

– Главное – что именно первично, – не стремясь спорить, а тем более конфликтовать, ответил он. – Непервичное легко приложится.

Небо устало раскалывалось, как голова в конце дня, пусть и первого.

– Знаешь ли, рамка, дай ей волю, всегда оказывается первичной. Как неутомимая старушка в старой очереди за молоком.

– Мусор между строк похлеще любой рамки, – увлечённо принялся он всё-таки спорить.

Она задумалась и покачала головой, стряхивая с волос первые надоедливые капли:

– Вот именно. Есть рамки в ширину и высоту, а есть – в глубину. Эти хуже прямоугольных, их углы незаметны.

– Больнее всего ударяешься больным пальцем о незаметные углы, – подтвердил он. – Их не замечаешь.

Небо не выдержало, посыпалось, словно набранный в старинной типографии рассказ рассыпался всеми своими буквами.

– А ты уж думал, что нашей встречи никогда не будет.

– Я знаю, что оказывается постояннее твоего постоянного никогда, – сказал он.

– Наверно, твоё непостоянное «всегда»? – ответила она, даже не думая улыбаться.

Или он постарался не заметить её улыбки?

Он знал, что постояннее постоянства может быть – да и бывает, чего уж там, – только непостоянство. Ему ли не знать? Не он ли цепляется за это своё непостоянство, как маляр, тянущийся кисточкой к потолку, за ненадёжную стремянку.

– Знаешь, – он настойчиво вернул разговор на прежнюю тему, – обложка мне не грозит: мои читатели ещё не заслужили множественного числа. Ну, а со своими рамками ты справишься или расправишься сама. Ты умеешь справляться.

Она раскрыла зонтик, над собой и над ним.

– Твой главный недостаток слишком похож на главное же твоё достоинство, – заметила она, и небо раскатилось и расхохоталось твёрдой буквой её имени. – У меня на картине ты не производишь впечатления человека, считающего, что до курицы и яйца откуда-то взялся петух. Так что не ленись, собери рассыпавшиеся буквы и вымети неизбежный мусор. И будь уверен в том, что твой рассказ получит наивысшую оценку – не будет напечатан. Я желаю тебе этого. Желаю тебе также не забыть, что похвала и брань ничем не отличаются друг от друга, разве что арифметическим знаком. Но знак сам по себе не имеет значения.

Она ушла – возможно, сочинять картину – скажем, о ранке на пальце.

А зонтик остался. Он закрывал от не перестающих сыпаться букв, не выдерживающих подвешенного состояния, от рассыпающихся на точки и запятые многоточий, двоеточий, точек с запятой. Зонтик был альтернативой обложке, но не умел мешать, разве что на ветру его нелегко было держать в руках, не позволяя улететь.

А внизу, под ногами, тропинка отсыревала, становилась непослушно скользкой, уходила и уходила от уехавшего поезда и, кажется, никуда не вела. Его любимый первый день и скользкая тропинка шли и проходили порознь, их объединял только оставленный ему зонтик.

Пробираясь по тропинке, он скользил и думал, что допишет рассказ, но кто ему взамен скажет правду?

Какое значение имеет знак? Он не знал ответа, но ему хотелось надеяться, что знает.

Тучи разношенными тапками и сношенными носками заполонили небо, словно чулан или старые антресоли. Он боялся вернуться, поставить зонт в угол, – он рассмеялся, что давно уже никого не ставил в угол, – и приняться – пока мысленно – собирать буквы в слова. Он спрашивал себя: «Почему?» Она сказала бы:

«Не уходи от ответа!»

Но она ушла, и ответ запутался в её мокрых волосах.

Он ответил бы:

«Я не от ответа, я – от вопроса».

А отчего ушла она?

Труднее всего ему было – начать рассказ.

«Даже когда он уже засел в твоей памяти, – сказал бы, всё-таки ставя зонтик в угол, – невозможно решиться начать укладывать его на бумагу. Он вырывается, словно зонтик».

Она промолчала бы, позволяя ему продолжить.

«Сначала, – продолжил бы он, – хватало слов. Потом хватало молчания. А потом – в какой из дней? в первый? в какой-то из других? – потом стало недостаточно ни того, ни другого.

Он прислонит зонтик к стене и ненадолго – нужно постараться, чтобы ненадолго, – ненадолго задумается: кто ему скажет правду?

А кто вообще говорит ему правду? Зеркало? Фотография?

Они висят на стене рядышком, мирно, но кто-то из них – лжёт. Он знал ответ, но хотелось надеяться, что не знает.

Даже начать рассказ было легче, чем – не знать.

– У тебя пальцы в краске, поэтому ты каждый раз убираешь руку? – спросил он, чувствуя, что разве можно испачкаться тем, что чисто.

В её саду было тепло. Она нанесла последние штрихи на картину без рамки, и он тотчас же посмотрел под ноги: там, втоптанный в грязную тропинку, лежал первый день.

– Да, – согласился он и не смог не подать виду. И руку не подать – не смог: вагонная ступенька была всё-таки высока. – Ты права…

Ты права, – согласился он, ещё и ещё раз подумав. – Ничего, даже его отсутствие.

Вспышка

Вылетела, улетела. Не расслышала ответа.

Моя вспышка выхватывает их всех из искусственного сумрака. Его называют полумраком – но что же может быть полнее? Вспышка выхватывает, выдёргивает, вырывает их, ведь сумрак ей не страшен, он не страшен только ей, каким бы желанным ни казался им всем. Каким бы необходимым…

Они потерялись в искусственной темноте, в небезобидной тесноте, им не выбраться без моей вспышки. Не выбраться – потому что нечего будет вспомнить, – на неё одну их неосознанная надежда.

И пусть попробуют все мировые светила разменять мою вспышку, равной которой нет в радиусе всех световых лет, вместе взятых, – пускай тщатся разменять её на свою астрономическую премию. Я отдам её, – я её отдаю только тем выхватываемым из сумрака несчастным, кому она поистине необходима – как свет в конце бесконечного туннеля.

Тем, кто заблудился в искусственно мерцающих потёмках. Кто беспомощно фиглярничает, погибающе хорохорится, не в силах самостоятельно выкарабкаться из желанной, засасывающей темноты, плещется в этом полном полумраке, пытаясь сохраниться – навсегда или – ладно уж – подольше.

Не измениться.