Субъективный реализм

Невеста и жених тихо беседовали с моими старинными знакомыми, и мне показалось, что если те захотят, ветер послушно и легко поднимет их и они взлетят туда, куда их позовут, над многоцветными улицами, над разноцветными накидками, над бесцветными лицами, над озером-морем, над фруктовыми деревьями, над колодцем и тростниковой заводью. И там, как и здесь, они будут похожи на гостей и, в то же время, на гостей не похожи. Да и на хозяев – тоже.

А они не улетали – просто улыбались нам и пили колодезную воду.

И только к ним одним тёмно-красные яблоки падали с ещё тенистой яблони, когда они подставляли руки.

И можно было подойти и угоститься яблоком – если не лень оторваться от трапезы, встать и подойти.

Глава 5

Площадь объяснений

Моя дверь звучит всегда по-разному. Другие беззвучны или скрипят, или попискивают устало и недовольно, а эта – как сочинённая кем-то, но никем не записанная мелодия, не скрипичная, не рояльная, не свирельная. Крутится, крутится в голове, но спеть её не можешь – нужно открыть дверь, чтобы музыка исполнилась. Откроешь – и вспоминаешь всё, о чём забыл, и даже забываешь, что вроде бы забыл что-то. Прощаешься со своей дверью, а она не прощается. Отпираешь, а она играет диковинную мелодию, и всё забытое возвращается к тебе, словно не уходило, и будто не уходил… Ни к загадочному озеру-морю, ни к тростниковой заводи, ни к серебристому колодцу…

Ни на центральную городскую площадь, Площадь объяснений, где объясняют, как следует быть.

И не правильно ли делают? Заблудший – это не просто сбившийся с пути, а тот, кому вовремя не дали знать.

Кажется, так…

Домашние удивляются:

– Зачем для этого площадь?

Вот и я думаю – но не риторически, а конструктивно – ведь если не сомневаться, можно и не поверить…

Тоже мне – нашёл повод для сомнения. Встал пораньше, попросил домашних запереть за собой не успевшую зазвучать дверь, и пришёл на круглую – вылитое блюдце – площадь. Блюдце с голубой небесной каймой вокруг, где безобидно и сверкающе безопасно, где с виду старые, но добрые промывочные машины шумят пахучей пеной, ни на миг не прекращая старое, доброе дело, где после сеанса объяснения наступает уверенность и все сомнения разрешаются.

«Поставить в известность, – говаривала бабушка, – это всё равно, что поставить на вид, а поставить на вид – всё равно как поставить банки: излечивает не хуже, чем калёным железом. Главное – отвлечься и поверить ставящему».

Что бы, куда бы и кому бы ставящий ни поставил – хохочем мы с нею вместе.

На подобной самому круглому из чисел площади каждодневно собираемся все мы, жители моего города, в меру несмелые, безмерно несметные. Для Площади объяснений сделано принципиальное исключение: все её штатные службы работают не прерываясь, для них в календаре нет ни единого, даже короткого, красного дня.

Здесь заботливо и ласково потчуют душистой, с горчинкой, клубничкой, сладостной, с кислинкой, клюковкой. Отслужили своё допотопные газетные кульки, но много ли в них проку? Только и делали, что перебивали влекуще приторный аромат и пропитывали чёрным сочные красные краски.

Взад-вперёд прохаживается лудильщик, рекламирует свои услуги:

– Лудим качественно! Лудим количественно! Лудим безболезненно, незаметно и необратимо! У кого что прохудилось – будет отлужено недорого за милую душу!

Мы посматриваем вокруг, прислушиваемся к голосам и слухам, поглядываем и приглядываемся, незаметно замечая друг у друга важнейшие подробности, в том числе, как нам неоднократно напоминали, цвет шнурков, в особенности на правых туфлях.

«За этими шнурками не видно ног…» – думаю я, но задуматься не удаётся: друзья, которым я и так уже обязан, перебивают меня, нагнетая наш спор, затянувшийся, словно тесный галстучный узел:

– Гипотенуза не гипотенуза, а всё же первично – число. Да-да, не отдельная цифра, и не отдельная фигура, а именно число. Общее, необъятное, всеохватывающее, всепоглощающее, безбрежное число. Единственное и множественное, доступное всем и всему. О чём задумались? Снова возражаете? В который уже раз против?

Мне ли возражать… Мне, доныне не понявшему, где буква перестаёт быть только лишь буквой и где дух снова покорно переходит в букву. До сих пор не узнавшему, чем дело отличается от слова, а слово – от бессловесного дела. Мне, пришедшему сюда, чтобы излечиться от сомнений и опасающегося перестать сомневаться. Тому, уверенность которого прямо пропорциональна сомнению…

Тому, кто хочет испытать сполна причитающуюся ему боль, а стоит ей начаться, уезжает от неё в беззаботно позвякивающем трамвае или уплывает в безучастно поскрипывающей лодке.

Да и разве уезжает? Разве уплывает?

Убегает – не так ли вернее!

Уж кому-кому, а мне надлежит быть не только не против, а наоборот – первым из всех, кто за, за всех присутствующих, да и отсутствующих тоже: ведь кто же мне объяснит, где заканчиваются они и тем самым начинаюсь я?

– Почему, скажите на милость, несть? – перебивают меня, хотя – или ибо? – я послушно стараюсь не возразить.

И друзья, ободрённые или раздражённые молчанием, торжественно уверяют:

– Есть! Есть им число, очень даже есть, и именно оно – первично. Первичнее даже тех, кого объединяет.

– Не мешайте слушать объяснение! – шепчут отовсюду те, кого объединяет число, – мы в том числе.

– Любите выходной день! – с назидательной теплотой звучит объяснение. – Любите выходной за то, что в выходной надлежит выходить не в поле, а на Площадь объяснений!

Справедливо ли будет с моей стороны быть против, пусть я и в самом деле не за?

– Любите клюкву, – раздаётся ещё одно объяснение, – за развесистость и кустистость, а клубничку – за мясистость и увесистость.

«Если очень хочется возразить, – говорила бабушка, – отойди на безопасное для обеих сторон расстояние и возражай себе и противной тебе стороне на здоровье. Спор – унылейшее на свете занятие: что это за истина, если она рождается на наших глазах, да ещё и требует аргументации?»

Каждого в отдельности нас на площади не видно, да и стоит ли рассматривать по отдельности? Гораздо видимее и выпуклее объединившее нас, единое на всех число. В него, торжественное и безмерное, превращается мой город, собираясь на Площади объяснений.

Справедливо ли будет возражать? Не они ли, мои друзья, убедили меня сесть в рыбацкую лодку? И потому не их ли, в конце концов, надлежит мне благодарить хотя бы мысленно?

– Это что ещё за фрукт? – фейерверком взмывает в голубую кайму вопрос-объяснение.

Мы отведываем заведомо правильные фрукты и заведомо же неверные, чтобы потом, разошедшись кто куда, не принять одни за другие.

На фоне голубизны, окаймляющей блюдце площади, выделяются лакированные промывочные агрегаты. Гудят моторы, шумит пена, журчит объяснение, иллюстрирующее истину:

– Всмотритесь: вот что принято, признано и, значит, ценно.

Я начинаю убеждать себя в том, что число возникло не только раньше цифр, но и раньше тех, кого можно было бы пересчитать. Собираюсь с мыслями и духом и всё же возражаю – темпераментно, хотя и, разумеется, не вслух:

Ну, хорошо. А есть ли число тем, кто объясняет? Если есть, то, выходит, наше число не первично? А что толку во вторичном числе?

Одна из дружеских рук устало машет:

– С вами толковать бесполезно, вы во всём ищете практический толк. Как же это для вас характерно! И для таких, как вы.

– Вам претит прагматизм толкоискательства? – удивляюсь я их способности читать мысли, пусть и написанные на лице собеседника, но ведь не произнесённые.

– Не практика ли служит критерием истины?… – добавляю неуверенно.

– Критерием истины, – звучит со стороны промывочных агрегатов, – служит не серая унылая практика, а яркое объяснение, бросающееся в глаза и западающее в душу.

Я киваю.