Субъективный реализм

– Браво! – похвалил или осудил мою работу старый, нестареющий знакомый.

Похвала его – или осуждение – расплылись речными кругами, разнеслись над шляпами-письмами стуком невесть откуда прилетевшего на долгую, нескончаемую работу дятла.

Зашумели крыльями мельниц, неотличимыми, если всмотреться как следует, через необходимую для этого бусинку, от неутомимо рассекающих воздух, без устали и покоя жестикулирующих, кому-то чем-то грозящих рук.

Он потрепал меня по голове, как будто мельничный ветер растрепал волосы. Снисходительно? Поддерживающе?

Удастся ли мне то же, что ему, моему нестареющему знакомому?

Нестареющему…

Дорога вброд пересекает, словно перечёркивая, наполненный бусинами рукав. Прохожие уходят от меня, иногда возвращаются – и уходят в другую сторону. Да и не от меня даже, а просто – уходят…

Немногие замечают в ёлочной тени и поднимают нитку с нанизанными бисеринками, перебирают их – чёт-нечет, нечет-чёт…

Поднимают, пусть и не обращая на меня внимания.

Пусть и не зная обо мне.

Не думая о том, как легко мне плывётся мимо этого всколохмаченного, взлохмаченного облака…

Совсем немногие решаются взглянуть по сторонам сквозь нашёптывающие им о тёплом речном рукаве бусинки. Не опасаются, что жёлтое не подведёт и успеет отозваться не менее ярким, но – наконец – зелёным. Что мельничные крылья застучат, словно клюв по-рабочему сложившего их дятла. Что высочайшую шляпу разрешено будет осторожно, бережно раскрыть, разложить на старом пне и даже – непонятно как, но – понять этот незнакомый, поспешный, запутанный почерк.

И различить там, на пожелтевшем зелёном, мои чёт и нечет, нечет и чёт.

– Зачем? – сказал, не спросил прохожий, ускоряя шаг.

И я спрошу себя о том же, но не скажу, даже если узнаю ответ… Впрочем, не узнаю, конечно.

– Зачем? – не спрашивая, воскликнула прохожая, не останавливаясь и не глядя.

А я – разве дано мне ответить? Мне ли – знать ответ?

Лишь бы не пустел для меня мой надёжный рукав. Лишь бы зёрна-бисеринки падали и падали мне в руки.

Лишь бы не прервалась, не разорвалась суровая нить.

Чтобы вдруг, махнув на всё рукой, не согласиться на неизменность цвета. Не принять угрожающе машущие, явно – ну явно же! – сжатые в тяжёлые кулаки руки за безразличные ко всему и ко всем мельничные – не дятловые даже – крылья. Не спутать императорскую шляпу с незаурядной в своей пышности, но всё же, всего лишь, всего-навсего – ёлкой, в тени которой так пасмурно, что не разобрать поспешного, запутанного, но ведь, если всмотреться, знакомого почерка.

Нужно только всмотреться.

Нужно лишь вслушаться.

Я попробую помочь тем, кто проходит мимо: не перестану нанизывать зёрнышки на нервущуюся, неразрывающуюся, только с виду суровую нитку.

Все мои разные бусины – зёрнышки – бисеринки.

Мой пусть и ни с кем не согласный нечет. Мой небезгласный чёт.

Первый день

– Ничего не может быть отвратительнее времени.

Он согласился, но не подал виду.

Как всегда, подал ей руку – ступенька была всё-таки высока. Но она спрыгнула самостоятельно, а его рука повисла в воздухе, и недоумённый вопрос тоже.

– Раньше ты не заставлял меня приходить, – выдохнула она, как будто незнакомая птица качнула ветку привычного дерева.

– Раньше ты отказывалась, даже не выслушав предложения, – ответил он. – Впрочем, ты, как всегда, можешь уйти. Просто мы, тоже как всегда, не хотим, чтобы ты уходила. Да и поезд ушёл – не разберу, давно или недавно.

Она пожала плечами – или ободряюще улыбнулась:

– Виднее тому, кто придумал эту прогулку. Будем хотеть, чтобы мне не хотелось уйти. Нам легко придумывается, правда? Хотя то, что придумываешь ты, беднее выдумки, да и проще правды. Надеюсь, мои картины получатся у меня лучше, чем у тебя – твои рассказы. Скажу тебе только, что согласна: отражение хорошо тогда, когда существенно отличается от отражаемого оригинала. Иначе предпочтительнее просто оставить оригинал в покое. Не пробуй не согласиться!

Она рассмеялась на последней фразе, словно ставя точку в его собственном рассказе, вместо того, чтобы добавить мазок к своей далеко ещё не завершённой картине. Ему хотелось в отместку подумать об этой картине что-нибудь незаслуженное, но не получалось: чтобы отвергнуть, нужно быть хотя бы немного своим, а можно ли рассчитывать на такую милость?

– Пройдёмся по нашему лезвию – по этой нашей тропинке, – примирительно предложил он, зная, конечно, всю незаслуженность и выдуманность этого ключевого местоимения.

Твёрдая буква в её имени – твёрже наитвердейшего отказа – запахла звуками и красками невовремя собиравшейся разразиться грозы.

– Почему же ты снова, не замечая, отталкиваешь протянутую руку? – спросил он, как обычно, надеясь на ответ, который, хотелось бы, окажется проще и понятнее вопроса.

– Не делай мучительных выводов, – ответила она, словно сама о чём-то спрашивая. – Я всего лишь не успела отмыть руки от краски. Потом как-нибудь покажу тебе, о чём она, эта моя картина. Не испачкала, а просто – не успела смыть краску.

Улица поёживалась усталыми плечами своих тротуаров – или индифферентно пожимала ими.

Он подумал, что случайная встреча – как ранка на пальце: и не хочешь, а наткнёшься на что-нибудь больным местом, так что задумаешься: может быть, именно этого и хотел?

Ему хотелось рассказать всё, что могло бы смягчить твёрдые буквы в её имени. Особенно то, о чём раньше никому рассказать не удавалось – а возможно, было некому рассказывать? Он надеялся, что она спросит, как он справляется с мусором, вряд ли ведь мусора нет вовсе? Что ж тут ответишь:

– Иногда мусор забивается между строк, иногда измарывает буквы, слова. Всю строчку… Бумага чернеет, выцветает, но это полбеды. Гораздо хуже, если…

Она по обыкновению недослушала, или прослушала – по обыкновению.

– В картине должно быть побольше воздуха, – сказала она самой себе и, разумеется, ему. – Особенно помогает тёплый, я предпочитаю садовый или по крайней мере огородный.

Он по-прежнему надеялся, что она слушает, и возразил:

– А мне – только холодный. И обязательно – горный. Впрочем, если воздух не будет горным, то будет и не холодным вовсе, а всего лишь промозглым.

Добавил, уверяя себя в том, что всё же она слушает:

– Но горы только мешали бы.

Это был его любимый день, первый.

Он решился задуматься: такой ли уж он первый, если прежде были другие, не менее претендующие на это звание? Тропинка ведь началась не в этот, якобы первый, день.