Субъективный реализм

Женщина добавила, улыбаясь:

– Потому что то, как советовала мне моя бабушка, что внутри, то будет и вокруг тебя.

Дети вздохнули.

– Но вы же сами слышали, – грустно сказала девочка, – разве эта песня не весела? Почему же ни один из прохожих даже не улыбнулся? И как мне не обижаться на них?

Мальчик, невесело улыбаясь, добавил:

– А моя пьеса – чем она не грустна? Так разве я могу не обижаться на проходивших мимо и даже ни разу не вздохнувших?

Я подумал, что на их месте наверняка бы обиделся. Впрочем, если мне помнится, я тогда, как все прохожие, тоже не вздыхал и не улыбался, – но ведь это вполне объяснимо, в моём тогдашнем положении… А вот что закрыло уши остальным?

Мужчина выслушал и продолжил, не соглашаясь, но и не возражая:

– Если в душе не прижился саженец, откуда взяться цветам на яблонях в твоём саду?

Радуясь тому, что мы все призадумались, женщина добавила:

– Откуда взяться саду вокруг тебя, если в твоей душе – засохший пень? Не правда ли: дождевые капли звенят и хохочут лишь потому, что в твоей душе тепло и не слякотно.

– Легко сказать! – возразили мы, понимая, что именно сказать-то как раз и бывает тяжелее всего. – А как быть, если саженец не хочет приживаться? Ну не хочет, и всё тут!

– Довести душу до такого состояния, – искренне посочувствовал нам мужчина, – досадная расточительность. Но и такую обидную ошибку можно исправить. Видите ли, наслаждение собственным несчастьем – это наибезрадостнейшее наслаждение, подобное купанию в топком болоте: вроде бы купаешься, а на самом деле – тонешь.

Ливень вздохнул неназойливым ветерком и иссяк. Его капли устали проливаться на желтеющее, словно размятое зёрнышко в руке моего друга, поле, на диковинное дерево, под которым уже не от чего было прятаться, на плещущееся где-то за горизонтом озеро-море, полное не похожих одна на другую капель, когда-то, наверное, бывших дождевыми. Солнце, всё это время никуда не уходившее и ждавшее своего часа, снова принялось трудиться – подсушивать и прихорашивать праздничное поле.

– Не нужно культивировать в своей душе засохший пень, – тихо произнесла женщина. – Вырви его из себя вместе с его больным корнем. Сухим, но не засохшим – засохшие корни не болят, – а с не затихающе больным.

Мужчина кивнул и взял её руку в свою, как тогда, за праздничным столом:

– Засохшие ветви закрывают солнце, хотя на них нет листвы, а живые – своей тенью открывают свет. Понимаете, сухой корень болит только потому, что вы позволяете ему болеть, а позволяете – потому, что вам не хочется посадить вместо засохшего деревца – живое. Он пьёт ядовитые соки вашей обиды, ведь обиды без отравляющих соков не бывает.

Я согласился и подумал, что обида нередко бывает самым сладостным из чувств: о ней не перестаёшь думать, её взращиваешь, словно красивое, хотя и колючее растение, приятное именно своей колючестью, с нею не хочешь расстаться, и вырастить это растение проще, чем яблоню, инжир или вот это необычное дерево. Она кажется незаменимой, она неустанно царапает и сладко отравляет.

Женщина улыбнулась мне:

– Лелеять свою обиду – всё равно, что уснуть в снегу: так же легко, приятно, и безнадёжно. Не смотрись в неё, как в зеркало, которое хочется разбить, или как в воду, в которой хочется остаться. Зелёные ветви пропускают намного больше света, чем сухие, только и умеющие, что заслонить от тебя эту высокую сахарницу. Лучшее лекарство – вот в этом кувшине. Эта вода излечит, она поглотит и растворит любую обиду и всё же останется чистой.

– Тогда, – добавил мой друг, – вокруг станет так же уютно и покойно, как внутри.

Женщина рассмеялась, и смех её зазвучал, подобно непрошедшему грибному ливню:

– Сажайте саженцы внутри – и они приживутся снаружи. И вас будет окружать сад, и море-озеро, и чистое, как колодезная вода, поле.

– И думайте, пожалуйста, не о том, что это будто бы легко сказать, а о том, как это сделать.

Мы обнялись, попрощались и пошли домой. Оглянувшись, я увидел, как мой друг помогает женщине надеть её длинную накидку, и тут я наконец-то понял, какое слово не имеет множественного числа…

У пастуха, проходившего мимо, руки и губы заняты были довольно неказистой и, возможно, именно потому многозвучной свирелью. Он играл диковинную песню-пьесу, весёлую и печальную одновременно, так, что казалось, будто он не столько играет, сколько пьёт воду из кувшина. Правда, судя по всему, далеко не всем овечкам да барашкам, шедшим за пастухом, мелодия пришлась по душе: многие из них безразлично приплясывали, другие неорганизованно позёвывали, третьи отставали, чтобы затем и вовсе разбрестись и от души заблудиться.

– Набегаешься за день, – посочувствовали мы пастуху. Ему ведь приходилось присматривать и бегать за каждым заблуждающимся и играть что-нибудь простое и зазывное, чтобы подопечные не потерялись насовсем.

Не знаю, почему мне невпопад подумалось, что пастух бы из меня не вышел: он должен любить всё стадо, а меня бы хватило лишь на очень немногих…

– Смотрите, – сказали мы друг другу, – а пастух-то ничего не отложил и знай себе, делает своё дело.

– Может, у него не нашлось долгого ящика? – хихикнули младшие, но мы им возразили:

– Долгий ящик полагается каждому, разве что не у каждого найдётся дело, которое можно было бы в него отложить.

– Возможно, у этого пастуха в календаре нынешний день просто не отмечен красным цветом?

Мы ответили – неуверенно, хотя размышляли об этом неоднократно:

– Если ты просто забыл, то, наверно, лучше вспомнить и вернуться домой, пока красному листку не придёт время быть оторванным… А если делаешь именно потому, что помнишь, то этот листок не помеха, даже скорее помощник.

Мне пришла в голову неожиданная мысль:

– Не исключено, что у этого пастуха все дни в календаре – красные.

– Бывают же такие чудесные неправильные календари! – воскликнули все мы хором.

– Такого календаря нет в продаже, – предположил я. – Его не печатают в типографиях. Он – самодельный.

Тем временем завтра становилось ближе, чем вчера, и мы, возвращаясь домой, надеялись, что жнецы обязательно придут. И косари придут на луг, которым иногда прикидывается наше поле, и серпы и косы засверкают горчичным золотом у них в руках…

Наверняка придут – просто календарь немного подвёл их сегодня, уже медленно и счастливо становящимся завтра.

Глава 7

Лудильщик

– Кто вас этому научил?!.. – с беспомощной отцовской серьёзностью воскликнул я.

Конечно, мы догадывались, что старшую просветили уже довольно давно, ну, а младшую, получается, – только сегодня. И поскольку они обе теперь знали наиважнейшую – как её правильно именовать – идею или тайну, или как-нибудь непонятно-торжественно, – скрывать своё знание им казалось менее захватывающим, чем обрушить на меня лавиноподобный вопрос. С другой стороны, если о чём-то узнаёшь в одиночку, в это верится не вполне. А вот то, что знают двое, хочется рассказать третьему – чтобы подтвердить или, куда ни шло, опровергнуть узнанное.

Я незаметно вздохнул… впрочем, кому и когда удавалось скрыть отцовскую озабоченность? Рано или поздно все это узнают, даже если и не догадаются предварительно задать вопрос. И чем позже будут они осведомлены, тем намного безопаснее… или гораздо рискованнее, – зависит от многих факторов…

Однако сейчас сослагательное и подобные ему наклонения смысла не имели: нужно было либо доказательно опровергнуть, либо ещё более доказательно подтвердить… Как бы то ни было, необходима фактографическая база, а с ней-то у меня ощущались немалые внутренние затруднения: не то чтобы её не было, – наоборот, фактографии предостаточно, причём зачастую весьма приятной, в том-то и загвоздка… Но нужно ли посвящать в неё ещё не посвящённых? Да и нужно ли это вообще?… Проще было бы отделаться отцовской строгостью, но то, что представляется простым сейчас, геометрически усложнится в будущем. Сколько уже раз усложнялось!..

«Вот вам и математика тут как тут», – подкузьмили бы меня в бессмысленном сослагательном наклонении.

«Но ждут-то они слова», – рассеянно возразил бы я в изъявительном и тщетно попробовал бы объяснить. Увы, с объяснениями у меня было так же туго, как с фактографической базой: на их избыток у такого любителя, как я, найдётся переизбыток у профессиональных доброжелателей…

– Итак? – вместо ответа повысил я накал возвращаемого им вопроса до степени жгучести изначально адресованного мне.

– Лудильщик, – ответили они, и голоса их звучали необычно громко.