Субъективный реализм

Я подошёл, поднял валявшуюся неподалёку монету с конкретным античным профилем вместо абстрактного орла и спросил:

– Простите, это не вы обронили?

Он улыбнулся и, глядя мне в глаза, но не обращая внимания на монету, посоветовал – словно приказал:

– Отдай исконному владельцу.

Человек смотрел в мои глаза, не мимо и не сквозь, и на его взгляд хотелось ответить своим. Я ответил – вопросительным, и он подсказал:

– Всмотрись в изображение: оно всегда точнее обратного адреса. В конце концов, в адресе можно ошибиться, зато взгляд всегда скажет правду – если только не отводить глаз.

Мужчина не усмехался и не ухмылялся – он улыбался, поэтому на его улыбку хотелось ответить своей – если найдётся. Я нашёл её, ответил, и он дал мне ещё один совет-приказ:

– Чем скорее ты освободишь глаза и руки, тем скорее сможешь найти то, что ищешь. Дверь не открыть, если руки заняты, а глаза отведены. Чтобы найти – нужно искать. Единственное исключение – в руках будет то, что ты отдашь тем, на кого смотрят твои глаза.

Он не пожимал плечами, разве что чуть сутулил их под какой-то незаметной глазу тяжестью, потому у него хотелось спросить совета.

– Помогите мне найти ответ! – попросил я.

Человек посмотрел на меня ещё пристальней и ответил:

– Дверь нужно открыть самому. Иллюзия открытой двери опаснее засова.

На прощание он добавил:

– Не потеряй ключ! – и совет его был снова подобен приказу. – Даже ели замок общий, ключ у каждого свой.

Отряхнул запылённые сандалии, махнул на прощание и сказал ещё:

– Общего на всех ключа быть не может.

Мне почему-то показалось, что раньше я видел такую же улыбку, но человек уходил, и я не успел припомнить… Каждый его шаг становился всё тяжелее, и свежий коричневато-зелёный саженец в его руках казался всё более тяжким.

У плетня поблескивали жемчужинки, втоптанные в мягкую землю: я бросил туда бесполезную монету, и она упала как раз в след маленького парного копытца.

Или всё более весомым.

– Тут недалеко – подарок тебе, – сказал он тихо, не оглядываясь, – наверно, потому, что когда уходишь, не оглядываешься, даже если уходишь не навсегда.

Или гнетущим.

Стемнело, словно и не рассветало вовсе. Я поднял подарок и улыбнулся: он был весь в пыли и налипших щепках, зато воспоминания наконец-то соизволили проснуться и утвердительно кивнуть.

Я выбросил вытер песчинку, или выбросил камушек, и пошёл домой, в мой город, из моего города. Дорога обратно всегда длиннее, чем туда, – но какая из них была для меня обратной? Об этом я думал по вьющейся дороге домой – мимо зелёно-розовой яблоневой рощи, мимо бесконечной реки, – всё как советовала мне карта. Постоянные спутники щёлкали своими перьями, надеясь, что могут и без меня рассказать всему свету мою историю.

Я помнил обещание, данное домашним: я обещал, что вернусь и что отвечу на главный наш вопрос, – иначе зачем было идти в мой город?

Чем больше удалялся я от моего города, тем легче вспоминалось. Словно иду не по бесконечной самобранке, а по улицам моего города, и мне встречаются люди, которые помнят всё так же хорошо, и нет, сколько ни присматривайся, нет ни единой щепки, ни одного газетного кулька. И взгляды устремлены в глаза, а не сквозь и не мимо, и нет ни ухмылок, ни усмешек, ни отыгравшей своё дудки. И малина пахнет, а не звонит.

Река становилась всё послушней и, наконец, перестав походить на локоть, принялась по-кошачьи тереться о мои ноги и запахла диким яблоком. Навстречу, из моего города, шли люди, похожие на меня, как моё зеркальное отображение. Они неуверенно улыбались, стараясь войти в воду, но не могли, а река лишь таинственно посмеивалась и текла от них – неизвестно куда. Впрочем, мне уже было известно.

Меня обгоняли и от меня отставали люди и служивые животные, ничем, в сущности, не отличавшиеся от тех, которых я встретил на обратном своём пути. Такие же спешащие, такие же не торопящиеся домой, такие же суховато-горбатые, слоновокостные, молодцеватые, гарцеватые – несущие свои ноши, тяжёлые и полегче. А кроме них, похрюкивая над окружающими, шагали свинки – горделивые, единственные для себя в своём роде, с достоинством на лицах и бисеринками, застрявшими в парных копытцах. И ещё время от времени на глаза мне попадались верблюды: наплевав на врождённую сутулость и приобретённую одышливость, они отрешённо и одержимо что-то искали в душистом, хотя и не ими собранном стогу.

Подойдя к воротам моего города, я увидел долгожданную надпись. Наверно, она не была видна мне, когда я уходил, ведь уходя, стараешься не оглядываться, даже если уходишь не навсегда.

Я снова нащупал ключ в своём потайном кармане и открыл ворота.

Домашние, наконец, дождались меня, да и я, наконец, дождался их. Переведя дух и истомив всех, в том числе себя, предвкушением интересной истории, я подробно, во всех важных деталях, рассказал о моём городе. И в неважных тоже, потому что и неважные были им, к счастью, важны и нужны, и никто из них не пожал плечами. Я рассказывал им о моём городе, а они улыбались – не усмехались, не ухмылялись, а именно улыбались, глядя друг другу и мне в глаза. И дружелюбно хохотали, разглядывая подарок – довольно неказистый, но от этого не менее реальный и не менее достойный дружелюбного разглядывания.

И ответ вдруг нашёлся сам собой – словно волшебный ключ в потайном кармане. Словно взяли и, не скрипнув, открылись перед нами ворота нашего города. Словно дверной засов легко поддался осторожному стуку, похожему на просьбу.

Смеясь и забавляясь, мы очистили подарок от налипших щепок и пыли и поставили во дворе, возле плетня, заплетённого виноградом.

Деревянному игрушечному коню до зимы там самое удобное место, а зима – когда ещё будет.

Глава 3

Книга

Река наша долго-предолго извивается и, уйдя, наконец, от тростниковой заводи, делает закавыку, чем-то похожую на диковинный, бескрайний и самый правильный знак препинания. Это закавыченное озеро называют по-разному: одни – обычным морем, другие – необычным озером, третьи обходятся без названия и проходят мимо, по своим делам, не обращая внимания на совсем не молочную воду и более чем не кисельные берега, чей песок напоминает мне скорее забавную булочную присыпку, чем песок как песок.

Я раньше не бывал на нашем далёком от нас озере, разве что мысленно… Мысленно я и не уходил оттуда.

Меня увещевали:

– Вам сам бог велел!

Они делали паузу, достаточную, по их мнению, для того, чтобы я полностью проникся и согласился, и добавляли – избыточно риторически:

– Кому же тогда идти, если не вам?

«Всем, кому не лень», – мысленно оправдывался я, хотя мне-то как раз лень совсем и не было…

– Чтоб у вас, и не получилось?

«А когда у меня получалось?» – то ли вспыливал я, то ли вздыхал мысленно.

– У вас есть всё – впрочем, всего и не требуется, ведь нужно главное, а главное у вас в полном порядке, не подкопаешься. Вы, разумеется, понимаете, о чём идёт речь?

«Вот, оказывается, что у нас главное, – понимающе, но снова молча усмехался я. – Не подвергать же сомнению жизнеопределяющую истину. Да и потом – если подвергнешь, только травмируешь их безвинно, разочаровав в самом что ни на есть первичном и святом. Что же тогда останется?»

А само озеро, безразличное к этому разговору, чуть зеленеет, словно распускающиеся листики наших яблонь или спелый бабушкин инжир, – такое гладкое, что, кажется, взял бы и погладил его по спинке – нет, по грудке, оно же не отвернётся от меня, оно ждёт, не колышась, затаив своё влажное дыхание. Такое ровное, что разбежался бы – и пробежал от одного берега до другого, весело, не опасаясь промочить ноги, и никто не заметит и не засмеёт – мол, разве тут бегают? Да и кто увидит: берегов у нашего моря нет и в помине. Вернее, есть тот, на котором ты стоишь, думаешь об ушедшем от меня в мой город трамвае, и смотришь туда, где вроде бы должен быть хоть крохотный, хоть совсем никудышный, но – берег. А там не то что земной пяди не видно, там не различишь даже горизонта, одна лишь бесконечная гладь и тишь, когда-никогда покажется приличный баркас, или просмолённая шаланда, или неказистая шхунка… Только ведь рыбакам всегда не до меня: рыба в нашем озере клюёт беспрестанно, и нет ни охоты, ни времени разглядывать заманчиво подмигивающую, словно миллионы холодных, зеленоватых женских глаз, озёрную воду, ни тем более фантазёра, вздумавшего прогуляться по этому сверкающему лезвию бритвы.

Вы лучше не фантазируйте, а делайте то, что тебе от души советуют.

Я неуклюже смеялся и вздыхал в ответ, качал головой и разводил руками:

– Послушайте, я же понятия не имею, как и куда забрасывать невод. Я и удочку-то умею разве что сматывать, а тут – ко многому обязывающая, старая, как мир, сеть. Мне ли с нею управиться? Ну сами подумайте: мне ли? Я уже не говорю – впрочем, именно говорю! – о том, что мне ведь придётся не просто плыть. Мне придётся переплыть на другой берег, – а я вовсе не уверен в его существовании. Верю, что он есть, но есть ли он?