Субъективный реализм

Этого недостаточно захотеть. Это должно быть – дано.

Так, как дано мне.

Впрочем, кому же ещё?

Что вам нужно, знаю только я. Вы хотите остаться, вы тщитесь не уходить, вам страшно подумать о том, что вас перестанут знать, что уже никогда не узнают, хотя пока ещё узнают. Вам жутко думать о тех, кто о вас забудет. Вам не до загадочных улыбок, вам не до загадок, милостыней бросаемых в протянутые ладони и глаза, вы не хотите осложнить воспоминания не поддающимися разгадке шарадами.

Вам нужно гораздо меньше – или больше? Вам нужно, чтобы посмотрели и сказали:

«Ах да, ну конечно».

Вот что вам нужно: вожделенные, не выходящие за рамки, всё понимающие, сентиментальные улыбки вспоминающих. А не эта – вечная, загадочная и потому отстраняющая.

Я всё знаю о вас. Смотрите! Посмотрите же сюда: сейчас произойдёт то, чего вы ждёте. То, что не удалось ему. То, на что способен только я.

Способен – хотя он даже не усмехнулся бы. Даже не повернулся бы в мою сторону, поглощённый превращением преходящей грусти в вечную загадочную улыбку.

Вот сюда, сюда. Всё будет так, как вам хочется, – даже если вы этого безумно боитесь – стараясь не ведать о своём страхе.

«Почему ты всё время думаешь о нём? Что тебе в нём?»

Ах, ну что же здесь непонятного? Просто потому, что он – …

Вспышка.

Не стала слушать.

Вылетела, улетела.

Фрагментарный роман

– Все истинные – но лишь истинные – книги сами по себе складываются в один-единственный, единый роман.

– Легко сказать – истинные… Есть ли у вас абсолютный критерий?

– Он есть, но, конечно, не у меня… Моё дело – писать новые главы, а будут ли они отвергнуты или включены в этот бесконечный роман – решать не мне – я знаю, кому, и знаю, что – не мне… В этот единый, хотя немного фрагментарный роман.

– Как вы сказали?

Пролог

День

…Песчинка влетела в глаз, или камушек попал в обувь…

День был один. Один одинёшенек – хотя стоил четырёх Четверых… Впрочем, нет, не стоил. Ему ли размениваться на другие, сколько бы их ни было? Ему ли – бесконечному и неестественному, словно равнодушная ухмылка.

День топорщился, ершился, вот только со мной поделать ничего не мог: я уничтожал его со знанием дела.

Он и не был днём, разве что походил на него несколькими неважными приметами. Просто-напросто – лунный огрызок уступил место чему-то, название чего я не хотел вспоминать. Музыка разливалась, словно не по-дневному густые красные чернила из треснувшей чёрной чернильницы. И этими красно-чёрными чернилами повсюду была выведена перечёркнутая, словно несбывшаяся надежда, натвердо сбитая, неряшливая буква.

Все эти услужливо похожие одна на другую буквы являлись мне по обочинам чуждой сегодня дороги, и из каждой деревяшки торчали необструганные, незалеченные занозы… Горбатые, одеревеневшие, потерявшие смысл, поспешно перечёркнутые согласные буквы.

Дорога забыла о своих завитушках, она стала походить на бесконечно искусанную ученическую ручку, обмакнутую в обуглившуюся чернильницу. Дорога подслеповато вела куда-то назад, мимо переставшего быть знакомым озера, и было непонятно, куда и от чего она меня или всех нас уводит, да и страшновато было узнавать – ведь вдруг узнаешь…

Невидимый фотоаппарат неслышно щёлкал – один моментальный снимок сменял другой, каждый из них раздражающе не подходил и не соответствовал ничему в прошлом, и тогда он снова щёлкал – такой же неподходящий и абсурдный.

Неподходящие снимки… На них не было движения, они напоминали воду, когда-то бывшую питьевой, но, застоявшись, превратившуюся во что-то ни на что не годное и своей негодностью отталкивающее и притягивающее.

Двуцветный день, не имеющий смысла.

– Можно мне уйти вместе с вами? – спросил кто-то моего друга… кажется, я.

– Я останусь, – ответил он. – И ты, пожалуйста, тоже. Тебе необходимо остаться и пройти эту чёрно-красную дорогу вон до того, невидимого ниоткуда места. Иначе, не увидев, ты это место чего доброго и не вспомнишь. А оно – пойми и запомни – незабываемо.

Я из последних сил удивился:

– А я-то был уверен, что вы уйдёте, – проговорил я, и кто-то другой, и многие другие. – Я ожидал, что вы скажете: «Предоставь им делать то, что для них важно, а сам – следуй за мной».

Он кивнул:

– Я и говорю – «Следуй за мной». Разве ты не видишь, что я иду вместе со всеми по этой избитой, словно заеложенная аксиома, дороге? Ты хочешь спрятаться за меня, но разве удастся спрятаться от глаз, которые ничего уже не видят? Когда они видели, ты их не боялся, хотя иногда – в шутку, реже всерьёз – прятался от них. И вот они перестали видеть – чего же ты теперь испугался? И какого оправдания ожидаешь от меня, не будучи в силах сам себя оправдать?

Он что-то держал в руке, возможно, ключ?… Но зачем ключ, если им нечего открывать?…

Этот липкий день не мог побыть даже бесцветным. Даже чёрно-белым он не мог быть – только таким, чёрно-красным. Не день, а треснувшая чернильница, протёкшая на дорогу – бессмысленную, бесконечную, безнадёжную…

– Больше всего боюсь, чтобы был не похожий ни на что день!.. Позвольте мне предоставить им делать своё дело… Я понимаю – моё, – но заберите его у меня, отдайте его им!..

– Твоё желание не будет исполнено… Ни за что. К счастью – не будет.

Он задумался и неслышно вздохнул:

– Я знаю, что такое неисполнение твоего желания…

Я беспомощно улыбнулся, посмев договорить за него:

– … это то, что объединило нас, да?…

– А то, что мы сейчас здесь и разговариваем, хотя слова перестали слушаться произносящих их? И идём по одной и той же дороге. Когда с кем-то долго идёшь одной дорогой, становишься похожими друг на друга. Но при условии, что идёте так же, как говорите – прямо. И хотите идти именно вместе.

Я почти закричал – сам на себя:

– Разве можно идти по этой дороге? Разве можно идти по ней долго, с кем бы ни шёл?

– Невозможно. Поэтому-то и необходимо, – ответил он мне и всем остальным, но многие старались не слушать… точнее – не слышать.

День ни на что не был похож. Да и вряд ли он был днём. Едва ли он вообще чем-то был. Он и не начинался даже, а выполз откуда-то, выкарабкался, вылез, и расползся, поглотив горизонт. Он был сам по себе – ни день без утра, ни ночь без вечера, и назывался он днём лишь потому, что как-то же нужно было назвать его… впрочем, с него сталось бы и усредняющего местоимения. Дню было безразлично, как его назовут, и назовут ли. Он распростёрся безгранично и непостижимо. И невидимые, невидящие глаза под побелевшими веками были его главным признаком. В сущности – они были самим этим не похожим на день днём.