Субъективный реализм

– Объяснение предшествует истине, – по-дружески объясняют мне.

И наступательно добавляют, вздыхая и снова разочарованно маша рукой:

– Скажите прямо: вы ведь не согласны?

Что толку говорить прямо, если прямо уже всё сказано множество раз. А непрямо – кто же станет слушать?

«До чего я бестолков!» – говорю я про себя. – Снова мне понадобился толк, мало что ли пустых сомнений…»

И карманов, кстати, тоже…

Я шёл домой, беспомощно шаря в пустых карманах и вспоминая какие-то невспоминаемые аргументы. Какое-то забытое на Площади объяснений слово. Что-то, что, кажется, помнил утром, выходя из двери, поющей свою нескрипичную, нерояльную мелодию.

Из почти каждого двора развесисто выглядывали прижившиеся клюквенные веточки, и почти отовсюду заманчиво пахло засахаренной клубничкой, приятно горчащей на языках.

Тем временем под красным кустом надёжно зарывали сверкающую на отходящем ко сну солнце монету. Если зрение меня не подвело – это сверкало Полное свинство.

Коль скоро объяснение предшествует истине, тогда что же есть истина? Я оглянулся, посмотрел на площадь, круглую, как открытый в непроизнесённом ответе рот, и некстати подумал, что предпочёл бы ромб. Увы, внутренний карман тоже был пуст… Конечно, я где-то что-то потерял, вот только что и где?

Я вернулся, вглядываясь в побитую годами и каблуками дорогу, высматривая неизвестно что в груде избитых слов, среди которых, возможно, затерялись бывшие в начале, и аргументов, наслоившихся, надо думать, позднее… Мне повезло – игрушечный конь наконец-то приветливо заржал на своей покатой подставке, раскрасилась прозрачная лапочка замочной скважины, дверь сыграла кем-то сочинённую, но никем ещё не написанную пьесу для неизвестного инструмента, и домашние обрадовались, увидев в моей руке чудом найденный ключ.

А с Площади объяснений донеслось:

– Ну, а теперь объясняем, что есть истина.

Глава 6

Поле

Возражение бывает позитивнее и конструктивнее согласия.

– По воскресеньям только поля переходить, – ненастойчиво возражали мне домашние, надеясь, что мне удастся убедить их.

Переплыть озеро, добраться до моего города, прогуляться на площадь объяснений можно одному, да и лучше поодиночке. А поле, чистое, как вода в колодце, ждёт, что мы придём, и перейдём его вместе, и, ожидая нас, бесшумно листает жёлтые, никогда не желтеющие страницы той книги, которую я начал читать на нашем озере-море.

Говорят, воскресенье заканчивает неделю. Говорят, начинает. Но это – если допустить, что время состоит из недель. А ведь оно складывается из воскресений – сплошных воскресений редкостного, нигде и никем не изданного календаря. Оно, наше общее, непрерывное время, неслышно колышется в такт нашим дыханиям – сплошное и большущее, бесконечное, как поле, которое в одиночку не перейти, и уж конечно не перебежать, ну и уж тем более не перепрыгнуть, хоть всю жизнь разгоняйся.

Мы улыбнулись, заперли дверь нашим золотым ключиком и вместе отправились в путь, не забыв посидеть на дорожку и напиться на дорогу воды, принесённой из бабушкиного колодца.

У дня не было ни малейшей злобы.

Дорога, хотя и оказалась неровной и непрямой, вела прямо к долгожданному полю. Впрочем, для тех, кто здесь впервые, оно издали кажется и не полем вовсе, а миллионом жёлтых цыплят, шевелящихся, уютно и тепло прижавшись друг к дружке. Цыплят бесчисленно много, не перечесть даже осенью, и поля едва хватает на всех.

Мы шли и распевали песни, которые сами сочинили, чтобы шлось беззаботнее. Иногда теряли друг друга из виду, иногда уставали от дороги, от себя и один от другого. Но стоило потеряться, как мы принимались аукать, потому что поодиночке шлось тяжелее и сбивчивее, сколько ни пой и ни подбадривай сам себя. А стоило устать – брались для верности за руки, ведь оказалось, что тогда усталость снимает, словно чьей-то заботливой рукой и снова хочется идти и распевать, не останавливаясь и не жалея о том, что отправился в путь.

Наша дорога текла, как будто пролившаяся когда-то из бездонного кувшина и высохшая к нашему приходу вода, и лишь только в самом, почти невидимом конце, под солнечными лучами, она ещё совсем не просохла. Но чем ближе к концу дороги мы подходили, тем больше оставалось невысохшей воды, и нам эта игра невероятно понравилась, и нравилась всё больше, чем дольше мы шли.

Проходящие нас не то чтобы совсем уж не интересовали, – мы просто обращали на них не слишком уж много внимания: вокруг было так захватывающе интересно, что не хотелось тратить беззвучно шуршащее календарными листиками время.

Те из нас, кто ростом повыше, видели то, что остальным было пока не заметно, и говорили, с весёлой, но серьёзной торжественностью:

– Готовьтесь, сейчас вы увидите…

Остальные завороженно не верили говорящему, очень надеясь, что он не обманет, – и мы ни разу не обманули: приходило время, и обещание сбывалось. И тогда они верили, и им очень нравилось, что они верят.

– Если увидишь собственными глазами или потрогаешь собственными руками, или понюхаешь собственным носом, – как же можно в это поверить? – усмехались старшие, в том числе я, когда-то слышавший тот же вопрос. – Верить можно только в то, в чём сомневаешься. А если потрогаешь или увидишь – какая уж тут вера? Вера заканчивается с первым прикосновением.

– Значит, – сомневались младшие, – вера тем сильнее, чем сильнее сомнение?

– Ну да. И знание – тоже тем сильнее. Сомнение – чудесное чувство – если не переходит в подозрение…

Высохший ручей ожидаемо и неожиданно растёкся чистым воскресным полем, и тогда наша дорога превратилась в поле. Пока мы сюда добирались, цыплята выросли и разошлись куда глаза глядят. А поле колыхалось тонким стрекозьим крылом, готовым поднять нас, словно старинных моих знакомых, и понести туда, где ручей ещё не высох и куда без крыльев, видимо, не добраться.

– Какая же это стрекоза, скажи на милость? – возразил мне кто-то из нас. – У стрекозы ведь крылья не колышутся.

– Вот именно! – насмешливо сказали мне – Это же не ковёр-самолёт, и даже не птица.

– Конечно! У стрекозы крылья не колышутся, а дрожат.

– С чего бы ей дрожать, этой нашей стрекозе? – не согласился я. – С чего бы ей дрожать в такую теплынь?

Мы задумались, но ответа не нашли, удовлетворившись тем, что невозможно же ответить на всё, о чём хочется спросить в этом чистом-пречистом поле.

– Знающий ответы на все вопросы, – успокоили мы самих себя, продолжая путь, – не знает ответа ни на один.

А поле знай себе, перекатывалось вокруг, словно сладкая летняя конфета во рту.

– Впрочем, – добавили мы вдогонку самим себе, – недостаток знаний – это вряд ли больший недостаток, чем их переизбыток.

Любимый нами зной звенел беззвучно и бесконечно. Поле, чистое, словно руки, вымытые в ключевой воде, сияло и праздновало, радуясь воскресенью и нашему приходу, оборачивалось то замысловатым овражком, то небольшим, но крутым пригорком, то разноцветным лугом, на котором беспорядочно хозяйничали миллионы кустиков, цветов, травинок, и этот беспорядок почему-то казался более упорядоченным, чем безупречнейший из порядков.

Жнецов в поле не было видно, да и откуда в воскресенье взяться жнецам? Пастух – на то он и пастух, чтобы пасти своё стадо в любой день, хоть начинающий неделю, хоть заканчивающий. А жнец – человек зависимый. На Площади объяснений нам неоднократно объясняли непреложную истину: в красный день календаря положено отложить всё на свете и, пока не поздно, задуматься. Пастух – исключение, ему задумываться не то чтобы не над чем, а просто некогда. Стадо ждать не будет.

Пастух, откусывая от большого печатного пряника, уверенно посвистывал на своё стадо кнутом, направляя его куда-то на водопой, хотя источника нигде не было видно, одни лишь разбрызганные вдоль и поперёк краски, для простоты и путаницы называемые фиолетовой, зелёной, лиловой, сиреневой – какой-то ещё, красной, конечно… Они на самом деле не таковы, ведь название было только в начале, а обойтись одним лишь началом без продолжения невозможно, да и зачем, если продолжение всё равно есть, вон его вокруг сколько!.. Кнут свистел, пастух откусывал и проницательно смотрел вдаль, а овцы и бараны, беззаботно переблеиваясь, шагали туда, где наверняка ждёт не дождётся водопой, – пастуху виднее, он ведь выше самого рослого барашка.

– Ну и пастухи пошли, – осталось нам констатировать.

Мы вдохнули горчичный полевой воздух. У запахов, из которых он состоит, нет названия, как нет его у красок и капель, а без капель – непохожих одна на другую – откуда взяться дождю, и без красок и цветов – откуда взяться лугу? Вот и без тысяч полевых запахов, даже без одного из них, не получилось бы всепроникающего терпкого полевого воздуха, ведь общее у них только то, что они создают этот воздух, и разве возможен он хотя бы без одного из своих запахов?

И вдруг, прервав наши мысли, несметные сахаринки вовсе не слепого ливня высыпались, как всегда весело и суетливо, из высокой своей сахарницы и засмеялись вместе с нами, словно радуясь нам и себе.

От обрушившегося на нас сумасшествия, не идущего даже, а сломя голову несущегося к нам навстречу, мы решили спрятаться под диковинным развесистым деревом, откуда ни возьмись выросшим на разноцветной, как бабушкино одеяло, лужайке.

Под деревом сидели мои друзья – женщина и мужчина, а рядом с ними – девочка и мальчик. Старые, натруженные свирели, умеющие играть весёлые и грустные пьесы, лежали на широкой накидке – женщина сняла её, чтобы дать отдохнуть волосам. Мужчина издали помахал нам рукой, женщина и дети приветливо улыбнулись. Отмахиваясь от вездесущего ливня, мы вбежали под дерево. Я всех перезнакомил, и мужчина пригласил нас сесть на густую ласточкину траву, такую же чистую и свежую, как поле под солнечным ливнем, и такую же жёлто-зелёную, как это невиданное доселе дерево.

Разминая в руке жёлтое зёрнышко, упавшее с дерева, мужчина, задумчиво глядя то на детей, то на зерно, сказал:

– Важнее всего то, что внутри…